Русский Журнал / Круг чтения / Чтение без разбору
www.russ.ru/krug/razbor/20011116.html

Информационные часы
Г.Чхартишвили. Писатель и самоубийство. - М.: Новое литературное обозрение, 1999. - 576 с.; тираж не указан; ISBN 5-86793-058-0.

Владимир Губайловский

Дата публикации:  16 Ноября 2001

Г.Чхартишвили. Писатель и самоубийство Размышляя над книгой Григория Чхартишвили "Писатель и самоубийство" (М., 1999, НЛО), я пришел к довольно правдоподобному, как мне кажется, объяснению феномена суицида. Конечно, это гипотеза, и я ни в коем случае не претендую на полноту исследования. Я полагаю, что исчерпывающий ответ на вопрос, почему человек приговаривает себя к смерти, вообще невозможен, по крайней мере, в рамках имманентных рассуждений, которыми я намерен ограничиться. Точка смерти, говоря математическим жаргоном, это точка разрыва второго рода, то есть разрыва неустранимого. Мы можем исследовать только ее окрестности, поскольку в ней действуют другие законы (с имманентной точки зрения - никакие не действуют, - как и в точке рождения).

Можно предположить, что в момент оплодотворения яйцеклетки стартуют биологические часы, которые отмеряют нашу жизнь. С астрономическими часами они коррелируют только в среднем - иногда они отстают (и тогда человек живет необыкновенно долго, процесс старения замедляется), иногда катастрофически спешат (и человек тогда стареет не по дням, а по часам; такой случай произошел с молодым литовцем, который в астрономическом возрасте 28 лет стал дряхлым стариком). Физическая смерть человека - это остановка биологических часов (вероятно, отсюда обычай останавливать часы в доме покойника).

Но можно также предположить, что человек живет еще по другим часам - назовем их информационными. Они слабо коррелируют не только с астрономическими, но и с биологическими часами. Условное время, которое ими измеряется, это объем воспринятой субъектом информации в единицу астрономического времени - его информационная плотность. Эта плотность может колебаться в очень широких пределах: от необыкновенно большой, в редкие минуты вдохновения, - до нуля, при однообразии впечатлений и рутинном круговороте быта.

Плотность информации или информационное время - это та субъективная мера длительности, которой человек измеряет собственное прошлое, то есть всю свою сознательную жизнь. Тому, что информационное время не совпадает с биологическим, можно привести много примеров. "Но ты уже знаешь как мало успеешь за год или десять, // и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два" (Юрий Левитанский). Человек может быть очень молод и при этом совершенно зрел информационно, как семнадцатилетний Артюр Рембо, - но возможно и обратное.

Информационное время крайне неравномерно. С субъективной точки зрения наибольшую длительность оно имеет в детстве (и чем ранее, тем большую). Дни тянутся бесконечно - но это мы почувствуем не в детстве, а когда нам уже будет с чем сравнивать, в юности или зрелости. Может наступить такой возраст, когда дни слипаются в недели, недели в годы, и они мелькают как спицы в колесе. Чем дольше тянется время, тем быстрее оно проходит. Время, которое тянется долго - бессобытийно, тускло, скучно. Так тянется время ожидания отложенного авиарейса. Время, наполненное событиями, пролетает незамеченным. Но когда мы вспоминаем эти минуты, они оказываются необыкновенно продолжительными - столько всего они успели в себя вместить. В детстве жить необыкновенно интересно. Даже если тяжело. Мы учимся говорить на родном языке и разговаривать с людьми. Каждый из этих людей - это мир, открывающийся нам. По мере биологического и информационного роста субъективная длительность уменьшается и время течет быстрее. Средняя информационная нагрузка на каждый астрономический час снижается, но при этом в нашей жизни продолжают происходить события, которые отпечатываются в памяти, как яркие пятна на довольно-таки сером фоне: первая любовь, рождение ребенка, книга, "перепахавшая тебя всего", унижение, тяжелая неудача. Цвет пятна может быть любой - с точки зрения информативности важен не он, а только то, насколько сильно его отличие от фона. Путь по незнакомой дороге всегда длиннее обратного, даже если по наручным часам тот и другой заняли одинаковое время.

В старости человек может не помнить, что было вчера, но прекрасно помнить стихотворение, выученное лет семьдесят назад. Из памяти выпадают огромные периоды времени, только не детство. Наоборот, при размывании наносов информационной рутины, детские воспоминания оказываются на самой поверхности, они ярко и отчетливо стоят перед внутренним зрением. Их информационная ценность может оказаться несравнимо выше всего того, что еще вчера было единственно важным, - выше, например, профессиональных знаний человека.

Детские воспоминания человека единственны, первичны. Они принадлежат ему и только ему. Сравниться с ними может только тонкая кромка подлинного творчества (если оно случилось в жизни), которая всегда уже и слабее чем детство, или смертельная опасность, о которой часто говорят, что, пережив ее, человек заново родился. Остальные знания человека вторичны - они чьи-то, "чужие", усвоенные с той или иной степенью адекватности.

Попытаюсь сформулировать основной тезис этих заметок: точка суицида - это остановка информационных часов, когда биологические продолжают нормально идти. При остановке биологических часов (смерти) информационные часы останавливаются. Но может ли так случиться, что при продолжающемся биологическом существовании информационные часы остановятся - то есть плотность информации для субъекта станет равной или близкой нулю?

На мой взгляд, информационная смерть может наступить, когда человек утратит способность усваивать и перерабатывать информацию, - например, в ситуации бесконечного повторения, когда в силу каких-то причин он не способен выйти из порочного круга повторяющихся событий и ситуаций. Об этом писал Сергей Гандлевский: "И мне явилась истина одна: // Трудна не боль - однообразье боли".

В рассказе Михаила Бутова "Памяти Севы, самоубийцы" есть такой эпизод. Герой рассказа, обнаруживший в квартире труп покончившего с собой Севы, идет на кухню и видит гору немытой посуды. Он говорит себе: "Я представил, как ты вошел на кухню и увидел эту гору грязной посуды, и такая беспросветная тоска одолела тебя. Я не хочу сказать, что это стало причиной, но и это тоже. Может быть, помой я утром посуду, ты был бы жив". Немытая посуда - это не только символ распада и запустения. Это символ бесконечного повторения и бессмысленности продолжения бытия. "Только вымоешь посуду // Глядь уж новая лежит", "Правда, можно и не мыть // Да вот тут приходят разные // Говорят: посуда грязная! - // Где уж тут свободе быть" (Дмитрий Александрович Пригов). В этих стихах ирония скрашивает ужас повторяющегося бытия, но ужас-то остается. Ты ляжешь спать, утром проснешься и будешь делать что-то, что не имеет для тебя никакого смысла, потому что ты это делал вчера, и позавчера, и третьего дня - малые вариации несущественны. И ты будешь это делать не потому, что ты считаешь это нужным (ты как раз убежден, что все это - ловля ветра и форма праха), ты будешь это делать потому, что "вот приходят разные", говорят, надо ходить на службу, надо зарабатывать деньги, славу, власть - но тебе-то все это не нужно! И потому все равно, когда это все прервать - сегодня или через семьдесят лет. Это и есть информационная смерть, могущая повлечь за собой смерть биологическую.

Для того чтобы информационные часы шли, необходимо, чтобы каждый день приносил хоть что-то новое, чтобы хоть в чем-то он был непредсказуем. И совершенно не важно, благоустроенно ты живешь или нет. Евгений Онегин жил довольно комфортно, но его жизнь была "Однообразна и пестра // И завтра то же, что вчера". И за внешней пестротой может быть скрыто такое тягостное однообразие, что, как Пушкин пишет: "Он застрелиться, слава Богу, // Попробовать не захотел" - а, судя по всему, был от этого не так и далек.

Оказывается, что так называемое суицидное поведение - не поиски смерти, а бегство от нее. Самые информационно ценные ситуации - это ситуации пограничные между жизнью и смертью (с точки зрения экзистенциализма только эти ситуации и значимы). Остальные ситуации повторны и уже многократно проиграны. Человек идет на дикого зверя или поднимается по нависающему склону не потому, что он ищет смерти. Когда человек рискует (и особенно, когда рискует серьезно, смертельно), он получает жизненно необходимую информацию, которая способна продлить ход его информационных часов, - чтобы жизнь не свелась к смертельно опасному повторению, в просторечии именуемому скукой и приводящему к полному опустошению и обессмысливанию бытия, и остановке информационных часов.

Самая суицидоопасная из литературных профессий - поэт. Чем существенно отличается он от других литераторов с точки зрения получения информации? Единственным ее источником для поэта является вдохновение. Это довольно странное состояние, близкое к шизофреническому бреду: "Шептать, дрожа от изумленья, // И слезы слизывая с губ" (Давид Самойлов). Но именно вдохновенье и есть главная для поэта ценность, без чего он не мыслит своего существования. Вдохновение - мгновенный процесс восприятия, а не воспроизведения, потребления, а не отдачи. Отдача будет после: "Я только завтра буду мастер" (Давид Самойлов); "Вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно - губка (Пастернак "Несколько положений"). О том, что вдохновение - это восприятие, говорит и Ходасевич в своей пушкинской речи, цитируя "Мы рождены для вдохновенья, // Для звуков сладких и молитв". "Звуки сладкие" и даже молитвы - это потом, это для других (Другого), а вдохновение - это для себя, это способ существования.

Больше всего на свете поэт боится потерять вдохновение. Оно неуправляемо, и потому в нем есть что-то, безусловно, магическое. В те моменты, когда поэт это состояние испытывает, он получает настолько большой объем информации, что все прочие впечатления жизни для него становятся малосущественными. Потерять вдохновение - это остановить свои информационные часы. Или почти остановить. Но поэт никогда не уверен, что вдохновение придет снова. Отсюда бессмысленное, бесплодное мыканье, ожиданье непонятно чего, непонятно от кого. "И меж детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он". И на самом деле вдохновение утрачено или просто Муза взяла паузу - никто ему этого не скажет. Остается терпеть и ждать.

