И из могилы Тристана поднялся прекрасный терновый куст, зеленый и пышнолиственный, и, перекинувшись через часовню, врос в могилу Изольды. Окрестные жители проведали о том и сообщили королю Марку. Трижды приказывал король срезать этот куст, но всякий раз на следующий день он являлся столь же прекрасным, как и прежде. Такое чудо свершилось на могилах Тристана и Изольды.
"Тристан и Изольда", рукопись неизвестного автора, конец XV века¹

Краснела захватившая пол-Европы бузина, краснела от горя и от страсти. (...) Европа была жива, и Енс Боот, видя это, испытывал невыразимое счастье.
"Трест ДЕ", Илья Эренбург, начало XX века

C тех пор, как Сервантес лихо сплясал на костях рыцарских романов под притопывания и прихлопывания лучших людей своего поколения, жанр оказался похороненным столь надежно, что даже самые настойчивые археологи от литературы стали говорить о нем даже не как о покойном, а как об ископаемом. Сервантес отбил у своих потомков вкус не только к написанию рыцарских романов, но и к пародированию оных, ловко заграбастав себе право поставить точку в целой литературной эпохе.

Жизнь, однако, плевала на хитроумного идальго и его нелепость. Пока литературоведы хихикали, читая о борьбе с ветряными мельницами, Дульцинеи Томские, Тирольские и Тбилисские вздыхали, мечтая о рыцаре, способном в их честь, скажем, сбросить парту с шестого этажа на зверюгу директора школы. Века шли, литературоведы менялись, "законы жанра епическаго" вытеснялись из их трудов "проявлениями авторского бессознательного", а юноши продолжали доказывать свою любовь, ходя по карнизам или выписывая имя любимой собственной кровью на двери классной комнаты. Рыцарский роман в чистом виде превратился в жанр изустный: "...пылают свечи восковые, // гроб черным бархатом обит, // рыдают все ее родные, // а во гробу девчонка спит. // А рядом с гробом на коленях // стоит парнишка молодой: // "Ведь я не знал, что ты любила, // что хочешь стать моей женой..." О-о-о-о, любит-не-любит, о-о-о...

В дорогой же нашей литературе, зеркале реальности, тема служения даме, подвигов ради дамы, опасностей ради прославления имени дамы ушла не то чтобы в подполье, но скорее в это самое "авторское бессознательное" и по сей день робко высовывает разные части тела то там, то сям, - то у нас суперталантливый ученый назовет суперсекретную суперзвезду нежным именем "Маруся", то псевдонесчастный псевдописатель посвятит уличный мордобой какой-нибудь жене конструктора тягачей. Все это тихо и стыдливо, все это с авторской иронией: простите, мол, чуваки, коллеги и критики, такой вот мой герой чудак на букву "м"... И коллеги с критиками прощают, ибо узнают, к интеллектуальной своей печали, в герое себя, молодых-незакоснелых.

Тем бойче трепетало девичье мое сердечко от Эренбургова нервического футуризма. Двадцать третий год был на дворе, когда герой романа Енс Боот² уверенно сказал: "Начнем в двадцать седьмом. Кончим к сороковому". И начали, и кончили, и все это автор пересказал нам по архивам, вскрытым в году две тысячи четвертом. И так мы узнали о существовании горчайшего из ведомых мне рыцарских романов.

Горчайшего - поскольку подвиги Джиованни Ботто во имя возлюбленной свелись здесь не к убийству дракона о семистах головах, но к уничтожению населения материка численностью в семьсот тысяч голов. Горчайшего - потому что ради любви Жан Ботта не только сам прошел танковый огонь в Берлине, и воду ядовитого дождя в Голландии, и страшные трубы парижского метро, где последние европейцы впивались зубами друг другу в горло и пили липкую, вязкую кровь, - он протащил за собой свою возлюбленную, проволок ее волоком сквозь "страшную пудру" скоротечной проказы, разлеплял ей запорошенные чикитой сонные веки, голодал вместе с ней в вымирающем Лондоне и жалел ее, недолюбленную, в полном евнухов Перпиньяне. Иван Ботов хотел не только очиститься, вернуться к любимой Европе увенчанным шрамами и славой, - он хотел такой же чистоты от своей невесты, куртуазной, продажной, залапанной и изнеженной. И, как положено в рыцарских романах, он добился своего, вернулся к любимой из дальнего пути и умер на ее груди, израненный, но счастливый.

Больше всего история любви Яна Ботта и Европы похожа на историю о Тристане и Изольде³. Даже в мелких деталях: например, герой - сын монарха (принца Монакского - у Эренбурга, короля Лоонула - у Шампиона), но знает об этом только он один. Или, например, провинившуюся королеву Изольду отдают прокаженным, что немедленно наводит на мысль о "страшной пудре" на щеках страдающей Европы.

