Разбегающимся коридором на развязке под площадью Нации, где гортанно кричит марокканец: de-mi-lo-do-zi-ro, "deux melons, deux euros", две штуки за два евро, действительно выгодно, мятые дыни лежат в деревянных ящиках. Что-то здесь не то. Metropolitain, - написано на вывеске; все сооружено из кованого железа и рубинового стекла, стеклянная ракушка станции Порт Дофин, формат Гектора Гимара, архитектора. Переплетаются наверху стебли ар нуво, внизу - мало эскалаторов и много лестниц, грязноватый кафель, рекламы супермаркета ED, озабоченный Даниэль Отей, которому кто-то уже подрисовал под глазом синяк, неизбежный саксофонист с бликом золота на теле инструмента. Он держится уже больше столетия, запах парижского метро, удушающий озон подземелий. Платформы вокруг путей, а не наоборот. Двери открываются благодаря приложению мускульного усилия к металлической ручке - слева и вверх. Сиденья расположены не вдоль вагона, а поперек, есть еще и откидные - у дверей. Чтобы увидеть Париж, необязательно выходить на поверхность. Метро. Метро.

Они проезжают еще немного, затем Габриэль величественным жестом обводит панораму:

- О, Париж! - произносит он с энтузиазмом. - Красивый город! Посмотри, как красиво.

- Ну и хрен с ним, - говорит Зази. Я в метро хочу, и все.

Метро! - вопит Габриэль, - метро. Да вот оно, метро!

И он показывает пальцем на какую-то штуку.

Зази хмурится. Она не верит.

- Это метро? - переспрашивает она. - Метро, - добавляет она презрительно, метро, оно под землей.

- Да нет, - говорит Габриэль, - это надземное метро.

- Тогда это не метро.

- Я тебе все объясню, - говорит Габриэль. - Иногда оно выходит на поверхность, а потом опять возвращается под землю.

- Чушь собачья.

Зази - девочка лет двенадцати, которая впервые приехала в Париж из провинции. Она ругается, как лавочник, глотает окончания слов; биография у нее жутковатая ("Помните портниху из Сан-Монтрона, которая топором раскроила череп своему мужу? Так вот, это была мама. А мужем ее, ясное дело, был папа"), планы на будущее - кровожадны и беспощадны. Но Зази не анфан террибль, а скорее - Алиса Лидделл. Метро - единственное, что интересует ее в Париже.

Черный роман Раймона Кено вышел в 1959 г. в издательстве Gallimard и сразу получил Гонкуровскую премию. Год назад два тома избранных вещей Кено появились в издательстве "Симпозиум", до этого отдельные произведения выходили в "Митином журнале". Перевод Кено на русский язык, на любой язык - да, героические, конечно, усилия.

Раймон Кено был вообще-то философ-неогегельянец, историк и теоретик искусства - его эссе о Вламинке и Миро принадлежат к лучшей части того, что написано о живописи двадцатого столетия. Но поколение, к которому он принадлежал, было мощное и умело писать не только об искусстве. Он толковал Гегеля, переводил на французский Амоса Тутуолу, дружил с сюрреалистами, что не помешало ему позднее вместе с Мишелем Леирисом и Робером Десносом подписать памфлет "Труп", в котором Андре Бретон был назван "склизкой душонкой" и "пожирателем трупов"; Жорж Батай, кажется, был человеком того же типа: серьезнейшие академические штудии и виртуозная, бесконечная писанина, под псевдонимами и без. У Батая был Лорд Ош, Кено же придумал себе виртуального двойника - ирландскую писательницу Салли Мара, от имени которой выпустил большую прозаическую книгу с подробнейшим запутанным предисловием. Текстом номер один стала все-таки "Зази в метро", книжка о Париже, о метро, о людях, о словах и о вещах.

Парижское метро расползается сейчас на весь город, захватывая и предместья. В 1959 все выглядело немного иначе. Четырнадцать линий, более трехсот станций, и всюду жизнь. В этой мифологии основной текст - бессоновская "Подземка", в вафельном узоре развязок и пересадок (кто бывал, не забудет никогда станцию Шатле, где сходятся три ветки электричек и семь линий метро) манифестирующая единственную реальность. Одну на всех - для роллера-клептомана, для цветочника, для Фреда с лунатической улыбкой Кристофа Ламбера и благополучнейшей Елены-Аджани. Только Кено про другое пишет, хоть и про подземку. Во-первых, метро сразу нет, оно вычтено из сюжета, поставлено за скобки. Во-вторых, и отсутствующее метро, и присутствующие люди и предметы описываются не как явления реальности, но свойства времени. Все они - шестеренки временного потока. С этой книжкой хорошо ездить на работу: на сетку глав накладывается сверху голос диктора, двери закрываются, следующая станция... вот прошли еще три минуты, сделан еще один ход на шахматной доске Зазеркалья (у Кено, впрочем, играют в бильярд, но буквы и цифры те же). Так в вещи вторгается время, образ которого и есть метро: "из воспрещенной к проходу бездны тихо поднимался запах железистой и обезвоженной пыли".

