Dr. Zweig: Now, let's talk about your father.
Marge: Sure, okay. I'll talk about father. Father Christmas. That's what they call Santa Claus in England. They drive on the wrong side of the road there. Now that's crazy. People are always saying how small England is. But you couldn't fit it all in here. Not by a long shot. You know what? I'm cured.

David Sacks, Fear of Flying.

На днях позвонил мой самый давний друг. Никакой, заметим, не гуманитарий, а инженер и менеджер. Он давно живет в очень благополучной, очень западной стране. А девушка у него, наоборот, славистка, хотя и происходит из очень благополучной, очень западной семьи. Она начала учить русский язык лет в двадцать и вот теперь, спустя сколько-то лет, читает, например, "Преступление и наказание". И, по студенческой привычке, выписывает все незнакомые слова. А потом обращается с вопросами к моему самому давнему другу, потому что он, можно сказать, носитель нужного языка. Но он тех слов, которые она повыписывала, тоже не знает. Приходится лезть в словари и запускать Яндекс. Я бы счел, что он привирает, если бы собственными ушами не слышал, как она, эта славистка, в уместной ситуации на чистом русском языке сказала - "Свежо предание, да верится с трудом". Так что я готов поверить чему угодно.

(Я послал самому давнему другу черновик этой заметки на одобрение. Вот, сказал он, что ж получается, друг какой темный, слов не знает. А ты сам посмотри, какие там слова. Скалдырничество. Пропятие. Анамнясь. А славистка его на бэкграунде поддакнула - очень, говорит, обидно, что я получаюсь из очень западной семьи, а он получается менеджер. Стала бы я с менеджером дело иметь.)

И вот мой самый давний друг говорит, что его славистка должна написать разбор стихотворения Лермонтова, а поскольку я когда-то якобы был специалистом (не по Лермонтову, а по разбору), то что я могу посоветовать. Я спрашиваю - а в каком духе?, разборы бывают разные. Он говорит - да вот славистка моя уверяет, что ты это наверняка знаешь, что есть классические статьи какого-то Якобсена (с ударением на первом слоге), про "Я помню чудное мгновенье" или что-то в этом роде. Ага, говорю я, понятно, но только мне их сейчас негде взять, да и не совсем это то, что мне нравится. Ну ничего, говорит он, мы отсканируем и пришлем. Ну ладно, говорю я, а какое стихотворение-то, любое? Не знаю, говорит он, выясню и сообщу.

И вот он пошел выяснять, а я задумался - а если любое, то какое же взять? Как разбирать - дело десятое, все равно же главный затык происходит на стадии выбора. Как если идешь по ресторанной улице, есть уже хочется смертельно, а тебе все то интерьер не нравится, то цены, то официант похож на Джейсона Фоорхееса. В результате пора уже завтракать и все закрывается, и выбирать приходится между "Макдональдсом" и закусочной "Асуан" с шаурмой.

Если у меня спрашивают, почему я изучал в университете тот неочевидный язык, который я изучал (назвать его я боюсь, потому что из-за этого ведутся войны), у меня наготове отточенный ответ про метод исключения. Почему я не хотел пойти туда, и туда, и еще вот туда; а там, куда хотел, такая система, что не ты выбираешь язык, а язык тебя. То есть у тебя выбор не из десяти, скажем, разных языков, а из тех двух, что случайным образом представлены на твоем курсе. На моем курсе второй язык был совсем бесполезный. Во всяком случае, насколько я знаю, из моих однокурсников с тем, другим языком, никто не работает по специальности. А одногруппники, наоборот, почти все как один выученным языком пользуются.

Я это к тому, что можно же попробовать метод исключения. Конечно, честнее было бы открыть книжку наугад и взять что придется. Но у Лермонтова много стихотворений, которые ни за что нельзя разбирать. Себе дороже. Вот хотя бы их вычленить, чтобы сузить круг поисков.

