Писать о литературе, представленной на сайте "Art of War. Поддержка творчества ветеранов последних войн", непросто. Сложности начинаются в самом начале, когда только пытаешься найти точку опоры, установить для себя критерии, по которым можно будет оценивать эти тексты. Они - яркий пример того, что устоявшиеся границы жанров сегодня оказываются несостоятельными, и несостоятельность эта видна уже не только на материале принципиально новаторском, но и на таком, который в принципе для литературы привычен и традиционен. Документальная проза, остросюжетная проза, экзистенциальная проза - любое формальное определение не то чтобы ложно, но недостаточно, не исчерпывает сути вещей. Существует еще одно искушение - назвать это все оптом "военной прозой", в какой-то степени поддавшись на провокативное название сервера, Art of War - "Искусство войны".

Еще одна сложность (быть может, основная), возникающая при чтении произведений собрания, - необычайная острота темы, из-за которой сохранять отстраненную позицию наблюдателя практически невозможно. Это касается по крайней мере одного из двух очевидных фаворитов - участника первой чеченской кампании Вячеслава Миронова и его повести "Я был на этой войне" (насколько мне известно, в первая публикация этого произведения состоялась именно в Сети).

Первое впечатление от повести - текст невероятно сырой, написанный в спешке, словно бы автора затягивал вакуум, образовавшийся там, где должно присутствовать литературное осмысление событий 1994-1996 годов. От этого впечатления не удается отделаться до самого конца (кстати, конец, судя по всему, еще не дописан). А усугубляет его отсутствие контекста, общего смыслового и образного ряда - все предъявленное читателю ограничено рамками репортажа или же публицистического очерка. Иными словами, не вполне понятно, как именно эту повесть следует читать.

Само по себе ни негативное, ни позитивное, это впечатление мало-помалу окрашивается в чуть более мрачные тона. Вопреки тому, что тема Великой Отечественной войны пусть вскользь, но все же затрагивается и довольно часто, прежде всего возникают ассоциации не с литературой, а опять-таки с публицистикой, причем с наиболее противоречивыми ее образцами: сцена, открывающая повесть, по сути дела аналогична кульминационному кадру невзоровского "Чистилища". Добавляет тумана и то, что автор использует псевдоним, а также многочисленные обвинения Миронова в фактических неточностях, сделанные посетителями сайта в гостевой книге. Поневоле появляется мысль, что эта спешка, этот азарт не были органичной частью творческого процесса, но явились своего рода стратегическим приемом, искусной симуляцией безыскусного, чернового письма "под правду". До поры не задаваясь вопросом о ее целях, можно с уверенностью сказать, что всякая симуляция в том, что касается столь чувствительной темы, должна быть воспринята с подозрением, как фальшь, хотя бы для соблюдения интеллектуальной гигиены.

Это, конечно, крамольная мысль. Вернее, читая повесть, ее нельзя расценивать иначе как крамольную. В изобразительном таланте и силе убеждения автору отказать нельзя, жестокость и ужас войны представлены предельно детально, степень натурализма описаний иногда заставляет думать, что натурализм здесь не средство, а самоцель. По крайней мере на протяжении многих страниц ничего за этим натурализмом - разлетающимися на куски телами, оторванными конечностями, описаниями пыток - разглядеть не удается. Автор в самом деле стремится не упустить ни малейшей детали, но это бесконечно далеко от героя-философа, собирателя "всякой безвестности" Вощева из платоновского "Котлована", подбиравшего батрацкие останки "для памяти и отмщения". Крамольные мысли появляются вновь, когда главный герой повести - либо же автор устами героя, что представляется более точным - приступает к изложению своих политических взглядов. Взгляды эти достаточно просты и распространенны: главный враг засел не во дворце Дудаева, а в Кремле, рано или поздно волна народного гнева должна смести врага, Генштаб состоит из дилетантов, всю работу делает сибирский мужик-пехотинец, "махра". Просты настолько, что требуется значительное усилие, чтобы и далее воспринимать повесть именно как повесть, литературное произведение, а не как агитпроп, выполненный, впрочем, не без блеска.

