Do us a favor. Invent yourself some underpants.

Ну вот сокращаем "Египетские ночи" до "ег.ночи", получается какой-то eggnog, сезонный напиток - "No eggnog. In fact, no nog, period". А толку-то, обойдемся без вашего нога, без вашего Гоголя, без "Избранных мест", без муму, все равно вон пост начался, великий милицейский пост. Ему не было еще тридцати лет - ну это кому как, в наши дни год за два, в наши дни мы бы в таком возрасте уже ходили с тростью и жаловались на несварение яичек, и это в лучшем случае. Покойный дядя его - знаем, знаем этих дядьев, они тоже все давно повывелись, где бы взять такого дядю, как дань готовую земле, чтобы не вставать по будильнику, не слушать вздохи про овертайм и дэдлайн, чтобы этих людей, этих сорок человек или сколько там, не видеть никогда, никогда, даже и в страшном сне, ну разве что в страшном сне, ладно, сделаем такое послабление. В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем. Поневоле пожалеешь, что не родился в блаженную эпоху или на островах блаженных, или хотя бы жабой или пауком, ведь стоит расслабиться - назовут литератором, непонятное такое, пустое слово, то ли буква, то ли литр, то ли litter - другое дело сочинитель - но не назовут уже, прошли те времена. Дом сочинителей. Привал комедиантов. Корабль дураков. Bateau ivre. Эти люди подвержены большим невыгодам и неприятностям. Понимаешь, Мария, большим невыгодам и неприятностям, надо нам это? Не лучше ли вот так, текущий счет, 60 гранатометов типа "Золя", столовая, которая сгорела два года назад, и до сих пор не откроют, очень, видимо, тщательно работают, правильно, так и надо.

Ну ладно, положим, вот явится к вам такой, черные сверкающие глаза, орлиный нос и густая борода, окружающая впалые желтосмуглые щеки - что вы ему ответите? Мой отец однажды, мне было лет девять, наверное, но это я почему-то запомнил, так вот, мой отец однажды сказал, что цеховое чувство - это очень, очень важно. Вот представь себе, придет ко мне незнакомый человек (Вдруг дверь его кабинета скрыпнула) и скажет - пустите меня переночевать, а то негде; а я ему скажу - а с какой, собственно, стати; а он мне скажет - да я ведь ваш коллега, физиолог. Ну физиолог-то ладно, физиолога и я бы, пожалуй, пустил; а вот импровизатора? Литератора? Невозможно было нанести тщеславию Чарского оскорбления более чувствительного.

Нет, пустое, не получается ни так, ни эдак, текст ускользает, не дает следовать за собой, пирамида распадается, Мария, это все древние привычки, надо от них избавляться, зацепиться хоть за что-нибудь, за строчку, за букву, за тень от буквы, за ее хвостик, не у всех, конечно, есть хвостики, но вот у "ц" есть же, да и у "щ", а у "д", можно сказать, даже два, если шрифт с засечками, не сансериф какой, не вырубленный топором. Вот Египет, жаркая, скучная страна, верблюды, должно быть, пустыня, только это не тот Египет, в том - пирамиды и Сириус и нос Клеопатры, и битва при Акции, от которой мы считаем дни недели, была пятница, так с тех пор и считаем, и разливы Нила, и каникулы, маленькие собаки, бау-вау. Early in the morning / The dark Queen said, с детства знал этот стишок, он был в "Антологии английской и американской поэзии", черная суперобложка, желтые такие цветы с шипами на ней - не помнил, конечно, чей, и что бы вы думали, автор оказался Симпсоном, вот ведь какая судьба, Anthony drowsing whispered: "It's too cold a morning to get out of bed". Неохота вставать, никогда не хотелось. Такой перевод. Клеопатра и ее любовники, о каких любовниках здесь идет речь, perché la grande regina aveva molto - ну еще бы, не зря было сказано, quia multum amavit, но это уже про тебя, Мария, не так ли, это уже не про Клеопатру, иначе сказали бы multos, я имел в виду показание Аврелия Виктора, который пишет, будто бы - Аврелий, возможно, так и написал, про нее, про Клеопатру, а уж Виктор тем более, но вот multum - уже про тебя, Мария. Я разлюбил и многое, и многих - неточно, но до "я пережил" надо еще дожить, и неизвестно, а "я разлюбил" так легко сказать, даже если не любил никого никогда никому, все равно больше шансов, что тебе поверят. Не больно-то и хотелось.