Поэты, вопреки установившемуся мнению, люди с резко повышенным порогом чувствительности. Им необходимы очень большие информационные дозы, чтобы они хоть что-то почувствовали. Их не устраивают, не приносят удовлетворения ни спокойная семейная жизнь, ни радости отцовства или материнства, да и красивый закат, если он не ко времени, а уж тем более одуванчик этот у забора или там запах дегтя. Поэт и землетрясения-то может не заметить - не то что одуванчика. Его часы почти стоят. Он ждет. Это обычное состояние поэта, вдохновение-то редкая вещь. И это состояние ожидания предельно суицидоопасно. Трудно утешить слепого словами: "Ты не расстраивайся, ты подожди, может, еще прозреешь". Альпинист или автогонщик рискуют своей биологической жизнью - и именно этот риск дает тот информационный запас, который позволяет продолжить нормальное существование. Поэт сидит, перышком скрипит или водку пьет - и вроде бы его биологической жизни ничего не угрожает. А на самом-то деле он живет в жесточайший информационной аритмии: то невероятный скачок, то полная смертельная тишина. Ни опыт, ни мастерство помочь не в состоянии. Сиди и жди. Поэтому, может быть, как раз поэты и составляют такой большой процент героев "Энциклопедии литературицида", которую составил Чхартишвили.

Поэты или матадоры - весьма небольшая часть человечества. Потребности большей части населения в информационной подпитке удовлетворить много проще: этим занимаются шоу-бизнес и спорт. Если помнить, что человек не только биологическое, но и информационное существо, становится понятно, насколько важны для него свежие сильные впечатления. Развлечения нужны ему не меньше, чем хлеб. Вопль римского плебса "Хлеба и зрелищ!" - об этом. А ведь римский плебс был замечательно для своего времени благоустроен, о хлебе он мог не заботиться. Но те сумасшедшие деньги, которые тратили на многодневные праздники императоры и консулы, не сравнимы с теми, которые они же тратили на хлеб (чего стоили гладиаторские бои на настоящих судах, в специально вырытом для этого пруду, устроенные при Калигуле?). И чем человек благоустроеннее, тем важнее для него индустрия развлечений - новизна и разнообразие, противостоящие скуке, опустошенности и, в конечном счете, остановке информационных часов.

Обязательно ли их остановка приводит к самоубийству? Нет, конечно, просто это опасный момент. Человек может полностью смириться, сломаться - и тем не менее продолжить свое биологическое существование. Может превратиться в некое человекоподобное животное, способное еще долго существовать, и иногда - крайне опасное для по-настоящему живых людей (как герой гоголевского "Портрета"), иногда безобидное (как Шариков, вновь ставший Шариком и в стихах Сергея Стратановского говорящий о себе: "сдох во мне человек").

Обязательно ли самоубийству должна предшествовать информационная смерть? Тоже нет. Но этот другой тип самоубийства я бы назвал непреднамеренным, стихийным, совершенным в состоянии аффекта. Такому самоубийце, может быть, и нужно-то было всего лишь проспаться. Никогда не стоит торопиться с принятием необратимых решений. Эта мысль только выглядит банальностью. Слишком часто люди совершают самоубийства так, как будто бояться опоздать, - "себя свежуют второпях", как писал Арсений Тарковский. Торопятся, боясь, что в последний момент им изменит мужество и решимость. Может быть, самоубийство это тот случай, когда отвага не лучший советчик. Человеку очень трудно, если вообще возможно, отличить состояние информационной комы и действительной информационной смерти. У него нет почти никогда надежного внешнего критерия, которым он мог бы поверить свое состояние. Более того, состояние информационной комы неустойчиво, как любое постоянное состояние открытой системы. Устойчиво как раз колебательное движение. Когда говорят, что жизнь похожа на зебру или на пунктир, имеют в виду именно это. Не надо бояться, что все так и будет - отныне и присно. Не будет. Может быть, будет и хуже, но так, как сейчас, не будет, - а для нового пуска информационных часов "хуже" или "лучше" это одно и то же: лишь бы не так, лишь бы открылись коммуникативные протоки и человек снова смог жить как получатель и производитель информации. В этом смысле один из законов Мэрфи: "Если ваши дела идут плохо, не переживайте - скоро они пойдут еще хуже" - даже в такой пессимистической формулировке дает повод для надежды.

Меньше всего мне бы хотелось, чтобы читатель воспринял мои заметки как руководство к действию. Говорят, "надежда умирает последней" - я думаю, что надежда умирает только вместе с человеком, она сопутствует ему до конца. И потому всегда остается шанс прожить еще один день, за который что-то обязательно изменится, - и этого малого "чего-то", возможно, окажется достаточно, чтобы снова пошли информационные часы.