Юрий Олеша. Зависть

В ночь с 26 на 27 августа 1883 года проснулся давно дремавший вулкан на маленьком индонезийском острове Кракатау. Извержение было такой силы, что поднявшееся цунами уничтожило около трехсот городков и поселений на Яве и Суматре, погубило 36 тысяч человек и разбило в щепки стоявший на рейде неподалеку от Батавии (Джакарты) голландский военный корабль. Сам остров уменьшился на две трети; разумеется, на нем не осталось ничего живого. Этот уникальный случай стал одним из первых шагов экологии (в ее научном, а не расширительно-политическом смысле): ученые получили возможность наблюдать, как происходит восстановление жизни на пустом месте. Через несколько месяцев после извержения на Кракатау был обнаружен плетущий паутину паук, а спустя 50 лет флора и фауна острова практически полностью восстановились.

Андрей Петрович Бабичев, директор треста пищевой промышленности, отец-основатель столовой будущего "Четвертак", великий колбасник, кондитер и повар, любимец наркома, один из замечательных людей государства, во сне "с угрозой произносит одно и то же: "Кракатоу... Крра...ка...тоууу..."

Это не случайно.

Самое острое впечатление от олешевской "Зависти" - "не может быть!" Удивляют по меньшей мере две вещи. Во-первых, что такая книга была издана. Ну да, 1927 год, времена еще не самые людоедские. Во-вторых - то, что она была написана в советской России. И опять-таки нужно протереть свою оптику, чтобы вспомнить, что в двадцатые годы у нас еще не запрещали генетику и издавали Джойса. У нас еще шел двадцатый век.

Вскоре он кончился. Динамичность и непредсказуемость уступила место плановому хозяйству и всеобщему равенству. Девятнадцатый век победил. Что же до стилистики, то у тоталитарных государств с двадцатым веком решительно не складывались отношения - они отступали куда-то далеко в глубину времен, в восточные сатрапии.

Борьба двадцатого века с девятнадцатым - это и есть основное содержание повести. Андрей Бабичев - это девятнадцатый век: сосредоточенность, трудолюбие, вера в прогресс, общественное служение. Николай Кавалеров - двадцатый: маргинализованность, фрагментарность, релятивизм. Еще важнее то, что эти две эпохи говорят на разных языках. Кавалеров многократно подчеркивает, что у Бабичева нет воображения. Его ум волнуют только материальные предметы - "обыкновенная вареная чайная колбаса... вспотевшая поверхность, желтеющие пузырьки подкожного жира. На месте отреза то же сало имеет вид белых крапинок". Именно поэтому Бабичев поет по утрам в клозете. Когда Кавалеров пытается что-то объяснить Бабичеву на доступном ему языке, он все время путается и переходит на сбивчивый, рваный язык метафор и метонимий. У них глубокая стилистическая несовместимость.

Кавалеров рефлексирует по поводу своих отношений со временем. "Моя молодость совпала с молодостью века, - говорю я. - Я часто думаю о веке. Знаменит наш век. И это прекрасная судьба - правда? - если так совпадает: молодость века и молодость человека". Бабичев его не слышит и не понимает.

В "Зависти" нет сюжета. Пересказать повесть невозможно. Про большинство событий нельзя с уверенностью сказать, происходят ли они на самом деле или только в воображении героев. Сюжетные линии растворяются. Поток сознания, ассоциативное письмо. Это произведение не принадлежит к литературе девятнадцатого века. Как не принадлежит оно и к советской литературе, которая в подавляющей своей части была литературой девятнадцатого века.

Возможно, в этом и кроется разгадка трагедии Юрия Олеши, его тяжелого творческого молчания после яркой вспышки 1927 года - "Зависти" и "Трех толстяков". Он не смог вернуться в XIX век, не смог стать Андреем Бабичевым, не смог сломать свое письмо под давлением свернувшегося в воронку времени. Многие ломались, платя за это талантом или даже жизнью, как Маяковский. Может быть, Олеше еще повезло. Оставшись маргиналом, гостем из XX века, он добился того, что время его не замечало. Ведь любому понятно, что станет с любимцем наркома Андреем Бабичевым через несколько лет, когда наркома расстреляют?