Чего - вообще - хотелось? Публика была многочисленна. Вот этого, наверное, хотелось, но почему же вспоминаются только тесные помещения, темные и прокуренные, громкая музыка, не докричаться, а если вдруг кто-нибудь прочитает по губам, то сделает вид, что не расслышал. Лето, июнь, Пушкинская площадь, толпа возле стендов "Московских новостей", сцены из прошлой жизни, чертог сиял. Люди из прошлой жизни, Света З., училась на два класса младше меня, там, на Пушкинской, я видел ее последний раз в жизни, а до этого единственный наш осмысленный разговор состоялся, когда я вызвался проводить ее из школы, через улицу, мимо чужой школы, мимо моего дома, мимо детской площадки (теперь там еще одна школа, уже третья), до подъезда, и мы долго стояли возле этого подъезда и почему-то она говорила про Прокофьева, очень страстно говорила, так смутилась, что слезы повисли на ее ресницах, и меня это тронуло, со мной раньше никто никогда не говорил про Прокофьева, говорили в крайнем случае про Рахманинова, строгая женщина в безрукавке, культ- какой-то организатор в доме отдыха, писала на зеркале красной краской - что довольно страшно, если вдуматься - объявления о предстоящих мероприятиях, в частности, какой-то старичок из отдыхающих вызвался сыграть Рахманинова, и она обернулась ко мне, я стоял возле доски с гротескно большими шахматами, и спросила - а как звали Рахманинова? Я не знаю, почему ко мне, наверное, у меня уже тогда был компетентный вид; я не мог удовлетворить ее любопытство полностью, поэтому ответил - "напишите Сергей", и это была полуправда, это было полуправильно, а немного позже тем же днем мама надо мной поиздевалась, действительно стыдно: прозванный за свою жестокость Васильевичем. Но речь не о нем, а, наоборот, о Прокофьеве, о трех апельсинах, о Свете З., которую я увидел на Пушкинской площади, она была с неизвестной мне подругой, я был с неизвестной ей подругой, и в тот же день, вечер, ночь, я трахнулся с этой подругой на ложе страстных искушений, если это (то и другое и третье) можно так назвать (нельзя, конечно), и больше никогда ее не видел - если это можно так назвать - видел, конечно, но это уже не в счет, она в Мичигане, вышла замуж за своего японца, я больше ее не увижу; а Свету З. я больше и не увидел, и в каких она палестинах - не имею понятия, яндекс молчит, словно набрав крови в рот. (Смешно, что тут-то писатель, прозванный за свое самомнение Владимировичем, и ошибся, что именно тот деятель прожил долгую и спокойную советскую жизнь - но предположение-то было резонным, и на больших числах бы сработало. Беда знаешь в чем, Мария, ничто не работает на больших числах, не для нас, во всяком случае.)

Выбраться бы из этой кожи, оставить за собой золотистую выползину цвета умбры, бренные чешуйки прежнего существования, чтоб душа старела и росла. Летит орел, тяжел и страшен, на чахлый пень. Пена застилает мои глаза, сладкая, розовая пена, детская сахарная вата, прибой на реке, Пруст, Сокал, все эти французские ничего не значащие фамилии, не то что имя Эсмеральда, имена вообще не нужны, Мария, их можно безболезненно сократить до буквы - какой же - ну, в нашем случае, Мария, видимо, до буквы m, а как же, мама, mommy, mummy, мумия возвращается, ммм, мама дорогая, лишь бы мой терапевт этого не прочитал, впрочем, он не читает по-русски, и на том спасибо. Спроси его. Вот именно, спроси. Чай, не рыба. Ответит.

