По глубокому моему убеждению, за вычетом литературы двух последних столетий и, возможно, архитектуры своей бывшей столицы, единственное, чем может гордиться Россия, это историей собственного флота.
Иосиф Бродский. Полторы комнаты

Я был петербуржцем, не любил Москву и любил Киплинга!
Сергей Колбасьев

Осмелюсь предположить, что среди читателей Русского Журнала немного найдется тех, кто знаком с творчеством Сергея Колбасьева. Зато многие смотрели фильм "Мы из джаза" и помнят красивого и слегка печального морского офицера в финале. Это и есть капитан Колбасьев, Сергей Адамович Колбасьев, лицо, вопреки впечатлению от фильма, вполне реальное. Выпускник Морского кадетского корпуса. Боевой офицер. Командир дивизии минных истребителей, в 1922 году переведенный правительственным приказом с флота для работы в издательстве "Всемирная литература". Переводчик и дипломат. Автор нескольких книг по радиоделу. Поклонник Киплинга, а значит, и Гумилева. Ценитель, знаток и защитник отечественного джаза.

Повести Колбасьева я люблю давно. В нашем доме маринистика всегда была в почете, а День военно-морского флота для меня был праздником семейным. И ежегодный парад военных кораблей на Неве заканчивался макетом крейсера "Киров", стоящим на книжном шкафу, - подарком моему деду от выпускников Нахимовского училища - и фотографией самого деда, капитана второго ранга, которого я никогда не видела, но которым всегда гордилась. В детстве я вообще считала достойными только две профессии: военного моряка и врача. В какой-то момент они воплотились в фигуре автора-исполнителя Александра Розенбаума. Признаюсь, что до сих пор слушаю "Флагманский марш" не без волнения: "Мы в кильватерном гордом строю..."

Чем обусловлена популярность "морских" песен Розенбаума? Божественно свободным, даже небрежным обращением с такими прекрасными словами, как "кильватер", "кабельтов", "флагман", употреблением на первый взгляд простых, но требующих комментариев выражений вроде "одеться по первому сроку", блеском золотых пуговиц и чернотой бушлатов на литых плечах. А венчает все это великолепие обещание сберечь "честь и славу свою". Поэтому аудитория Розенбаума делится на две неравные части. Первая часть очарована тайнами неведомого, вторая подкуплена ощущением причастности. Я с детства знала, что узел - это миля в час, и оттого относила себя ко вторым.

Колбасьев пишет, что "морская" литература возникает из баек в кают-компании. Сам он - непревзойденный мастер этого жанра. Невероятно смешны рассказы о фокстерьере, застрявшем в иллюминаторе, или о старшем лейтенанте Луке Пустошкине, без труда нашедшем общий язык с греческим королем: "Руа, бювон еще по одной?"

Но если просто травить морские анекдоты, непринужденно жонглируя словами, и даже рвать при этом тельняшку на груди, то получится Александр Розенбаум, который, впрочем, не виноват, - он же не учился в Морском корпусе. А вот в прозе Колбасьева явственно ощущается то самое "благородство духа", которое, по мнению Бродского, присуще всем трем составляющим российской славы, а значит, и традиции петербургской-ленинградской маринистики, этой триадой порожденной.

Колбасьев пишет о том, как чудесна и удивительна жизнь старшего гардемарина. Он уже почти офицер, у него уже находится в подчинении целая младшая рота. Но он еще мальчишка, ему не чужда "гардемаринская лихость", и потому он самозабвенно и изобретательно играет в Арсена Люпена, персонажа детективов Мориса Леблана, эдакого Робин Гуда, защищающего слабых и наказывающего сильных. И мы с замиранием сердца следим за перипетиями его борьбы со старшим лейтенантом Иваном Посоховым по прозвищу Дермо и остальным начальством. Повествование строится по всем правилам детективного жанра, читатель вместе с несчастным Иваном почти до самого конца первой повести трилогии не знает, кого подозревать: сдержанного и снисходительного Василия Бахметьева, неутомимого Бориса Лобачевского, тихого Степана Овцына или темпераментного грека Константина Патаниоти.

