Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
По эту сторону прилавка
Дата публикации:  12 Сентября 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

4 сентября 2002 г. на XY Московской Международной книжной выставке-ярмарке состоялась презентация сборника "Бег по Кругу", выпущенного к пятилетию Русского Журнала. В ходе презентации прошел круглый стол на тему "Печать "смутного времени" : неопределенность как культурный и политический канон". В круглом столе приняли участие Глеб Павловский, Елена Пенская, Модест Колеров, Александр Привалов, Ярослав Кузьминов, Дмитрий Быков, Олег Проскурин, Максим Кронгауз, Андрей Василевский, Вячеслав Глазычев, Сергей Марков, Илья Овчинников. Предлагаем вашему вниманию иллюстрированную стенограмму круглого стола, а также фоторепортаж.


Елена Пенская: Два слова об информационном поводе: вышла книжка к пятилетию РЖ. У нас не хватило духу и возможностей сделать полноценную "картинку пятилетия", и мы вернулись к идее нормального ежегодника, собрав ленту событий за год и наглядно скрестив два ряда, две шкалы времени - настоящую и РЖ-календарь. Пока собирали, выяснилось, что год странным образом свернулся в событийное кольцо. В сборнике отечественные Хантингтоны с отечественными же Фукуямами торопливыми текстами комментируют эти тупиковые, кольцевые ходы. Не сомневаюсь, получился качественный блокбастер. Предоставляю слово человеку, который вынес все муки подготовки этого издания.

Илья Овчинников: Как вы знаете, грядет всероссийская перепись населения; она проходит под лозунгом "Впиши свое имя в историю России". В книжке, которую мы сегодня представляем, одним из авторов справедливо сказано: непонятно, в историю чего можно вписать Русский Журнал, будь то отечественная журналистика, история русского Интернета или даже биография Павловского. Как раз в биографию Павловского РЖ неоднократно пытался вписаться - последний раз это было, когда к юбилею главного редактора мы составляли полное виртуальное собрание его сочинений, которое по разным причинам не состоялось. Было очень странно в какой-то момент обнаружить себя не кем иным, как составителем собрания сочинений Павловского. Однако эта попытка РЖ вписаться в историю пока не удалась, и сборник, который вы держите в руках, - наша следующая попытка. Составление сборника было трудной, хотя и почетной, задачей. Почетной, потому что первый наш сборник составлял Борис Кузьминский, оказаться в одном ряду с которым всегда приятно; трудной, потому что мы должны были отобрать лучшие тексты за полтора года, которые в то же время отражали бы образ журнала за пять прожитых лет в целом. Что получилось - судить читателям; составитель в моем лице - тот стрелочник, который за все в ответе. Если что-то вам там понравится, то слава Богу; если нет, то я за это отвечаю головой. Спасибо, что пришли. Надеюсь, что сборник вас порадует.

Елена Пенская: Резюмирую вышесказанное: "Идиоты будут те, которые эту пьесу купят, идиоты будем мы, если не продадим ее как следует". Это про Русский Журнал в булгаковской "Богеме" так сказано. А сейчас мы перейдем к основному блюду, и предоставим слово главным специалистам по смутному времени / неопределенности. Передаю бразды ведения Модесту Колерову.

Модест Колеров: Первым делом хочу доложить: когда нам сверху спустили тему "круглого стола", мы срочно начали изучать, что такое "печать смутного времени". Мы с Александром Николаевичем Приваловым усиленно искали в себе следы смутного времени и не находили. Но мы согласились, что это должны быть очень глубокие и жестокие следы, обезображивающие человека.

Если же говорить о смутном времени, то и смута начала XVII века, и смута начала XX века в сути своей имели резкий социальный выброс иных невластных слоев к власти, культуре, к обществу, резко наступающий социальный хаос, в котором дворяне становятся на место аристократии, а наиболее буйные крестьяне становятся унтер-офицерами гвардии и так далее. 90-е годы, безусловно, являются периодом подобной смуты: в 90-е на смену титанам русской интеллигентской и гуманитарной журналистики - толстым журналам и упитанным в моральном смысле шестидесятникам - пришла дикая хаотическая молодежь.

