Н.Г.Чернышевский. Что делать?

О том, чего в этой заметке не будет

Не будет издевательств над стилем сочинителя. Хватит уже, наиздевались. Все это есть - и периоды, из которых не выбраться, и "долго они щупали бока одному из себя". Все правда, Федор Константинович. Ну сказал же автор - "У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо". Какая разница, что кокетничал. Отстаньте.

О художественном таланте

Нет, все-таки скажем несколько слов и об этом - но только в защиту Чернышевского. Он настолько не связан литературными условностями - не по литературной смелости, а по безнадежности - что иногда попадаются у него странные и неожиданные прорывы, которых тогдашние читатели, вероятно, не замечали. "Что и требовалось доказать: o-e-a-a-dum, как говорится по-латине. Как говорится по-латине, "что и требовалось доказать", Вера Павловна не может расслышать". Или еще сильнее: "Кирсанов сидел, рассматривая свои пальцы, будто каждый из них - отвлеченная гипотеза". Особенно пестрит такими перлами общение автора с "проницательным читателем". "Но я торопливо хватаю первое, удобное для моей цели, что попалось под руку, - попалась салфетка, потому что я, переписав письмо отставного студента, сел завтракать, - итак, я схватываю салфетку и затыкаю ему рот". Или - "я уж вижу, что до невозможности компрометирую Веру Павловну, вероятно проница..." На этом главка обрывается. По-моему, совсем неплохо. Не говоря уже про обильное использование внутреннего монолога, неуклюжего, но вполне настоящего. А одна из самых запоминающихся вспышек вынесена в скобки и к сюжету не имеет отношения. Один из героев вспоминает картину из своей гусарской жизни: берейтор Захарченко говорит штаб-ротмистру Волынову: "Этого-то вислоухого привели мне объезжать, ваше благородие? Зазорно мне на него садиться-то". А за полстраницы "Захарченко сидит на "Громобое"... и "Громобой" хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у "Громобоя" сильно порваны, в кровь".

О любви к цифрам

Чернышевский чрезвычайно любит цифры - не всякие, а те, которые обозначают денежные суммы. Арифметически-финансовыми выкладками буквально пестрят некоторые страницы романа. Это наверняка так проявляется тайная любовь, свойственная людям гуманитарного склада, к магии простых математических действий. Но если столбцы с подсчетом доходов сил нет даже просматривать, то в случаях попроще это выглядит трогательно и превращается в художественный прием. "Найди мое синее бархатное пальто. Это я дарю вашей жене. Оно стоит сто пятьдесят рублей (85 р.), я его только два раза (гораздо более 20) надевала. Это я дарю вашей дочери <дамские часы>... я за них заплатила триста рублей (120 р.)" Чернышевский свято верит, что все оттенки смысла умное число передает. Поэтому и не ищет особой дружбы со словами.

Об эмансипации

У автора явно нет устоявшегося мнения на этот счет. То он говорит, что "у мужчины мыслительная способность... от природы сильнее", то - что "в жизни больше встречается женщин, чем мужчин, умных от природы"; то и другое, как кажется, одинаково искренне. Непоследовательность проявляется особенно ярко, когда Вера Павловна решает учиться медицине и даже делает на этом поприще первые неуверенные шаги. Но куда потом девается доктор Кирсанова, женщина-врач - неизвестно. Похоже, доктор Куинн из нее так и не выходит; разве что Скарлетт О'Хара со швейной мастерской вместо лесопилки.

О сексе

Про это говорят все герои романа, от самых неприятных ("Я, как человек положительный, интересуюсь более существенным. Я рассматривал ее бюст". Золотые слова.) до самых возвышенных. Есть какая-то грустная, очень русская ирония в том, что свободу любви и половой жизни отстаивают люди, по натуре своей асексуальные. У Веры Павловны с этим, конечно, все в порядке, она только скована условностями эпохи и поэтому сублимирует секс в патологическую любовь к сливкам; но ее передовые, развитые мужья ведут себя как полные извращенцы, каковыми, впрочем, и являются. Обидно.

Об алюминии

Четвертый сон Веры Павловны представляли то вдохновенной картиной будущего, то бредом недалекого разночинца. "Великолепная сервировка. Все алюминий и хрусталь". Но мы же не можем требовать достоверности от картин будущего, это выше человеческих сил. Вспомните фантастические фильмы 50-70 годов, со сверххарактерными прическами и покроем костюмов. Чернышевский, конечно, не Свифт, который чего только не предсказал; но есть же и у него про генную инженерию ("Неужели это пшеница? Кто ж видел такие колосья? Кто ж видел такие зерна?") и, самое удивительное, про государство Израиль. В моем издании (1962 г.) к подробному описанию географической местности, куда автор поместил Новую Россию, стоит стыдливая сноска: "Речь идет об Аравийской пустыне". Ничего подобного, конечно: речь идет о пустыне Негев и Синайском полуострове. Это видно при сравнении текста с любой картой. "С каждым годом люди, вы, русские, все дальше отодвигаете границу пустыни на юг. Другие работают в других странах: всем и много места, и довольно работы, и просторно, и обильно". По крайней мере это пророчество сбылось, пусть и частично.

