Стихи Кузмина я впервые услышал от бабушки. Как и стихи многих других поэтов - Гумилева, Северянина, разных маргиналов вроде Виктора Гофмана ("и шорох чьих-то длинных-длинных, красиво загнутых ресниц" ["красиво загнутых рогов", написали злобные пародисты в старинном сборнике "Парнас дыбом", когда сочиняли версии "Серенького козлика" в стиле разных поэтов]). Собственно, я не знал, что это Кузмин, Гумилев и так далее - бабушка редко помнила, чьи стихи она цитирует. К тому же это было всегда одно стихотворение:

У Кузмина часть больше целого. Поджаренная булка больше и важнее, чем все стихотворение, все равно ведь слога не найти, чтоб описать; "форель разбивает лед" больше, чем "Форель разбивает лед", жемчужина, вербена, систр и далекие огороды с кукурузой больше, чем "Александрийские песни". Бог Кузмина - в деталях; и не Бог, а боги, гении, лары и пенаты, хранящие каждый дом, каждый очаг, каждый дворец, каждое подземелье.

Поэтому в "Александрийских песнях" нет Александрии. Она не настоящая. Она вне времени, несмотря на щедро рассыпанные по стихотворениям приметы эллинистической или римской эпохи. Она вне пространства, несмотря на последнее стихотворение цикла, которое словно бы вписывает титульный город в средиземноморскую географию (Кипр, дорогой Богине, Тир, Ефес и Смирна, Афины, мечта моей юности, Коринф и далекая Византия, Рим великий). Она - просто город, пространство, царство любви.

Поэтому Богиня в этом последнем стихотворении не названа по имени. Мало ли какая может быть богиня. Хотя очевидно, какой богине дорог Кипр - той, что на этом острове родилась из морской пены. И это - единственное божество в "Александрийских песнях".

Ни до, ни после Кузмина никто в русской поэзии не мог писать о любви такими пронзительными словами. Он попал в какую-то щель, в тектонический сдвиг между условностью девятнадцатого века (или восемнадцатого, столь ему дорогого) и закомплексованностью двадцатого. Поэтому и мог написать, не впадая ни в замысловатость, ни в иронию:

Если б я был твоим рабом последним,
сидел бы я в подземельи
и видел бы раз в год или два года
золотой узор твоих сандалий,
когда ты случайно мимо темниц проходишь,
и стал бы
счастливей всех живущих в Египте.

Или:

Тут не надо ни зеркала, ни жаровни:
в моем сердце, мыслях и думах
все одно звучит разными голосами:
"люблю тебя, люблю тебя навеки!"

Я не сторонник плачей по модели "сейчас все плохо, а раньше было хорошо", но эту свежесть и силу чувства мы утратили. А стихи Кузмина, как многих других поэтов (Гумилева, Мандельштама, Цветаевой, Бродского, можно продолжать перечислять), соединились в сознании публики с мифом о Кузмине, о его жизни, о его старообрядчестве, о его сексуальной ориентации. Вряд ли это хорошо для стихов.

Мне недавно объясняли, что время lifestyle-журналистики кончилось, оттого загибаются когда-то культовые издания вроде "Плейбоя"; на смену ей пришла how-to-журналистика, где в каждой статье должны быть четкие рекомендации, пошаговые инструкции и тесты. И выводы, простые, понятные выводы.

Ну хорошо. Возьмите томик Кузмина. Прочтите "Александрийские песни". Дрожь по спине прошла? Одно очко. Слезы выступили на глазах? Два очка. Если вы набрали три очка, для вас еще не все потеряно.