Сегодня толстые журналы вынуждены уйти в Интернет, чтобы их читали, а попытки сделать новые - тонкие или среднего веса журналы - "Интеллектуальный форум", "Неприкосновенный запас" и прочие - проваливаются. Еженедельные журналы меняют ориентацию и становятся журналами не для оперативного, а для медленного чтения (новые толстенные "Отечественные записки" именно так себя и позиционируют) - потому что понимают, что для быстрого чтения они уже непригодны, что вся оперативная мысль уходит в Интернет. В этой ситуации у интеллигентской печати есть только два ответа на смутное время. Первый ответ - это выпускать сборники (что периодически пытается делать Русский Журнал); второй ответ - жить в Интернете (что тоже пытается делать периодически Русский Журнал).

И беда не в том, что смута поднимает муть со дна и дает шанс интеллектуально мутным реализовать себя. Проблема в том, что будет с нами - с теми, кто переживет эту смуту и доживет до ее естественно-органического, законного конца? В конце любой смуты есть либо Михаил Федорович с Алексеем Михайловичем, либо товарищ Сталин с товарищем Лениным. Кто будет тот новый царь, который унаследует смуту, кто будет царь в смысле политическом и культурном? Эти вопросы, Александр Николаевич, я хотел бы адресовать вам как умному человеку.

Александр Привалов: Спасибо. Сейчас стало очень популярно говорить о том, что нынешняя наша эпоха - прямое продолжение традиций русских смут, и в этом мне все время чудится этакая жалость к себе. Почему я, такой нежный, должен на все это любоваться? За что же мне, такому хорошему, такое безобразие досталось на веку? Насчет смутного времени, пожалуй, согласен. Насчет этой нотки самосожаления - категорически нет. По тому, что мы натворили за предыдущие десятилетия, время нам досталось недостаточно смутное. Счета большие, платим мы по ним вяло. И может быть, в этом объяснение того, что мы платим так долго. Затянулась наша с вами смута, господа. И пока не очень видно, куда она выплывает. Я, конечно, понимаю, что завидовать нехорошо, но все-таки. В 1975 году преставился господин Франко. Примерно к 82-му году Испания вышла в призовую тройку по индексу цитируемости ООН, то есть наука резко оживилась, к восемьдесят - примерно - второму или третьему году Испания была членом Европейского сообщества... В общем, в течение 10-ти лет со дня смерти генералиссимуса все было в порядке. Умер, не к ночи будет помянут, Мао Цзэдун. Через 10 лет Китай был самой динамичной из больших экономик мира, готов предъявить целые провинции, жизнь в которых пошла на качественно ином уровне, и так далее.

Можно привести достаточно много примеров: как было в каменном веке, мало кто помнит, а в XX веке длинные смуты не приняты. Мы с вами находимся в смуте 17 лет. Начиная со знаменитой перестройки и ускорения. Дальнего берега не видно. В свете этого обстоятельства я бы и хотел сказать несколько слов о медиа смутного времени. "Людей, о коих не сужу, за тем, что к ним принадлежу" - самое короткое, что я могу сказать. Но если попытаться все-таки оценить происходившее, то все было правильно. Mass-media смутного времени вполне отвечали своему назначению. Они были мутны и, мягко скажем, этически противоречивы. Все началось с того, что уважаемые господа Горбачев, Яковлев и другие породили из самых благих намерений абсолютное чудовище. Они выпустили СМИ из-под партийного контроля и не заменили его никаким другим. Ни акционерным, как во всем мире, ни экономическим, ни каким бы то ни было. Они породили это чудо, которого не было никогда и нигде. И это чудо очень быстро оказалось пахучим: СМИ, не контролируемые ничем, оказались на редкость безответственными. И я бы сказал, что не "неопределенность" является каноном печати смутного времени, а безответственность. Именно это слово и было ключевым в ходе всех подвигов, которые СМИ совершали все прошедшие годы. Причем иногда из самых благих намерений.

Когда всякий непредубежденный наблюдатель понимал: телеканал X ведет нормальный информационный рэкет, политическую игру по принципу наезд-откат, - я охотно верю, что множество людей, которые делали этот телеканал, и уж тем более - смотрели, искренне верили, что все делается из соображений демократических идеалов и борьбы за свободу слова. Как известно, благие намерения вымащивают дорогу в ад. Результат был именно такой - полная, катастрофическая безответственность как говорящих, так и слушающих. И на этом фоне много интересного происходило. На этом фоне скончалась вся советская журналистика, о чем упомянул Модест Алексеевич. Но он упомянул об этом эпически. Ну, дескать, был-был - и скончался. Наверное, надо сформулировать какое-то отношение к этому процессу. А хорошо, что она скончалась? А во всем ли скончавшаяся пресса была хуже своей наследницы? Я, честно говоря, не знаю, потому что у меня четко поделилась жизнь: до исторических перемен я был только читателем, сейчас я только писатель. Тогда я не писал в газетах, сейчас я их не читаю. Но тот, кто делал и то и другое, мог бы оценить, все ли по заслугам утонуло. Безответственность, которая характеризовала всю нашу печать, должна поделиться надвое. Очень легко и очень удобно поносить деятелей СМИ. По-видимому, СМИ в России сформировались четко по своей аудитории. Аудитория была безответственна. Аудитория не желала понять, что больше никогда и никто не будет ее водить на помочах. СМИ помогли говорить вещи, за которые уже назавтра отвечать не хотелось.