Но Колбасьев пишет и о том, что в то время, как дети играют в Арсена Люпена, за окнами закрытого учебного заведения происходит революция, а будущие морские офицеры не знают об этом ничего. Совсем ничего: "Ты с ума сошел... Ты... Нет, кое-что я слышал, только не обратил внимания. Говорили, будто бастуют заводы, но ведь они почему-то всегда бастуют... Все равно ты врешь. Этого всего не может быть". Нам все же слишком долго вдалбливали, что события 1917-го были "поворотным моментом в истории". Да и все дальнейшие события в нашей стране это подтвердили. Мы знаем, что у революции были сторонники и противники, мы можем по-разному к ним относиться, но чтобы не заметить революции... Это кажется очень странным, почти невероятным. Как и характеристика "веселая толпа" применительно к революционно настроенным массам, ворвавшимся в корпус, чтобы завладеть оружием: "Ей было занятно вплотную рассматривать настоящего адмирала, и вообще она была в отличном настроении духа". И оттого, что эта толпа очень скоро перестает обращать внимание на старого адмирала, не любимого кадетами и гардемаринами директора корпуса, вышедшего на парадную лестницу "ждать конца", становится еще более странно и даже жутко. Здесь, конечно, следовало бы быть сцене кровавой расправы с представителем старого мира. Это было бы правильно с обеих точек зрения - и красной, и белой. Это дало бы возможность занять чью-то сторону. Но это было бы неверно с точки зрения исторической и человеческой. Корпус не перешел на сторону восставших и не оказал им сопротивления. Их просто заперли. Им было просто страшно: "Никакого порядка больше не существовало. Весь мир с головокружительной быстротой скользил неизвестно куда, и все на свете рушилось сразу".

В предисловии к трилогии смело можно писать, что это путь становления революционного самосознания героя, прошедшего от гардемарина царской армии до капитана советского военного корабля. И это не будет неправдой. Но на самом деле это история очень быстрого взросления подростка, который, как и многие другие, вдруг оказался перед необходимостью выбора. А выбирать надо было, в кого стрелять. И решение было принято отнюдь не по убеждениями. Просто для него, вчерашнего гардемарина Василия Бахметьева, оказалось очень важным заслужить уважение матроса Плетнева, спасшего ему сначала честь, а потом и жизнь. Это было гораздо важнее всего того, что происходило в стране. А еще было важно хорошее отношение капитана Константинова, и комиссара Ярошенко, и многих других хороших людей. Поверив этим людям, Бахметьев со всей мальчишеской твердостью встал на их сторону. Потому что он был очень хорошим мальчиком и еще со времен учебы в Морском корпусе хорошо усвоил, что "всерьез можно говорить только об одной традиции корпуса, о действительно древнем и неистребимом законе братства всех воспитанников, о строгом законе, не допускающем даже малейших проявлений неверности". Потому он и стал хорошим красным командиром военного корабля, не боящимся принимать решения, в отличие от тех "бывших", которых "ушибло в семнадцатом году" и которым все время казалось, "что их сейчас за борт бросать начнут".

Вопрос один: как могло все это появиться в 30-е годы? Вспоминается только история с "Белой гвардией" Булгакова, про которую Сталин вроде бы сказал, что это произведение утверждает мощь Красной армии, сумевшей победить таких очень хороших людей.

P.S. В прошлом году умер Борис Лобач-Жученко, прототип Бориса Лобачевского, одного из тех, кто играл в Арсена Люпена. Он прожил 98 лет. А лет восемь-десять назад мне рассказывали, что в Севастопольском училище подводного плавания появился Арсен Люпен, строящий козни начальству. Наверное, это и есть традиции российского флота...