Я, впрочем, отвлекся. Там была толпа, на Пушкинской площади, толпа читала свежий выпуск "Московских новостей", а потом нарисовался молоденький милиционер и попросил ее разойтись, толпа не имеет права, но она не послушала, а потом кто-то выкрикнул "общественное мнение!" и откуда-то появились японцы с мохнатым микрофоном, а милиционер сказал "общественное мнение, но не в общественном же месте!" и толпа громко засмеялась, и милиционер смутился и растворился, был, наверное, чувствительный, а потом в холодильнике оказалось пиво, а утром я жарил яичницу и курил сигареты "Космос", то есть, если рассуждать логически, яйца в холодильнике тоже были.

Два журналиста, в качестве литераторов, почли обязанностью написать, вряд ли вернутся те времена, когда два журналиста, в качестве литераторов, садились за стол и начинали говорить темные, страшноватые, соблазнительные, прелестные речи, только птицы могут петь так - но нет, не только птицы, даром что потом превратились в рыб, кто в какую. Разве вы можете обойтиться и без публики, и без музыки, и без грома рукоплесканий? Пустое, пустое, публика умолкла, музыка разбежалась, слизь теснит мою селезенку, выдавливая ее в провалы брюшной полости, в лужи липкой коричневой крови, в чернеющие альвеолы легких, в белеющие клетки печени, сорока градусов уже мало, одиннадцати - еще мало, и главное, главное, не мешать с трихлор... как его - нет, неважно, этих названий я никогда запомнить не мог, а повседневные слишком хорошо запоминаются, лицо его страшно побледнело, он затрепетал, как в лихорадке, и главное не лезть туда, на книжную полку, где за учебником Болдырева и Боровского лежит бычок, вздыхает во сне, а еще лучше выкинуть его совсем, но вдруг оно придвинется неотступно, Мария, вдруг пригрозит, вдруг не выслушает, не пожалеет, не смилосердствуется, не возблаговолит, не призреет, не отшепчет, не опеленает, не посулит, не остудит? Из двух стульев, находившихся в тесной конурке, один был сломан, другой завален бумагами и бельем. Укажите мне выход, налейте цикуты, подарите мне мыло, отдайте верстак в починку, на него же не встанешь, не вспрыгнешь, а был когда-то из ясеня, из зоркости яворовой, которая, как мы все знаем, чуть-чуть красная мчится в мой дом.

Пустое, пустое! - недаром итальянец, что ж он, интересно, сказал на самом деле, сказал ли, как Виолетта Валери - "Follia, follia!" - вряд ли, так бы он Чарского обидел, что-то другое сказал, какую-то другую фигню-фигню-не-лечим, пустое, итальянский был моим первым языком страсти нежной, ее звали, не смейтесь, Джульетта, и была она в возрасте Джульетты, а я был, не скрою, младше Ромео, что мне неоднократно и ставили на вид, но я оказался сносным Ромео, если бы я хотел пошутить, я бы сказал - Альфа-Ромео,  звезды, вызов вам бросаю, и на следующий день, когда мы спускались в лифте с третьего этажа сталинского дома, куда ее забросило странное стечение обстоятельств, молодой уроженец Неаполя, что оставил в России ты на поле, я прошептал, не глядя на нее - "Ieri... tutto questo... non era un sogno?" - и она мне ответила, да, ответила.

И уж конечно потом, не привыкший к северному равнодушию, казалось, страдал; так и не увидел Тирренское море, не прошел по песку в городе Портофино, о котором мы мечтали и который мне всегда казался чем-то вроде Биаррица, в котором я, впрочем, тоже не был, а вот в Ницце был, висят поломанные крылья, скучный курортный город, крымчане презрительно сказали - "Ялта". Никогда не испытывал страсти к южным морям, если не считать книги "По морям вокруг земли", да и к северным, строго говоря, тоже, хотя судьба и забросила на берег Северного моря, вот граница наших бед и слав. Когда я впервые стоял на берегу этого самого моря, еще не зная, ни сколько придется возле него провести, ни придется ли, ко мне боком, робко, подошел пожилой человек в вельветовом пиджаке, не по погоде легком, и даже не в температуре воздуха было дело, и не в леденящих брызгах, которые долетали от кромки воды, а в ветре, дело всегда в ветре, Мария; он встал со мной рядом так, как будто хотел что-то разделить, какой-то опыт, какую-то правду, и через минуту молчание стало невыносимым, и мне пришлось, повернувшись к нему, задать ничего не значащий вопрос, где тут ближайший кинотеатр (красного петуха видишь, вон там), до которого часу ходят трамваи, что-то в этом роде, а он посмотрел на меня прозрачными глазами и сказал медленно, размеренно - Ik ben ook vreemd, я тоже странный, так медленно и страшно сказал, что я понял его язык, на котором не знал ни слова, и потом повернулся и ушел, и ни разу не оглянулся, и хотелось бы добавить, что на двадцать первом шаге растворился в воздухе или хотя бы пропал в тумане, но этого я не помню, и, конечно, именно это он и хотел мне сказать, именно этим и хотел поделиться.

