Девочку звали Женя. У нее были серые глаза, гладкие каштановые волосы и нежная кожа. Она была гибкая, грациозная и шелковистая, как сиамская кошка. Смеялась она по-кошачьи - скалилась, смотрела пристально, и глаза загорались. Грызла ногти, когда волновалась. Меня звала Маней.

Наверное, нашла "Пьяццу Маттеи" все-таки я. И полюбила первой я - за имена собственные - кириллицей. За Микелину, Назо, Горация, Вергилия, Эвтерпу и Виа дельи Фунари. И еще за терракоту, трамонтану, пинии и чоколатта кон панне - тоже кириллицей. А Женя тогда была влюблена в мальчика Кирилла. И наизусть всю "Пьяццу" выучила первой она. Так мы ее и распевали, то есть скандировали под гитару.

Фонтан оказался невзрачным. И недействующим. Во всяком случае, в январе. На пленке оставался последний кадр, я очень долго примеривалась, чтобы побольше уместить в объектив сыроватой растрескавшейся охры и черепицы, и чтобы номерные знаки на фиатах не резали глаз, и граффити на наглухо запертых дверях... И так и сяк... Не вышла фотография. Пленка кончилась. А Жени тогда уже не было.

Поэтому ей нельзя было послать открытку с видом Терм, Колизея. Открытку я послала Единственному Свидетелю. Но он в то время уже увлекся Египтом и приусадебным хозяйствованием. И мое торопливое: "ходила на пьяццу Маттеи" так и улетело на Север, где в чаду и дыме и растворилось в морозном воздухе. Вот и осталось самым волнующим предчувствие пейзажа, прелести топографии - Mattei, Piazza - карта 12, квадрат D4. А оказалось, место не хуже любого. "Чем больше путешествуешь, тем сложнее становится чувство ностальгии". Ну да, добраться и поделиться тем, до чего добрался. Мы были последним в России поколением, которое умело смаковать заграничные путешествия как запретные плоды. В конце девяностых начался массовый туризм, а сегодня для москвича или ленинградца нашего возраста и круга Лондон, Париж и Рим - скорее производственная необходимость, чем территориальный императив.

Другое дело Иосиф Александрович и его братья. Вот новогодняя (1974 г.) открытка Андрею Сергееву:

Хотя бесчувственному телу
Равно везде... Но ближе к делу:
Я вновь в Венеции - Зараза! -
Вы тут воскликнете, Андрей,
И правильно: я тот еврей,
Который побывал два раза
В Венеции. Что в веке данном
Не удавалось и славянам.

В начале нашего с Женей перфоманса происходил сплошной эпатаж. Родители, которым иногда случалось на посиделках присутствовать, были шокированы. Бляди и о Боже на одном дыхании, ставит раком; где, как кончали - отважно скандировали мы. Правда, уже к заломим брови непристойности заканчивались и начинались античная литература и высокая философия. Мамы переводили дух. Знакомые мальчики млели. Незнакомые считали своим долгом познакомиться.

Познакомиться... Женя году в 91-ом приехала в Нью-Йорк со студенческой группой. Пока вся группа залезала на Статую Свободы, Женя из любви, привязанности и веры, бегала по какому-то университетскому адресу, раздобытому нами в Москве у компетентных источников, - встречаться с Бродским. К сожалению, у него был неприсутственный день, и на кафедре его не оказалось. А если бы оказалось? Мы с ней однажды заспорили о том, как себя вести в присутствии Бродского. Спор велся в условном наклонении. Я - пыталась бы попасться на глаза, Женя забилась бы в уголок и тихонько слушала. Но оделись бы обе во все лучшее. Правда, представления обо всем лучшем у нас тогда были очень разные. Ее привлекал, скорее, минимализм, меня - скорее, сюрреализм. А комиссионками приходилось пользоваться одними и теми же.

И все же нам, последнему советскому поколению, и не снились те гардеробные трудности, с которыми сражались Иосиф Александрович и его товарищи. То, что для нас становилось почти модой, для них было просто антисоветчиной. "Боже, каких мук, каких ухищрений и красноречия стоило убедить наших мамаш - сестер - теток переделать наши неизменно черные обвислые послевоенные портки в прямых предшественников тогда еще нам неизвестных джинсов! Мы были непоколебимы, - как, впрочем, и наши гонители - учителя, милиция, соседи... Именно по этой причине мужчина, выросший в пятидесятых и шестидесятых, приходит сегодня в отчаяние, пытаясь купить себе пару брюк: все это бесформенное, избыточное мешковатое барахло!"

Андрей Сергеев рассказывает, что Бродский "однажды мефистофельски похвастался, как пришел к Эткинду и сказал:

- Ефим Григорьевич, мне очень нужна моя книга (речь шла о первой, вышедшей в Америке), я знаю, у вас есть.

Эткинд достал книжку:

- Пожалуйста, пожалуйста.

- Понимаете, Ефим Григорьевич, мне за нее такие хорошие джинсы дают..."