Да что метро - все вещи в мире Зази предельно конкретны и ощутимы. Футлярчик из свиной кожи для маникюрного набора, плиссированная юбка Мадлены в оранжевую и лимонную полоску, вязкий гранатовый сироп, поезд в 6.60. Стоп. Почему в 6.60? - задается вопросом внимательный читатель. Или не задается, втянутый в тотентанц людей и предметов. Едва попадая в речь персонажа, предмет теряет свои дифференциальные признаки, роняет их постепенно и неизбежно, как дерево листья. И чем больше герои твердят о вещах, тем меньше остается вещности, пока окончательно не истаивает в воздухе этимон. Знакомая игра, ее знает каждый ребенок. "Собака-собака". Сколько раз нужно повторить слово, чтобы оно превратилось в нулевой знак?

Верзила Габриэль, танцовщик/-ца из ночного бара для голубых, в балетной пачке исполняющий умирающего лебедя, полицейский-грязный развратник-старьевщик, сапожник, который изрекает латинские сентенции (про сапожника же, который не должен судить выше сапога), тихая Марселина, - персонажи этой истории столь же загадочны, как и хармсовские вываливающиеся старушки. И у них, и у старушек нет биографии - они частнослучайны и предельно абстрактны. Биография есть лишь у Зази. Они носят говорящие имена - Жанна Буфера, сапожник Подшафе, да что толку? Вещественность имени сливается с его необязательностью, отменяющей классицистскую выразительность имени-характеристики. Гоголь встречается с Хармсом. "Слова больше не обладают тем же смыслом, как раньше", - ностальгически произносит один из героев, тот самый, который забыл свое имя и свой день рождения.

Герои, словно надышавшись веселящего газа, утрачивают в своем движении по Парижу части тела, имена, синие американские джинсы с блошиного рынка, друг друга, памятники архитектуры, язык, пол, жизнь, глагольные окончания и внятную артикуляцию. Один из вопросов, которыми Зази терзает своего дядюшку Габриэля, заключается в том, не является ли он в действительности тетушкой Габриэлой, - вопрос не праздный, особенно учитывая то, что все и все в романе, кроме самой Зази, не равны сами себе. В своей неизменности Зази занимается поиском идентичности, втягивая в это и остальных.

- О, Париж! - воскликнул Габриэль с энтузиазмом гурмана. - Гляди-ка, Зази, - прибавил он неожиданно, указывая куда-то вдаль, - гляди, метро!

- Метро?

Она нахмурила брови.

- Надземное, ясное дело, - сказал Габриэль с лицемерным сочувствием.

И прежде чем Зази успела разозлиться, он опять воскликнул:

- А там, там! Смотри, Пантеон!

- Это не Пантеон, - сказал Шарль, - это Дом Инвалидов.

- Не начинайте снова, - сказала Зази.

- Постой, - заорал Габриэль, - неужели это не Пантеон?

- Нет, это Дом Инвалидов, - ответил Шарль.

Габриэль обернулся и еще раз взглянул краем глаза.

- Ты уверен? - спросил он Шарля, - ты в этом точно уверен?

Шарль промолчал.

- Ты абсолютно в этом уверен? - настаивал Габриэль.

- Я понял, - вдруг завопил Шарль, - эта штука, никакой это не Дом Инвалидов, это Сакре Кер!

- А ты сам случайно не Сакре Хер? - жизнерадостно осведомился Габриэль.

Под пером Кено слово и вправду работает как бумажник: раскроешь - а там два отделения. А то и больше: меланхолично-философские монологи Габриэля и Шарля ("томизм с налетом кантианства" - уточняет Кено, учившийся вместе с Батаем и Лаканом в семинаре у Кожева, автора переломного для французской литературы труда - "Введение в чтение Гегеля") сменяются лапидарными высказываниями зеленого попугая и отточенным сквернословием Зази, а те, в свою очередь, разноголосым щебетом интуристов, приехавших поглядеть на Сен-Шапель, "жемчужину готической архитектуры".

Хаос нарастает волнами, приобретая к восьмой главе шквальную силу. Лондон столица Парижа, а Париж столица Рима. Ближайший литературный родственник Кено - не сюрреалисты никакие, а рассудочный чудак Льюис Кэррол. Приключения Алисы под землей - в переводе на слог и синтаксис другого столетия это и будут странствия Зази по Парижу в поисках метро и еще где бы поразвлечься, да так, что двенадцатилетняя девочка наводит шороху обитателям Клиши и площади Пигаль. Ее сиюминутное желание разворачивает сюжет, превращая надземный Париж в настоящее Зазеркалье. В малышке Зази много всякого - и железная, сводящая с ума логика тридесятого царства, тридевятой страны чудес, и невинный глаз маленьких девочек, которых оксфордский математик любил снимать обнаженными, и пугающая взрослых страсть к провокации, и тяга к смерти, о которой потом напишет Поль Фурнель. Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы. Только иначе.

Спустя немного времени появилась Зази в сопровождении какого-то типа, который нес ее чемодан...

- Что, интересно было?

- Ага, ничего.

- Метро видела?

- Нет.

- А что же ты делала?

- Я постарела.