Утром, значит, тебя казнят. Казнят усекновением головы, как апостола Павла, он был римский гражданин, и казнь ему была положена гуманная. А сейчас - ступай на ложе смерти, трахай немолодую, потасканную женщину с манией величия, она обещала моих властителей желанья не что-нибудь, а сладострастно утомить. Завтра у тебя не будет головы, а сегодня обеспокоишься тем, как поведет себя головка. И представь себе, она оказалась никакой в постели, неструктурной, а все, поздно, тебя ведут на плаху, и ты думаешь - силы небесные, Юпитер-Посейдон-великий Ра, что, ради вот этого? А все, уже поздно, уже в лесу топорище нашли, и, конечно, все в полной конфиденциальности, так что даже не предупредишь двух других идиотов, Критона и этого молоденького пидора, чтоб делали ноги. Или все вроде замечательно, и она старается как может, и вблизи выглядит почти не хуже, чем издали, а у тебя не стоит, что в имеющихся обстоятельствах вполне объяснимо и даже отчасти простительно. Ну ладно Критон, он знает, что если у него не получится, то все равно получится, про мальчика педерастического гадать не беремся, но Флавий-то, Флавий? Что он в жизни пробовал, кроме легионерской позиции? Если уж он от жены не мог снести высокомерного презренья, то... нет, сердце обливается кровью, как, собственно, и у Флавия, который в виде особой милости попросил, чтобы ему разрешили собственнотельно броситься на меч. Клеопатра сделала пометку на своей восковой табличке. Anthony, horses! We'll get away. Или ты думаешь - а я вот буду так хорош, что ей не захочется со мной расставаться, тем более казнить, и вообще она слезет с трона, снимет тиару, передушит всех змей, разобьет розеттский камень, изведет саранчу, сдаст ушабти в ломбард и уедет с тобой в Ливию жить мирной кочевой жизнью, а по дороге, качаясь на верблюде, ты объяснишь ей, кем бы ты был, если бы был рабом ее последним. Утром тебя казнят. О чем ты вспомнишь в те четыре с половиной секунды от момента, когда острие меча коснется твоей груди, до момента, когда артериальная кровь разорвет легкие и пойдет горлом, замутив взор и остановив функции верхней коры головного мозга? Вспомнишь ли про И., которой было шесть лет, и девочки постарше снимали с нее трусы и крутили, крутили так, что ее ноги оказывались параллельны земле, и ты тогда, видимо, впервые увидел, как она выглядит, но не запомнил. Вспомнишь ли А., с которой целовался за кустами малины и делал вид, что не замечаешь своей эрекции, а она глупо хихикала? Малина: Rubus idaeus. Или С., томную матрону, которой ты привез какие-то буклеты с выставки, у нее была странная фамилия, vreemd, иностранная, она была замужем за иностранцем, и верхняя часть ее одежды, названия которой ты не знал и уже никогда не узнаешь, была полупозрачной, у нее была странная фамилия и странная манера - впрочем, а не странен кто ж, только вот выставила она тебя слишком грубо, неласково, незаслуженно, но это единственная твоя претензия, Флавий, ныне ты ей все прощаешь. Или К., сутулую нескладную девушку из Румынии (Дакии, Дакии, это называется Дакия), которая была почти до безжизненности тиха, а через два дня ходила, обнимая толстого хорвата (иллира, иллира, он назывался иллиром) с лицом и ушками поросенка. О чем ты вспомнишь, Критон, в те полторы секунды от замаха топора до того, как закроются усталые глаза на твоей уже отдельной (отделенной) от тела голове? Вспомнишь ли П., которая могла ходить только слева, папа был военный, а ты физически неспособен ходить справа от собеседника, ты немедленно теряешь ориентацию, но подчинение выше почитания, и ты мучался все эти недолгие дни, ей бы Флавия, он бы оценил ее привычку по достоинству, но нет, она досталась тебе, и волосы у нее были рыжие. Или Ш., ничем особенно не примечательную, кроме родинки внутри пупка, но бесстрашную, достаточно бесстрашную, чтобы однажды утром, возвращаясь в компании домой после бессонной и безгрешной ночи - с симпосия - в ответ на чей-то вопрос, в каком самом неожиданном месте ты обладал чужим телом, ты мог вытянуть ладонь и томно сказать - видишь этот кран? - какой кран, подъемный, конечно, а как, по-вашему, строят пирамиды - вот там. Или интерна Д., наложницу фараонова писца, которая безуспешно следила за фигурой, и хорошо, что безуспешно, тебе ли, гедонисту, не знать, что худая буйволица все равно не импала, которая предпочитала не снимать одежд, и лишь немного, до ляжек, спускала светлые свои шаровары? Или Л. с глазами дикой лани? Или О., которая могла замереть посреди содрогания и сказать что-то уместное - что-то, что могло бы стать уместным в иных обстоятельствах - о глоссах на вторую часть аристотелевой "Поэтики"? Или - но твои полторы секунды истекли, ты и так вспомнил слишком много. О чем ты вспомнишь, уранический мальчик, в те шестнадцать секунд от мгновения, когда тебя поставят перед деревянной колодой, до мгновения, когда твое сознание не сможет воспринимать ничего, кроме невыносимой боли, к счастью, короткой? За это время коронарная артерия, ведущая к стенке левого желудочка, полностью закроется тромбом, и миокард, не выдержав, разорвется. Вспомнишь ли учительницу Л., которая научила тебя считать на абаке, и однажды оставила после уроков и сделала вид, что ей дурно, и попросила тебя расстегнуть ей блузку и лифчик, а потом - помассировать внутреннюю поверхность бедер, мало что ей помогало так хорошо, и не из той ли поры тянется твое пристрастие к женщинам в очках? Или прокуратора Х., который - но в этом ты и при жизни не любил себе признаваться; или гречанку В., которая с удивлением спросила - ты все еще кончаешь? Ты кончаешь свою жизнь, мальчик, сердце твое чернеет, the ultimate dark queen, verrà la morte e avrà i tuoi occhi, придет смерть и поимеет твои глаза, как, впрочем, и все остальное, а кто тебе обещал; до самыя до смерти, Марковна-Аврельевна, avrà i tuoi occhi.

I tuoi occhi.

I tuoi.

I.