О политкорректности

С этим сложно. Есть реверансы в сторону негров - в одном месте почему-то не прямые, а аллегорические, на примере белых и цветных кошек и, как уже было сказано, непоследовательные феминистические идеи. Одна из героинь восхищается мисс Найтингель, "любимицей всей Англии" - и ничего, что она была "ангелом-утешителем в английских госпиталях Крыма и Скутари", то есть во вражеской армии. Это очень благородно. Но зато есть вопиющий антикитайский пассаж. Начинается он с безграмотной посылки о том, что "между европейцами несравненно больше разнообразия, чем между китайцами", а потом доходит до откровенно фашистских высказываний про то, что "самый жестокий европеец очень кроток, самый трусливый очень храбр, самый сладострастный очень нравствен (противопоставление весьма характерное - В.С.) перед китайцем". Интересно, переводили это в Китае?

О необыкновенном человеке

Когда мы в школе проходили "Что делать?", учительница задала нам минималистскую контрольную: нужно было написать одно слово, какая профессия была у Рахметова. Я долго думал, потом написал "помещик". Надо было, конечно, "революционер". Я считаю, что все-таки был тогда прав: про революционную деятельность Рахметова не сказано даже оговорками, сказано про то, как он ставил перед собой идиотские препятствия и зачем-то героически их преодолевал. А помещик был самый несомненный, и спонсор к тому же (у него были личные стипендиаты в провинциальных университетах). Но тогда не было еще такого слова. А вообще - трудно представить себе более зловещую фигуру. Утешает только то, что у Чернышевского она совершенно опереточная.

О том, что делать

"Что делать?" - один из немногих хрестоматийных русских романов, нелепости которого, как стилистические, так и идейные, видны как на ладони. Это делает его идеальным материалом для школьной программы: такие произведения в нежном возрасте легко и приятно громить, а в этом процессе учиться анализировать и размышлять. А научившись, можно вернуться к роману и увидеть, что он не так-то прост, что в нем есть психологизм, доходящий едва ли не до психоанализа, и какая-то писательская бравада, поднимающаяся иногда до взаправдашнего художественного бесстрашия. Так что - читать. Какой еще может быть ответ?

---

Web-присутствие

Как филолог я должен был, конечно, сказать и о том, что роман Чернышевского невозможно воспринимать вне социального и литературного контекста эпохи, и что его многочисленные перехлесты - следствие понятного и даже симпатичного полемического задора. Об этом - и о том, в каком отношении находится Чернышевский с другими утопистами - подробно и интересно рассказано в статье С.Леонова и Н.Сосниной "Роман Н.Г.Чернышевского "Что делать?" в современной школе". Нынешних десятиклассников Чернышевский откровенно раздражает. Одним кажется, что "идея превращения пустыни в поля, по меньшей мере, безумна" (а зря); другие задаются резонным вопросом, "как мог идти прогресс в этом обществе, если девяносто процентов людей работало на полях, а остальные десять - в столовой". Леонов и Соснина деликатно подсказывают растерянному учителю, в каком направлении можно от этого двигаться; жалко только, что стиль статьи отдает какой-то педагогической затхлостью.

На веб-присутствие хрестоматийного произведения влияет такой возмущающий фактор, как рефераты и сочинения. Пример - "Жанровое и идейное своеобразие романа Гончарова "Что делать?" (так в заголовке страницы, но это просто недосмотр, в тексте все про Чернышевского). Сочинение на слабую четверку; примета времени в том, что покровительственные ноты в нем звучат отчетливей прочих: "Трудно судить объективно об идейном своеобразии книги, отвратительно написанной".

Еще про роман - иллюстрация. Кто на ней изображен, интересно? Рахметов, читающий сочинение Ньютона "Observations on the Prophecies of Daniel and the Apocalypse of St.John"? Кстати, как забавна логика Рахметова, который видит в этой книге "классический источник по вопросу о смешении безумия с умом". Какое отношение имеет ум, открывший всемирное тяготение, к безумию, толкующему Апокалипсис? Бузина и дядька. К тому же Ньютон и "при жизни" никакой бытовой нормальностью не отличался.

В сторону академизма - В.Сердюченко, "Н.Чернышевский в дневниковых и публицистических оценках Ф.Достоевского". Интересно хотя бы уже потому, что параллелизм "Чернышевский-Достоевский" явно не был второстепенной деталью для Набокова.

Кроме биографии пера Годунова-Чердынцева, на сети можно найти краеведческую заметку на сайте Saratov.ru, а также несравненно более подробную и тщательную статью на сайте "Русский биографический словарь. Сетевая версия" (Брокгауз и Ефрон, осовремененные и дополненные), который уже не в первый раз радует меня при поиске веб-присутствия русских писателей.