На первом месте, безусловно, "Выхожу один я на дорогу". Слишком нагружено ассоциациями. Слишком много про него писали, слишком много копий сломали. Сюжет вот в чем: тот самый Якобсен когда-то заметил, что пятистопный хорей этого стихотворения связан с темой пути в русской поэзии. Заметил почти вскользь; но прошло сколько-то лет, и славист Кирилл Тарановский (к тому времени уже американский, а до того - сербский) написал статью "О взаимоотношении стихотворного ритма и тематики", одну из самых знаменитых в истории этой, не слишком широкой, филологической отрасли. В ней он доказывал, что действительно пятистопный хорей и тема (жизненного) пути в русской поэзии идут неразрывно, и проходят красной нитью через многие хрестоматийные тексты: Выхожу один я на дорогу - Вот бреду я вдоль большой дороги - Выхожу я в путь, открытый взорам - Гул затих. Я вышел на подмостки - Выходила на берег Катюша - и так далее, в обе стороны, вплоть до Вавилы с какими-то скоморохами. А потом были опровержения (а вот Пупкин написал пятистопным хореем вовсе даже про мартеновский цех), подтверждения и так далее, и недовольство официальной советской науки. (Слышано на конференции году в 97-м: "А кого, уважаемый коллега, позвольте спросить, вы называете официальной советской наукой?" - "Официальной советской наукой, уважаемый NN, я называю в первую очередь вас".) Хотя казалось бы, идея вполне марксистская, про единство формы и содержания. А вот поди ж ты. Нет, нет, лучше не соваться.

"Белеет парус одинокий" тоже нельзя. Это не нужно объяснять никому, кто хотя бы раз в жизни присутствовал на утреннике в детском саду, в детском ли качестве, во взрослом ли. Едва ли не единственный известный мне случай успешной апелляции по сочинению при поступлении на филфак был связан с этим стихотворением. Абитуриентка писала про мотив борьбы в поэзии Лермонтова (не "лирике", заметьте, такая дополнительная подлость: не упомянул "Мцыри" - балл снимается). Первую строчку нашего стишка она процитировала в форме "Белеет парус одинокой", как было в ее издании (что логично, потому что рифмуется с "далекой"). Защитали как ошибку, но потом отступили. Когда, совсем недавно, я рассказывал эту незатейливую историю другой выпускнице филфака, та резонно заметила: "А нечего было выпендриваться".

"Когда волнуется желтеющая нива" нельзя. Про нее уже написал Гаспаров и нашел там сплошной подтекст Ламартина. Я ни в малейшей степени не оспариваю это конкретное наблюдение; просто иногда спортивный поиск подтекстов выглядит почти пародийно. Один очень именитый специалист на большой конференции проводил параллели между "Мороз-воевода дозором / Обходит владенья свои" и "В железных ночах Ленинграда / По городу Киров идет". Fair enough. Но он шел на шаг дальше и проводил вторую параллель - Дарья из "Мороза-красного носа" и Киров из стихотворения Н.Тихонова - это, конечно же, персидские цари Дарий и Кир. Ксенофонт rulez. (Другой именитый отечественный ученый, по происхождению немного грек, приехал в Грецию преподавать в университете. На границе таможенник его спросил - а чем вы занимаетесь? Я специалист по античной литературе. - А Ксенофонта читали? - Читал. - Ну проходите.) По поводу другого, тоже рискованного поиска подтекстов - на этот раз у Мандельштама - подруга сказала: вот, Гаспаров пишет, что в стихотворении "Домби и сын" мы видим широкоформатный, удалой монтаж разных диккенсовских образов, где сюжетные линии разных романов продуманным образом переплетаются. А я думаю, Мандельштам просто Диккенса плохо читал, и почти все забыл и перепутал, вот и написал так; ты же помнишь, как он носился и спрашивал, кто такие аониды?

