В подражание Ю.И.Левину

Выготский пишет о том, что переработка фабулы (т.е., в понимании Выготского, материала) в сюжет (т.е. форму) происходит у Бунина прежде всего за счет композиционных перестановок, сознательно нарушающих хронологическую последовательность событий. Таким образом и достигается необходимый автору эффект: узнав в первых строках о смерти гимназистки Оли Мещерской, читатель не воспринимает рассказ о событиях, этому факту предшествовавших, как трагедию, и вместо довольно грязной истории о любовной связи гимназистки и казачьего офицера, "мути жизни", по выражению Выготского, в памяти у него остается ощущение "легкого дыхания", которое "снова рассеялось в мире".

Нетрудно догадаться, сколь богата такая ассоциация для пелевинского читателя. В первой строчке его рассказа мы не только узнаем, что героини нет в живых, но и вспоминаем о том, как Бунин, говоря словами того же Выготского, "формой уничтожал содержание". Кроме того, сравнение тома Бунина с силикатным кирпичом выдает намерение автора, мягко говоря, слегка посмеяться над высокой поэзией бунинской прозы. Но эффект все же превосходит всяческие ожидания. Потому что героиня-то оказывается вовсе не женщиной, как мы думали на протяжении 13-ти страниц, а сиамской кошкой, о чем свидетельствует последнее (!) слово рассказа. И вводят нас в заблуждение виртуозно. Когда обманутый и восхищенный читатель бросается перечитывать (а он непременно бросается, потому что не хочет верить в свою непроницательность), то он только дивится, насколько ему теперь очевидно, что речь идет о кошке: смуглая гибкая спина, маленькая красивая голова, длинный темный хвост. И вместе с тем ему ничего не остается, кроме как признать, что все это в равной степени применимо и к женщине. Почему же из двух равных вариантов мы выбираем для себя женщину? Бунин виноват. А еще Набоков, Блок, Газданов... Загипнотизированный цитатами, аллюзиями, реминисценциями и прочими неприятностями, читатель уже не замечает, как один раз Пелевин не без умысла, а с насмешкой над нами проговаривается: обращаясь к Нике, стоящей у машины, герой "наклонился вперед и уперся ладонями в колени". Представляете себе такую позу при беседе с возлюбленной? Вот и Пелевин не представляет, потому и издевается дальше, сравнивая героя с молодым Чернышевским, присевшим в чужом подъезде по нужде.

Так, изощренно глумясь над нами, теми, которые образованность свою хочут показать, Пелевин демонстрирует великую силу теории интертекста и развивает идею преодоления содержания формой до логического конца, т.е. до абсурда. Красиво! Я бы включала "Нику" в тот самый курс введения в литературоведение. Казалось бы, что может быть лучшим объектом научной статьи или доклада? Вот только что-то не хочется...

В 1991 году на конференции, посвященной столетию Мандельштама, известный филолог Ю.И.Левин объяснил собравшимся, почему он не будет делать доклад про Мандельштама. Изменилась политическая обстановка в стране, исследование творчества Мандельштама стало делом столь же обычным, как исследование Пушкина, и порвалась ниточка, связывавшая ученого с предметом его исследований. Ниточка, которая давала ощущение "близости судеб и жизни". Не подумайте, что мне угодно проводить здесь какие-то параллели. Я лишь хочу сослаться, как принято в академическом литературоведении, на авторитетный источник. Обоснование отбора материала для литературоведческих исследований всегда было для меня самым трудным моментом. Ибо по моему глубокому убеждению, удачно совпавшему, как кажется, с позицией Ю.И.Левина, дело это глубоко интимное и даже сакральное, логическому объяснению не поддающееся. Как любовь. Но если внятно объяснить, почему я до сих пор не написала ни одной статьи по творчеству Лермонтова или Говорухи-Отрока, я не могу, то обосновать свой отказ исследовать Пелевина я, кажется, в состоянии.