Сшибка эпох, временной коллапс проскальзывает в "Зависти" чередой эсхатологических образов, из которых многие напоминают страницы лучших русских антиутопий, традиционных ("Мы") и авангардных ("Приглашение на казнь"). Мне бросилась в глаза одна параллель, которую в филологическом тексте пришлось бы как-то объяснять, а в критическом можно с легким сердцем привести без всяких оправданий. (У кого-то я прочел и горячо согласился, что параллельные места, в которых исследователь видит влияние или аналогию, хорошо бы приводить в научных статьях без объяснений: нашел - и славно. В объяснениях уж больно много приходится придумывать ерунды.) Так вот, у Олеши вот что: "Цыган, в синем жилете с крашеными щеками и бородой, нес, подняв на плечо, чистый медный таз. День удалялся на плече цыгана. Диск таза был светел и слеп. Цыган шел медленно, таз легко покачивался, и день поворачивался в диске... И диск зашел, как солнце. День окончился".

А вот как кончается стихотворение Вл.Ходасевича "Обезьяна" (1918 - 1919):

И серб ушел, постукивая в бубен.
Присев ему на левое плечо,
покачивалась мерно обезьяна,
как на слоне индийский магараджа.
Огромное малиновое солнце,
лишенное лучей,
в опаловом дыму висело. Изливался
безгромный зной на чахлую пшеницу.

В тот день была объявлена война.

Не зря Бабичев храпит во сне страшным индонезийским словом. Над всеми героями "Зависти" - над юной Валей, над футболистом Володей, над отверженным братом Бабичева Иваном, независимо от их убеждений, профессий и отношений с веком и временем - нависает что-то кровавое и неизбежное. Они это только предчувствовали; мы это знаем.

Но мы знаем и то, что гибель цивилизации - а в нашей стране за астрономическое столетие их погибло, кажется, уже две - не означает еще конец света; и на Кракатау рано или поздно появляется плетущий паутину паук.

---

Web-присутствие

При сравнительно небольшой популярности Олеши в западном сегменте сети - там он в основном представлен университетскими курсами по славистике, которые ведут наши соотечественники - его имя довольно часто встречается в рунете. На то есть конъюнктурные причины: столетие Олеши, чья молодость совпала с молодостью века, отмечалось в марте прошлого года, когда интернет уже перестал быть уделом избранных.

Итак: в библиотеке Мошкова - произведения писателя, в том числе "Зависть". Нет, правда, "Трех толстяков", но они зато есть в другом месте. В "Знамени" - дневниковые записи Олеши.

В энциклопедии "Кирилл и Мефодий" - небольшая статья. Еще одна заметка энциклопедического типа. К столетию - заметка на сайте Russian culture navigator с неизобретательным названием "Ни дня без строчки"; одесская газета "Слово" откликается на выход книги стихов земляка "Облако" - под названием "Лавка метафор Юрия Олеши"; правительственная "Российская газета" рецензирует книгу дневников писателя в статье со странным названием "Забытая рукопись, которой не было"; в "Огоньке" Ардовы травят байки про Олешу (стиль, как это часто бывает в "Огоньке", оставляет желать лучшего; мне больше всего нравится история про то, как Олеша перезвонил в издательство и сказал, что ему не нравится строка в договоре "Юрий Карлович Олеша, в дальнейшем именуемый "автор", ему бы хотелось - "в дальнейшем именуемый Юра"); Государственный литературный музей презентует выставку к столетию Олеши (на сайте можно также ознакомиться с рисунками писателя); хороший филолог С.Гиндин в хорошей газете "Первое сентября" ставит Олешу в один ряд с его сверстниками, другими ровесниками века - Артемом Веселым, Андреем Платоновым, Константином Вагиновым ("Столетие прозаиков").

Далее следует несколько рецензий на дневниковые записи Олеши, выпущенные издательством "Вагриус" под названием "Книга прощания". Валерий Ермолов, "Да здравствуют дневники!"; Вячеслав Глазычев, "Называтель вещей"; Макс Фрай, "Зеленый шар Юрия Олеши".

Говоря об Олеше, нельзя не упомянуть Аркадия Белинкова, автора знаменитой монографии "Юрий Олеша. Сдача и гибель советского интеллигента". Здесь - хорошая, сжатая биографическая заметка о филологе-диссиденте.

О вулканах вообще и о Кракатау в частности можно прочесть на страничке "Двадцать тысяч Хиросим".