"Бородино" нельзя. Слишком длинное. Я помню, как в детстве солист какого-то краснознаменного хора пел примерно так: "Не зря в веках алеет знамя, не зря на нас надеется страна: священные слова "Москва за нами" мы помним со времен Бородина". При этом последняя гласная у него выходила сильно лабиализованной - петь ему так было удобнее, что ли - так что получалось почти "со времен Бородино". А сейчас уже никого бы такое словоупотребление, кажется, не смутило. Раз уж можно сказать "Праздник к нам приходит, тым-пырым-пырырым, праздник к нам приходит вместе с Кока-Кола". А французы называют бородинскую битву bataille de Moscou. А еще мороженое такое есть, "Бородино". Несерьезно как-то.

"Смерть поэта" нельзя. Вообще, кажется, нельзя ничего из школьной программы. Хотя это нам так страшно, а западная славистка, глядишь, испытает радость первочтения. Тем более там есть одна интересная штука, постмодернистская такая. Ключевой образ первой строчки, "невольник чести", Лермонтов, оказывается, позаимствовал у Пушкина: "Невольник чести беспощадной, / Вблизи видал он свой конец" ("Кавказский пленник").

"Сижу за решеткой в темнице сырой" нельзя, потому что это даже и не Лермонтов.

Между тем мой самый давний друг сообщил, что, оказывается, не все так просто. Для экзамена нужно быть готовым проанализировать любое стихотворение из примерно двадцати заранее оговоренных, а уж какое именно попадется - решает случай. Мне это напомнило мой экзамен по введению в языкознание. Принимал его очень именитый профессор, ныне покойный, царство ему небесное. Говорили, что когда он надевает свою академическую шапочку, он чувствует себя небожителем и к студентам относится снисходительно. А когда снимает - становится со студентами на одну доску и зверствует. Так вот, к экзамену он задал нам 900 вопросов - по три на каждый из трехсот билетов. В их числе были такие - "Фонематический разбор монолога Пимена. Наизусть". Количество стихов, которые надо было выучить, не поддавалось описанию.

Но у профессора была слабость. У него была idee fixe. Гениальный человек Матт Гренинг в одной из книжек серии "Жизнь в аду" классифицирует университетских преподавателей; один из типов - такой вот мономан: "Вы понимаете, конечно, что все события мировой истории связаны с динамикой производства сыра". (Внимание, предупреждает автор: может оказаться прав.) Профессор-языковед таким уж фанатиком не был, но ему не давала покоя одна несправедливость - почему западные, например, англоязычные лингвисты не пользуются достижениями московской фонологической школы? Так ведь просто узнать, какая фонема является формантом множественного числа в английском языке - [s], как в слове cats, или [z], как в слове dogs. Сокращаю обоснование (весьма логичное), вывод - [z]. Мы-то знаем, а англичане никак не догадаются.

Мне попался вопрос "Полный лингвистический разбор любого хорошего стихотворения на иностранном языке". Именно так, "хорошего". Я вспомнил какой-то викторианский стишок (профессор еще сказал "надо же, я такого автора и не знаю"); ну а найти существительное во множественном числе было нетрудно. А после этого можно было сесть на любимого профессорского конька. И поскакать.

Я и поскакал. Профессор расплылся в улыбке и сказал - "вот студент, который тонко понимает предмет. Коллега, я буду рад встрече с вами по любому приятному поводу".

Я много лет рассказывал эту историю как пример студенческой смекалки (справедливости ради - почти единственный в моей практике). Чудаковатый профессор и все такое. У Лема есть рассказ про навигатора Пиркса с таким точно сюжетным ходом. Но совсем недавно я читал книгу Стивена Пинкера, лингвиста и властителя умов. И там черным по белому было написано про фонематический разбор английского множественного числа и форманта прошедшего времени ( или ) - вполне в духе московской фонологической школы, хотя и без ссылок на нее (англофоны додумались до этого вполне самостоятельно, но - опять-таки ради исторической справедливости - заметно позже).

Предупреждал же гениальный человек Матт Гренинг: может оказаться прав.