Недавно Лев Пирогов рассказал про то, как один человек, имя которого в связи с литературой непонятно как произносить: с придыханием или наоборот, - а поэтому, наверное, вообще не надо произносить, озадачил его (Пирогова) определением "пишущий критик". Отдавая себе полный отчет в абсурде происходящего, я тем не менее готов подтвердить, что сочетание это в самом деле имеет ход и, наверное, есть "непишущие критики". Но о них - особый разговор.

"Критики", напомню, были о сетевых персонажах. Точнее, о тех, кто активно участвовал в обустройстве сетевой литературы. Тогда за бортом осталась целая, можно сказать, армия "пишущих", которые ничем себя в интернете не проявили или, по крайней мере, старательно делали вид, что себя в интернете не проявляют. Тогда дело спешное было - бум, как говорили, сетевых обозревателей, надо было срочно встать "над схваткой". Поэтому критики рассматривались с точки зрения способа действия. Перформационисты там, медиа-философы... Было - и было.

Так вот. Критики помимо того, что делятся на "пишущих" и "непишущих", как и все прочие люди, делятся на молодых и старых. С той лишь разницей, что возраст критика очень часто не совпадает с возрастом человека, чьим именем подписывается критик.

(Это и к вопросу о смерти автора, кстати. Поскольку в стране бум (опять) нон-фикшн, то традиционный писатель как раз и становится на человека похож, в отличие от критика, превращающегося в сплетение фигур.)

Феномен весьма интересный. Например, известно, что Данила Давыдов - очень молодой человек. Это не секрет, узнать биографию Данилы Давыдова можно здесь. В то же время критик Данила Давыдов - вовсе не юноша, недавно закончивший высшее учебное заведение, критик Данила Давыдов скорее глубокий старик, порядком уставший как от литературы, так и от жизни в целом. Взять, к примеру, рецензию на вышедший сборник Бьой Касареса.

"Друг Борхеса, великий аргентинский писатель Адольфо Бьой Касарес в новом симпозиумовском томе представлен текстами, по преимуществу неизвестными русскому читателю".

Вообще сама по себе фраза "друг Борхеса" уже представляет некий порог, через который нужно с усилием перешагивать. Дело в том, что старые критики - хранители завета, а завет, как известно, передается в виде формул (заповедей, обрядовых песен, высказываний о том, что сетературы не существует et cetera). По этой причине старые критики пишут формулами. Старые критики - спецы по формулам. Они раньше критиками быть перестанут, чем от формул отойдут. Так, например, старые критики помнят, что в конструкции "герой Советского Союза, летчик-космонавт" перемена мест слагаемых невозможна, что нужно следовать от общего к частному, вернее, от большего к меньшему. Так и "друг Борхеса" в данном контексте больше, чем "великий писатель". "Другом Борхеса" может быть не только писатель, как не каждый герой Советского Союза должен быть именно космонавтом. Можно быть и комбайнером, и шахтером. "Друг Борхеса" - это даже больше, чем "герой Советского Союза". "Друг Борхеса" - это религия. Слышишь "друг Борхеса" и как-то сразу видишь линию фронта, за которой притаились враги Борхеса. Хороший он, конечно, писатель, но не друг Борхеса. Не знаю уж, насколько здесь уместна связь с тем, о чем было в прошлый раз, но до странного похоже. А впрочем, ничего странного в этом нет.

Чем еще замечательны старые критики - своей трогательной заботой о читателе. Так о читателе не радеет больше никто. Старый критик - патриарх, родоначальник, читатели же в каком-то смысле - его дети, не в прямом, конечно. В смысле прайда. Символический отец.

"Лучшая, на мой вкус, вещь в книге - "Сон о героях", но боюсь, подчеркнутая "аргентинскость" этого романа помешает его широкой популярности в России".

В самом деле, откуда у хлопца испанская грусть?

Заключительный абзац тоже впечатляет:

"Борхес повлиял на современную русскую литературу как мало кто из западных писателей. Интересно будет посмотреть, окажутся ли братья-литераторы восприимчивы к менее броской, но более изысканной, нежели у Борхеса, прозе Адольфо Бьой Касареса".

Мол, робяты, а что бы вам не пойти да в лапту не поиграть?

Совсем другую картину являет собой критик средних лет, такой, к примеру, как Дмитрий Бавильский. Он еще не настолько проникся дыханием вечности и не ставит задачу блюсти заповеди; менее же всего критик средних лет обеспокоен передачей завета. Собственно, критик средних лет - не патриарх, но военный вождь в условиях длительного перемирия с соседними народами. Что остается оказавшемуся в такой ситуации военному вождю, догадаться несложно - ему остается бряцать оружием и время от времени совершать профилактические набеги на сопредельные земли, чтобы не забыли.

Бряцание оружием - занятие многослойное. С одной стороны (с виду), агрессивное, с другой - глубоко нарциссичное. В любом случае требующее сосредоточения, в первую очередь - на себе самом. И во вторую тоже. И в третью.

Если старый критик-патриарх академичен и сух, если от старого критика-патриарха как от человека ничего почти не осталось, только память о завете, то критик средних лет, напротив, еще очень даже бодр. У критика средних лет масса впечатлений от жизни и от литературы, и он спешит ими поделиться, хотя и в несколько странном виде - важны не столько впечатления, сколько тот, кто ими делится. Субъект речи критика средних лет - всегда только он сам. Отсюда обильные, скажем так, favourities:

"Обожаю такие узко тематические книжки, посвященные ангелам, каблукам или музеям.

Обожаю такие узко тематические книжки, посвященные безумию, складкам или внутренним озерам в "Улиссе".

(Это не повтор по забывчивости. Это прием такой.)

В то же время критик средних лет глубоко верит в то, что очень скоро, вот-вот буквально, он станет патриархом. Понимая, однако, что в столь щекотливом вопросе веры недостаточно (вот Давыдов - тот сразу патриархом стал, минуя все промежуточные стадии), критик средних лет, уже, будучи убежден сам в том, что без него никак и что он - гвоздь, убеждает в том же читателей.

"Поняв, что культпоходы ничего не дают, хотя искусство я люблю по-прежнему, я испугался и задумался: зачем же мне все это надо?"

Справедливости ради нужно сказать, что критик средних лет адресуется к подобным себе - вызывает вроде на поединок. В этом как раз агрессия. Цитаты прежде всего. Прямые - ладно, с грехом пополам, но кроме них же еще скрытые: перегружен текст, слишком тяжел и неподъемен, даже название - уже цитата. "Зрение. Поезд". Угадайте, мол, откуда (хотя, угадав, остаешься в некотором недоумении). Угадывая пять, подозреваешь десять. Даже когда критик средних лет говорит фразу:

"Мне всегда мнилось: обильное цитирование зазорно, ибо выдает мнимую несамостоятельность полета мысли", -

верить ему нельзя. Это для отвлечения внимания, чтобы не подумали, будто ему совсем все равно. Это из того же ряда, что и

"Убежден, что эмоции эти типичны не для одного меня, вы легко вспомните нечто подобное".

Нет-нет, ничего такого. То есть никто не против цитат. Университеты вот тоже все кончали. Мы совсем наоборот, мы стоим и внимаем, честное слово! Вы, главное, вещайте.

И он вещает.

"Идите в музей и умрите в нем так, как умер в нем я. Или он - во мне".

С теми же, кто только готовится пройти обряд инициации, военный вождь говорит так, как с ними, щенками, и должно:

"Элиот Эрвит - дядька с глумливой физой на супере - типа известный фотограф, родившийся в Париже от русских родителей и потом переехавший в Штаты".

Чтобы никого не ввести в заблуждение, - это действительно только одна фраза такая, в начале. Вроде краткого резюме нижеследующего. Следом за этой фразой следует латынь.

Да, по поводу набегов на сопредельные земли. Это здесь. Текст несколько двусмысленный, я, честно говоря, не понял, месть ли это неразумным хазарам в лице Бориса Дубина или же наоборот, но в принципе военному вождю времен затянувшегося перемирия такое простительно вполне.

Третья возрастная категория критиков - молодые воины. Молодежь, словом. О себе не говорят, о завете тоже. Наивные, говорят о книжках. Ищут в них смысл какой-то. Думают, что если Берроуз, то непременно надо писать

"Долой иерархии. Нет государству. Нет правительству. Достаточно, уже хватит, уже вот где".

(Евгений Иz, рецензия на "Призрачный шанс", опубликованная на "Обсервере". А здесь - он же о "Ящике для письменных принадлежностей").

Правда, могут и покрепче сказать. Там, где про Павича, внизу - вообще что-то несуразное. Хотя и не в этом дело. Да и дела-то нет. Потому что все равно их никто не читает.

Грустно.

Думаешь вот только все время: военный вождь - он тоже когда-то был молодым воином или тут другое? Кшатрии там, брахманы? Принципиальный вопрос ведь.

Опять без, в общем-то, видимой связи под занавес - рассказ Олега Пшеничного (он же Вилли П.) "Третий и двое" со "Словесности". Не самый лучший из. ("Утро туманное" вот стоит посмотреть). Предсказуемый потому что. Цепляет другое: рассказ не мог быть написан автором, который проводит за компьютером меньше 8 часов в день. Просто не могло такого случиться.

"Как могут быть откровенными отношения с человеком, который не раскрывает свой пол?"