От любого, сколь угодно мастерски проведенного анализа текста остается нечто. Такой остаток не поддается описанию, но создает загадку данного текста и заставляет филологическую мысль двигаться дальше и искать новых интерпретаций. И совсем не правы упрекающие филологов в том, что сухим разъятием текста на составляющие они убивают его живую душу. Оттого, что я знаю, как сделана "Шинель" Гоголя или "Легкое дыхание" Бунина, для меня не исчезает очарование текста. В этом, кажется, и есть прелесть занятий филологией.

Остается ли что-нибудь от "Ники" после того, как мы разгадаем ее главную, филологическую, загадку, созданную изощренной игрой авторского ума? Если мы скажем, что "Легкое дыхание" - это про то, как казачий офицер застрелил гимназистку, то мы не скажем ничего. И впечатление светлой грусти и легкого дыхания не исчезнет при последующих прочтениях. Если же мы скажем, что "Ника" - это про смерть героини, которая оказывается кошкой, то мы, в сущности, скажем все. Знание финала в данном случае оказывается роковым, хотя сколько бы раз я ни перечитывала, например, "Муму", я каждый раз с трудом сдерживаю слезы. А сколько раз можно читать "Нику"? Столько же, сколько можно решать одну и ту же математическую задачу. Ведь каждая задача есть демонстрация способа ее решения. Поэтому даже однотипные задачи решать достаточно скучно. "Ника" - демонстрация приема. Блестящая. Но когда читаешь другой пелевинский текст, построенный на том же приеме, например, рассказ "Зигмунд в кафе", то уже с самого начала ищешь проявлений "животного начала" героя, который вполне ожиданно оказывается попугаем.

Литература ли это? Во всяком случае, это какая-то другая литература. Ни в коем случае не хочу оспаривать право подобных текстов на существование. Но, по-моему, они хороши в жанре "Филологи шутят". Или как наглядное пособие. А серьезно исследовать их - значит поддаваться на провокацию автора и соревноваться с ним в уме и образованности. Поэтому вопреки, возможно, сложившемуся у проницательного читателя впечатлению я не буду исследовать творчество Виктора Пелевина. Жаль только, что, как говорил один большой ученый, в современной литературе "других писателей у меня для тебя нет".

Есть такой фильм режиссера Нила Джордана - "Игра до слез" (The Crying Game). В нем последовательно нажимаются все кнопки политкорректности - убили негра, ИРА (которая Ирландская республиканская армия), гомосексуализм. Рецепт для создания приторного порошка. А в результате выходит, что "песня совсем не о том". О чем - не буду говорить, потому что там такие повороты сюжета, о которых заранее знать не надо. Главное - оказывается, что все эти важные политические проблемы - такие пустяки в сравнении со смертью и любовью.

Насколько я понял пафос Александры Веселовой, у Пелевина нет этого второго дна, и его конструкции, сколь угодно изощренные, поддерживают только самих себя. В каком-то смысле это неплохо (и поэтому рассказы типа "Ники" - действительно выгодный материал для курса "Введение в литературоведение"). Неплохо потому, что они исподволь реабилитируют риторику в глазах поклонников Пелевина. Не потому, что у Пелевина в произведениях ничего, кроме риторики, нет - это можно mutatis mutandis сказать про любого писателя. А потому, что у него эта особенность выставлена на всеобщее обозрение. Свою просветительскую функцию Пелевин выполняет сам, не нуждаясь в посредничестве филологов.

Писать про веб-присутствие Пелевина - гиблое дело: он персонаж в достаточной степени сетевой и еще в большей - виртуальный, чтобы его следы встречались в рунете буквально на каждом шагу. Поэтому ограничимся мета-линклистом. В библиотеке Мошкова - почти исчерпывающее собрание сочинений и ссылок. У Славы Курицына - коллекция рецензий на "Generation П". Есть в сети и такие экзоты, как "Гадание на Пелевине" (мне выпало - "А я бы тех, - неожиданно вмешался Мария, - кто в реальности мира сомневается, вообще бы судил"), тоже с пристойной коллекцией ссылок.