В "Пьяцце Маттеи" из предметов одежды - кафтан, юбка и тога. Славянин, Любовница и Европа. Костюмы вполне карнавальные (не то, что мятая куртка и голубая рубаха "Римских элегий"), а история совершенно документальная. Жила, действительно, в Риме такая Микелина. Познакомила ее с Бродским Бенедетта Кравиери, за что и получила посвящение к "Римским элегиям". Но влюбился он в Микелину! Была Микелина брюнеткой с карими глазами и, видимо, полным отсутствием вкуса.

Так считали мы с Женей. Предпочла кормить павлина в именье графа. Вот дура! Тогда появился эстонский сборник стихотворений (милого нашим сердцам издательства "Ээсти раамат") с фотографией Бродского с кошкой на обложке. Кошка там в неестественной позе, как горностай у Леонардо. Женька эту фотографию обожала - кошку тоже, не только Бродского, и утверждала, что кошку должны звать Аретузой. Почему, говорю, Аретузой? Ну вот так, Мань. Потом оказалось: не кошка, а кот. Зовут Миссисипи. А Жени тогда уже не было.

Она очень любила ходить пешком. Мы совершали долгие прогулки по бульварному кольцу - в гору, к Пушкинской площади, или под гору, к Яузским воротам. Иногда, если уставали, возвращались домой на трамвае. Слезали у Колизея (известного нашим современникам как Современник) и разбегались по домам. Предо мною река распласталась под каменно-угольным дымом, за спиною трамвай прогремел на мосту невредимом, и кирпичных оград просветлела внезапно угрюмость. Добрый день, вот мы встретились, бедная юность. Оказалось, в Риме на трамвае тоже можно доехать до Колизея. Или до Пантеона. Или до Ватикана. Или до центра мирозданья.

При чем тут, собственно, Микелина и ее шашни с графом, когда вот отойдешь немного от фонтана, пройдешься по Виа дельи Фунари, пересечешь Корсо Витторио Эммануэле, там еще пару шагов и... выступит и засияет сквозь Буонаротти и Борромини, поверх куполов и черепицы со Св. Отцами, вопреки Пространству и Времени (или пространству-времени по Лотманам Ю.М. и М.Ю.) тот самый очаг цивилизации, первоисточник, эпицентр культуры. Сродниться с ним нельзя (на то у Бродского есть Питер или, по его утверждению, Нью-Йорк, а у нас - Москва), постичь его невозможно, а вот влюбиться в него до беспамятства, тосковать по нему и стремиться к нему - можно. Этим-то мы с Женей и заразились. Тоской по мировой культуре. А заодно и комплексом культурной неполноценности.

Бродский говорил Соломону Волкову: "И в итоге за все время моих путешествий по Италии видел я там довольно мало. Потому что на полное усвоение увиденного у меня действительно уходило довольно-таки много времени и энергии. И я, в итоге, не думаю, что увиденное я понял. Не думаю, что я это знаю. Потому что за любым явлением культуры, будь то фасадик или там картинка, стоит масса информации, которую нужно усвоить. На каждый собор, на каждую фреску смотришь довольно долго и пытаешься понять: что же тут произошло, что вызвало к жизни это чудо? Подобные чувства у меня особенно сильны в Италии, поскольку это колыбель нашей цивилизации. Все прочее - вариации, причем не всегда удачные. А итальянские впечатления ты впитываешь с особой остротой, поскольку они относятся непосредственно к тебе, к твоей культуре. И этим нужно заниматься серьезно, а не скользить по поверхности. И у меня ощущение постоянное, что я всей этой массы информации усвоить и осознать не в состоянии".

Не в состоянии. И Микелину удержать не в состоянии. Вот оно что. Микелина как европейская культура. Взгляд с востока (или с запада, если вспомнить о Лолите - Европе у Набокова). Как возвышает это дело! Огрызок цезаря, атлета, певца тем паче есть вариант автопортрета... Вечно жаждешь, а она вечно ускользает, просачивается сквозь пальцы... Ах, оставьте. Мы же не об этом!

Добрый день. Ну и встреча у нас. До чего ты бесплотна: рядом новый закат гонит в даль огневые полотна. До чего ты бедна. Столько лет, а промчались напрасно. Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.

Мы расстались задолго до ее гибели. Сломалось что-то. Лопнула струна. Кончилась прекрасная эпоха. Поехали в новую постсоветскую Эстонию подышать европейским воздухом и опьянели от него. Даст из удушливой эпохи побег. Уезжали порознь. Каждая из нас - в другую жизнь. Там все было другое или новое - приятельницы, кавалеры, наряды, киноцентры, фанерные вафельные тортики, экзамены, экзамены, экзамены. Встречались иногда случайно на платформах и эскалаторах. В Библиотеке иностранной литературы. А вот во Франции уже не встретились. Наши общие звезды так и остались гореть над Чистыми Прудами, над Тарусой, Переделкиным, Тракаем, Пярну и Сокольниками. Особенно над Чистыми Прудами. И дело даже не в звездах, как заметил поэт:

сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь - словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута.