Я давно хотел написать про Мандельштама, но случай никак не выпадал. Во-первых, трудно писать о том, с чем у тебя давние и личные отношения. Во-вторых - как писать? Не рецензию же на "Камень", не "анализ одного стихотворения", не попытку интерпретировать "Стихи о неизвестном солдате". Нет, оно все хорошо и правильно, только пусть это пишет кто-нибудь другой.

Время, видимо, настало. Пасмурно, погода почти осенняя; в Европе холодно, в Италии, вероятно, темно.

Ну что ж, попробуем.

Ламарк

Тут, конечно, нужен бы нормальный стиховедческий анализ. Тут бы вооружиться карандашиком и калькулятором, понять, чем так завораживает ритм этого стихотворения. В другой раз. Поставить галочку на полях: проверьте собственные ощущения. Так ли это на ваш слух?

На мой слух оно вот как: Ламарк ведет меня по винтовой лестнице, по упругим сходням, и когда передо мной открывается окончательная истина, я уже больше не спускаюсь, я лечу через несколько ступеней, а то и через несколько пролетов. Безвозвратно, навсегда. (Стихотворение кончается многоточием.)

И от нас - природа - отступила -
Так, как будто - мы ей - не нужны /.../

Мы ей не нужны. Никаких "как будто".

За то, что я руки твои не сумел удержать...

У Гаспарова есть большая и очень интересная статья про то, что это - стихотворение "с отброшенным ключом", что если вставить в начале еще одну - вычеркнутую - строфу, оно станет понятнее. Строфа начинается строчкой "Когда ты уходишь и тело лишится души".

Тело лишится души; нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка; в конце - ужасное, мучительное ощущение рассвета после бессонной ночи. Вроде бы все хорошо, и укол звезды безболезненный, и утро стучится в окно серою ласточкой, и день сравнивается с проснувшимся волом, что может быть идилличней такой картины. Но вы представьте, что всю ночь шла война, и кровь хлестала по лестницам. Вдумайтесь в это, читатель, и вам станет не по себе.

Tristia

Кто может знать при слове - расставанье,
Какая нам разлука предстоит?

Первый подход, простой, литературоведческий: поэт воплощается в уезжающего в ссылку Овидия, римский рассвет провожает его в изгнание, в пустоту, в неизвестность; от славы, от читателей, от любимой жены, от текстов. Но поэт не может умереть даже в изгнании (по пути в Томы Овидия застиг шторм, все его спутники прощались с жизнью, а он едва ли не с отвращением понял, что в его голове снова складываются стихи), и тавтологическая рифма "новой жизни - новой жизни" двойным ударом отсылает к Данте, у которого слово "Христос" рифмуется только с самим собой.

Второй подход - кривой, гендерный; науку расставанья нельзя изучить иначе, как в простоволосых жалобах ночных; расставание двух друзей - никакая не наука, так, практика, житейский обиход (заметим, что слово "простоволосый" не может быть отнесено к мужчине); "Нам только в битвах выпадает жребий, / А им дано гадая умереть". Казалось бы, в битвах - круче. Но там не зря стоит уничижительное "только". В битве любой дурак умрет; ты вот попробуй умереть гадая. Это знают только женщины, этому учат только женщины, и без них не бывает ни расставанья, ни новой жизни.

К немецкой речи

В юности я не любил звучание немецкого языка. Наверное, как многие представители моего поколения, еще из-за фильмов про фашистов. Да вот и император какой-то, не помню какой, в пересказе Ломоносова утверждал, что по-немецки только с лошадью говорить приличествует. Повзрослев и наслушавшись других наречий, я германскую фонетику полюбил; за "серьезность и честь", за четкость и правильную, без выпендрежа и нажима, музыкальность; за отсутствие истеричности (как в итальянском), харкающей злобы (как в голландском), презрения ко всему остальному миру (как во французском) - только не надо сразу на меня с палками, да, я тут не лингвистическую статью пишу.

Я не знаю немецкого; Мандельштам, кажется, тоже толком не знал. Но ощущения у нас, видимо, одинаковые: это язык, с которым можно быть спокойным. Уверенным в том, что после бурь и катастроф все будет так, как должно быть.

А теперь все в погребок за кружкой мозельвейна. Prosit.

Золотистого меда струя из бутылки текла

В этом стихотворении меня мучает текстологическая неясность одной строчки: Ну а в комнате белой как прялка стоит тишина (знаков препинания не ставлю намеренно). Ну да, оно из сборника "Tristia", было опубликовано при жизни, и не раз (как отмечают комментаторы, "с опечатками"). В авторитетном петербургском сборнике 1995 года - Ну а в комнате белой, - как прялка, стоит тишина. Возможно. А может быть, Ну а в комнате, белой, как прялка - стоит тишина. Или (что совсем алогично и аграмматично, но мне всегда хотелось прочитать именно так) - Ну а в комнате - белой, как прялка, стоит тишина. Тишина стоит белой. В стихотворении с античными мотивами необычный порядок слов должен удивлять меньше, чем в любом другом.

Важно ли это? Для чтения вслух - пожалуй. А это стихотворение очень хочется читать вслух. Сторожа и собаки, - идешь, никого не заметишь. Каждый ведь шел хоть раз в жизни по вечерней проселочной дороге, где одни сторожа и собаки, да и тех нет.

Почему ты все дуешь в трубу, молодой человек?

Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек!

В старом-старом советском фильме "Антон Иванович сердится" кто-то из героев, рискуя прослыть эксцентриком, уверял, что "Иоганн Себастьян Бах был веселый толстый человек".

Меня отчего-то очень радует, что Мандельштам был веселый человек (не толстый, конечно, но это ведь неважно?). Ни в машинописных сборниках, которые ходили по рукам, ни в харджиевском томе из "Библиотеки поэта" 70-х годов никаких намеков на это не было - почти. Даже знаменитую "Улицу Мандельштама" при желании можно было прочитать как едва ли не поэтическое завещание, написанное с гневом на челе.

А вот вам. Смешной, остроумный, легкий, веселый. И это не отменяет ни богоизбранности, ни высокого косноязычья, ни приступов вдохновения. Писал эпиграммы, дурацкие басни, изощренные буриме, умел к себе несерьезно отнестись.

Ну да, для этого нужно, чтобы было к чему относиться. А все равно, хороший урок.

Тесно обнявшись, чета дивилась огромной звездою.
Утром постигли они: это сияла луна.

Web-присутствие