Постойте, сколько же лет назад это было и что осталось от тех десяти лет? Конечно, остался первый класс - Букварь, загадки, басни, поговорки с пословицами. Как сейчас помню, что объясняя пословицу "Для Родины своей ни сил, ни жизни не жалей", кто-то сказал, что это значит - "не бросай на улице бумажки". Во втором была одна сплошная таблица умножения, а еще запомнилось внеклассное чтение - рассказы Сетона-Томпсона о лисе Домино, Королевской Аналостанке и еще каком-то кролике.

Третий и четвертый классы из памяти как-то выпадают, а потом сразу начинается "Слово о полку Игореве", здесь же "Песнь о Вещем Олеге" и "Три богатыря Васнецова" (как говорит мой сын: "Из богатырей мне нравится Илья Муромец и Гарри Поттер").

Из биографии молодого Пушкина почему-то больше всего запомнилась "Зеленая лампа", и как-то сразу она стала ассоциироваться с письменным столом В.И.Ленина из какого-то музея, по-моему в Сокольниках, - раскрытая книга, массивная чернильница, настольная лампа с темно-зеленым абажуром. При этом пресс-папье все время называлось мной "папье-маше". Примерно в это же время было выучено стихотворение Щипачева "Из бронзы Ленин, тополя в пыли..." и на этом с поэзией вплоть до поступления в Университет было покончено.

Затем вспоминается почему-то "Горе от ума", монолог "А судьи кто..." и "в воздух чепчики бросали..." И "век нынешний", и "век минувший" интересовал мало, больше волновала вышедшая на экраны "Гостья из будущего" с таинственным миелофоном, и так хотелось побыстрей дожить до XXI века. Из всей комедии запомнилось тогда, что бывают "говорящие фамилии".

После Грибоедова, гроб которого встретился молодому Пушкину и этим произвел совершенно неизгладимое впечатление на нашу учительницу, пошло-поехало "наше все". Из Пушкина было выучено лучшее - в обязательном порядке "Во глубине сибирских руд...", а "по желанию" все сорок два моих одноклассника зазубрили "Золото и булат" как самое короткое. Мое "Чудное мгновенье" произвело на этом фоне фурор, а этот выбор был обусловлен тем, что романс Глинки на эти стихи пела наша соседка раз эдак по пятнадцать в день. Дантес долгое время представлялся неким камикадзе, которого принанял царь-эксплуататор.

Период бурного полового созревания нашего класса пришелся на "Руслан и Людмилу" - не знаю почему. Сравнения с петухом и курицей и фразы типа: "Их члены злобой сведены, Переплелись и костенеют" или "Двенадцать дев меня любили, Я для нее покинул их" приводили всех в полный, щенячий восторг.

Затем был Лермонтов, из которого был выучен "Парус" и "Два великана", а "Бородино" прочитано в классе. Вопреки всему мне вдруг понравился "Герой нашего времени", и летом был перечитан весь Гоголь и весь Тургенев.

Эх, почему мы должны были писать сочинения на эти идиотские темы об образах Татьяны, и об идеалах Толстого? Дали бы что-нибудь о "Кулинарных станицах" Гоголя или Чехова, а может, время было просто голодное: зеленая скрюченная сосиска со школьного завтрака легко менялась на списывание какой-нибудь контрольной.

В восьмом классе нас стали делить на мат-класс, лит-класс и просто. В первый пошли ботаники, в последний идти как-то не хотелось, потому мой выбор (которого не было) пал на литературно-языковой или языково-литературный. В общем, с восьмого класса началось сплошное "А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!".

Впрочем до поры до времени все же "жизнь моя текла в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет...". А совсем кончилось это "до поры до времени", пожалуй, с "Войной и миром". Самые ужасные воспоминания связаны с "карточками" - маленькими белыми листочками, содержащими обычно три вопроса: Как звали жену князя Василия? Как звали чью-нибудь любимую борзую? А так же ваше имя-фамилия... Последнее после первых двух было самым сложным. Плюс энное количество вариантов, и учительница на своих шпилищах туда-сюда шныряет. И не думайте, что, сидя на первой парте, можно было дождаться момента, когда она шла по ряду к тебе спиной - тут бы "только немножко в щелочку-та этак посмотреть", а она все в отражения стеклянных книжных шкафов видит, прямо Алиса в Зазеркалье какая-то.

Достоевский читался во время болезни, не был омрачен карточками, а бреды Раскольникова стали особенно близки.

В конце девятого класса активно читали Чехова. До сих пор не дает покоя вопрос: Герасим из рассказа "Налим" - не есть ли это тот самый Герасим, утопивший собачку в тургеневском пруду, а теперь, столько лет спустя, вышедший на пенсию и подверженный какой-нибудь фобии:

"Летнее утро. В воздухе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то робко мурлыкает орличка. На небе неподвижно стоят перистые облака, похожие на рассыпанный снег... Около строящейся купальни, под зелеными ветвями ивняка, барахтается в воде плотник Герасим, высокий, тощий мужик с рыжей курчавой головой и с лицом, поросшим волосами. Он пыхтит, отдувается и, сильно мигая глазами, старается достать что-то из-под корней ивняка. Лицо его покрыто потом..."

О десятом классе вспомнить вроде бы нечего, кроме запомнившихся почему-то пикантных подробностей "из жизни звезд" Серебряного века, отрывка из поэмы "Василий Теркин" ("Переправа, переправа, берег левый, берег правый...") и "Роли природы в "Судьбе человека" Шолохова".

Странно, но весь этот безумный набор текстов, вполне хаотично и безобразно поглощаемых сознанием школьника, мил и дорог теперь, когда ушло время и тот мир, когда растерялось все. Это какая-то другая литература, не та, что я теперь перечитываю. Как вот, например, с одной известной песенкой из совсем уж далекого детства. В памяти остались только слова и ощущение счастья:

На да-ле-ком се-ве-ре
Хо-дит рыба кит-кит-кит-кит...

И больше ничего. Но и это много.

Даже слишком.