Подобные аналогии можно провести и в вещах больших, составляющих саму сущность романа. Начать можно хотя бы с того, что любовь Джона Ботсона к Европе была случайной, возникшей в результате травмы, нанесенной ему рыжеволосой красавицей мадемуазель Люси Фламенго, - как любовь Тристана к Изольде возникла по ошибке, когда они выпили предназначенное другим любовное зелье. Как Тристан скрывает эту причину своей любви до последнего момента, так Иен Боотас не рассказывает никому о своей Люси, пока его не спрашивают о ней в лоб. Дальше можно говорить о том, что герои обоих романов разрываются между долгом (Ивен Ботко - перед вкладчиками треста, Тантрис Безумный - перед своим сувереном королем Марком) и любовью - к Европе ли, к Изольде ли. Даже попытки решения любовных проблем, попытки обрести забвение у них одинаковы: Тристан женится на Изольде Белорукой - земном, низком прототипе своей Прекрасной Дамы; Иоанн Боттисон проводит ночь с Люси Фламенго, земным прототипом его мифической Европы. Обе земных жены, кстати, разбивают сердце своих возлюбленных: Изольда Белорукая лжет Тристану, что корабль, на котором должна приплыть его любовь, идет под черными парусами, и Тристан умирает, - Люси оказывается толстой, старой, корыстной бабой с плохо покрашенными волосами, тяжелейшим из разочарований, причиненных герою Эренбурга обреченным на смерть континентом. Наконец, как одна королева Изольда способна исцелить рану своего Тристана, так только Европа может спасти Иохана Буттса от мучительной, испепеляющей ностальгии...

Интересно, кстати, еще и то, что Тристан более или менее постоянно находится рядом с Изольдой, в отличие от персонажей большинства рыцарских романов, где влюбленный уезжает в дальний путь и потом возвращается героем, - и так же Джонс Бото все время остается при своей Европе. Тристан делит с любимой муки (и ложе), проникая к ней в заточение или разделяя ее горькую жизнь с нелюбимым мужем, герой "Треста" всегда оказывается там, где ей горше всего, - под бомбежкой, под обстрелом, под химическими бомбами⁴.

Даже стилистически роман Эренбурга близок в чем-то роману рыцарскому: например, все главные герои оказываются повязаны между собой дружескими или родственными связями безо всякой логической основы: Люси вдруг оказывается замужем за Жаном Бланкафаром, который приходится другом Виктору Брандево, которому удается раскусить Йоханана Боотсоона и который вдобавок приходится племянником господину Феликсу Брандево, который является основным орудием уничтожения Европы в руках нашего главного героя. Другой пример - невероятное количество случайных или мистических факторов, подгоняющих события под сюжет: Енс раскрывает за завтраком ту единственную газету, где напечатано объявление Люси ("Приди!" и все такое), Виктору Брандево дается видение рыжих карликов, из-за которого он становится вождем пролетарской революции, окончательно погубившей Париж, последний город континента. Даже удивительная невредимость главного героя - не заболел, не отравился, не попал под бомбу, не умер от голода - напоминает невредимость рыцарей, на которых никогда не было ран, кроме смертельных, а полученные в бою царапины заживали наутро.

И, конечно, рыцарский роман Эренбурга заканчивается так, как положено закончиться рыцарскому роману: пережив все невзгоды, победив всех врагов, завоевав благодарность и уважение хозяев, герой отказывается от причитающихся ему почестей и наград ("...- Я дарю ему дом в Нью-Йорке, парк в Калифорнии, салон-поезд, пять самолетов, двадцать автомобилей и лучшую на свете бритву, - [в свою очередь] откликнулся мистер Джебс..."), чтобы вернуться к своей исстрадавшейся, основательно постаревшей, но все еще прекрасной возлюбленной. Енс Боот, последний человек Европы, ходит по безлюдному, но вновь живому континенту в лохмотьях и с посохом, дружит с животными, подобно святому Франциску, и наконец умирает, припав губами к телу любимой, "ответившей ему на поцелуй поцелуем"...

Смахнем слезу. Проглотим в горле ком. Нет повести печальнее на свете, чем о любви, даримой чудаком прекраснейшей богине на планете, прикинувшейся вдруг материком. Две тысячи четвертый недалек, однако предсказание пророка, как видно, неоправданно жестоко: Европа есть. Садится мотылек в Тюльи на Зевса мраморное око, над пьяцца Россо плещется закат, горят штыки гвардейцев Букингема, сверкает в ухе маленькая гемма у пражского "танцора напрокат", и звери Нотр-Дама смотрят немо на рыжий, непричесанный закат. Европа есть - и соловьиный глас, и недра гор, урчащие утробно, и кровь, и плоть, и ад, и светлый час. Она цветет, уже в который раз; она лежит вольготно и удобно, - и пережить, естественно, способна и Гитлера, и Шпенглера. И нас.

¹Цитируется перевод текста, подготовленного Пьером Шампионом.

²Дальше используются всякие имена, которыми Енса Боота называют в разных точках терзаемой Европы. Часть из них у Эренбурга не присутствует, но, по моему представлению, могла бы.

³...а меньше всего - на миф о похищении Европы Зевсом, который автор так часто приводит в пример, не проводя, однако, аналогий.

⁴Вообще у Эренбурга явно был какой-то трип с химико-биологической войной; так или иначе, химическое оружие разных типов - от газов до пилюль замедленного действия - присутствует в деле уничтожения Европы аж 5 (!) раз...

---

Web-присутствие

Разнообразие ресурсов, представляющих творчество Эренбурга в сети, очень четко отражает разнообразие мнений об Эренбурге и разнообразие обликов, в которых писатель виделся врагам и друзьям: от сталинского комиссара до подпольного поэта и автора блатных песен, от героя еврейского народа до клеветника и предателя. Вообще создается впечатление, что говорящий о Эренбурге может либо кусать его, либо оправдывать. Между тем все это совершенно неважно. Потому что за "Тринадцать трубок", и за Хулио, и за тот же "Трест" ему надо простить абсолютно все. А кто не может этого сделать - тот Андрей Тишин и прочий нервический интеллигент. Вот.