Описанному эффекту есть несложное объяснение - по крайней мере это первое, что приходит на ум. Дело в том, что чеченская кампания 1994-1996 годов была первой в ХХ веке войной российской армии, на протяжении которой обществу была доступна относительно разнообразная, разноплановая, исходящая из разных источников информация. Это была первая война, описание которой не ограничивалось только агитационными материалами - от бодрых репортажей до лакированных романов и детских книжек, - создававшими один-единственный образ: воина-освободителя. Это была первая война, во время которой можно было (причем достаточно легко) запутаться не только в разнообразии оценок и интерпретаций, но даже в элементарной хронологии событий. Это была первая война, информации о которой было слишком много. Первая война, образ которой лепился именно журналистами и именно в жанре репортажа. Это, очевидно, и есть искомый контекст. Образ героя-философа вписывается в него не слишком удачно.

В эпоху Афганистана все было совершенно иначе.

Рассказы ветерана афганской войны Павла Андреева - полная противоположность повести Миронова. Это, несомненно, литература. (К слову сказать, помимо прочего, Павел Андреев - победитель конкурса Арт-ЛИТО'98 в номинации "Сборники", на конкурс были представлены те работы, которые можно найти и на сайте.) Литература, как ей и подобает, неоднозначная, не желающая покорно укладываться в рамки тех или иных определений. Рассказы Андреева так же, как и повесть Миронова, изобилуют деталями и техническими подробностями, так же, как и в повести Миронова, здесь есть жесткий натурализм - разлетающиеся на куски тела, оторванные конечности, детальные описания чудовищных ранений. Вместе с тем ни разу не возникает впечатления, будто только этим дело и ограничивается. Более того - сама война не видится, не прочитывается как конечная реальность, как единственный предмет речи. Некоторые из рассказов и не о войне вовсе - в том смысле, что в них нет скрупулезного описания боев, нет даже разделения на своих и чужих; герой Андреева способен, как в рассказе "Шанс", совершить поступок, немыслимый в мире повести Миронова: способен оставить в живых врага, обменять свою жизнь на его (только одна цитата: "С годами парад наших побед превращается в больничный обход чужих жертв и поражений"). Герой Андреева - человек, вернувшийся (или лучше сказать, возвращающийся) с войны. Представляется, что разница между Андреевым и Мироновым именно в этом. "Самый легкий день был вчера!" и "Пуля" - два рассказа, в которых война присутствует только в воспоминаниях героя - совсем свежих, в госпитале, после ампутации обеих ног, и уже через много лет, при встрече с бывшим сослуживцем, до сих пор еще "оттуда" не вернувшимся. Два рассказа, в которых война продлевается далеко за пределы того дня, когда последняя часть советской армии покинула территорию Афганистана. Два рассказа, в которых слово "война", не теряя первого значения, приобретает другое, не столь очевидное, не так легко определимое: война прежде всего с собой, война как становление - внутреннее, продолжающееся до самой смерти. В этом смысле прозу Андреева можно назвать и "военной прозой", хотя более удачным кажется слово "ветеранская" - в конечном итоге война здесь нечто, что следует преодолеть. Не оставить у дверей в мешке для мусора, а пережить, переживать вновь, возгоняя косный свинец ярости и страха, переплавляя его в золото. Тигель литературы идеально подходит для этих целей.

Сложно сказать, что определило столь разительные отличия между двумя писателями - невозможность публиковаться в те годы, когда закончилась война в Афганистане, необходимость писать "в стол", имея бесконечный запас времени, по сути дела вечность, впереди, и призраков войны позади (рекомендую обратить внимание на интервью с Павлом Андреевым, представленное на сайте), сегодняшняя готовность публики проглотить все, что бы о Чечне ни было сказано, то специфическое наполнение информационного поля, которое и отразилось на стиле и содержании повести Миронова, либо время, дистанция, необходимая, как говорят авторитеты, большинству писателей. Пока можно с определенностью констатировать одно: далекая уже, двадцатилетней давности война дала свою литературу, свой стиль, определила если не свое значение, то хотя бы вехи, по которым ее значение можно будет определить. Первая чеченская - и тем более вторая - сегодня еще безъязыка, нема, она говорит либо заимствованным языком репортажа с места событий, либо ничуть не менее чуждым языком агитпропа.

Вакуум остается, приходится это признать.