Где выход, где тот самый дальний берег смутного времени, где более или менее стабильный режим работы mass-media? Не знаю - надеюсь, что очень недалек. Когда только начиналась новая русская журналистика, она была делом чисто дилетантским. То есть среди тех, кто получил известность за первые годы постсоветской России на поприще журналистики, нет буквально ни одного человека, который получил бы формальное журналистское образование. И это, наверное, правильно, потому что журналистское образование, которое давалось до 91-го года, учило не тому. Оно учило другой профессии. Но это долго продолжаться не могло: никакая отрасль, являющаяся бизнесом - а СМИ являются бизнесом, это уже можно не доказывать, - не может долго существовать на дилетантах. Мы с коллегами собираемся в этом поучаствовать лично, немножко поучить молодежь. Даже если не говорить о наших собственных усилиях, рано или поздно, появятся не отдельные люди, выученные в новой атмосфере, а строи этих людей, батальоны, полки и колонны. И тогда можно будет понять, что получилось. У меня есть ощущение, что те люди, которые будут приходить без негативного опыта деления прессы на разрешенную мразь и ворованный воздух, а имеющие опыт отношения к ней как к чему-то деловому и разумному, они, может быть, и поменяют тон писания, тон чтения; а там глядишь - смута кончится.

Модест Колеров: Спасибо. Я хочу предложить двум следующим представителям батальона, который сидит по эту сторону баррикады, все-таки постараться определить, какой "царь горы" нас ждет. Ярослав Иванович, вот вы будете учить тех, кто не мразь и не ворованное, будете учить новых журналистов. Как вы думаете, каким все-таки будет новый общественно-политический "царь горы" на том берегу смуты?

Ярослав Кузьминов: Очень хороший вопрос, причем лукавый. Потому что учить будут Привалов, Колеров и Павловский, а я у них - дворник, вообще говоря. Потому что ректор в российской действительности - это старший дворник. Я бы хотел начать с некоторой констатации. Обратите внимание, мы сидим не за столом, мы сидим за прилавком. Поэтому слова относительно изъятия торговцев из храма в этой атмосфере приобретают особую значимость. То ли мы уже не имеем храмовой мебели и вынуждены использовать прилавок, то ли у нас "канон" сбился настолько, что ушел целый ряд не просто идеологем, но вещей, которые мы воспринимали абсолютно естественно. Чем является смута применительно к журналистике - к делу, которым мы все здесь в той или иной форме занимаемся? Это не только социальный хаос, выброс новых слоев. В первую очередь, это смерть толстых журналов. То время, которое мы переживали в течение лет 15-ти, - это век неуверенности. Неуверенность при этом нарастает параллельно с нарастанием свободы - объективной возможности собой распоряжаться. Лет через пять мы четко поняли, что интеллигенции больше нет - и кто будет читать журналы? Думаю, что где-то на рубеже слома Горбачева - начала Ельцина произошел переход к идеологии "успеть". Возникла система оперативной мысли. И тем самым не только произошло нарушение канона старого: сформировался новый канон размышляющей журналистики, и таким каноном оказался как раз, на мой взгляд, Русский Журнал, потому что всё остальное Саша Привалов уже вполне точно охарактеризовал. Апофеозом всего остального были телеканалы, газеты, которые определенным образом честно нанимались мочить друг друга. Всем это было ясно, в том числе и читателям газет.

Единственным очагом читающей аудитории остался некий обмен в Интернете. А что такое Интернет? Любой журнал предполагает редактуру. Любой журнал предполагает некоторое сито, а Интернет - это сито перед нашими глазами. Интернет-журнал, в отличие от толстого журнала для медленного чтения, который сейчас коллеги Гуревич с Малкиной хотят возродить, это процесс чтения торопливого и пристрастного. Ты сразу же можешь излить все свои эмоции по поводу прочитанного в надежде, что многие их прочитают, а вебмастер по лени не будет их редактировать и оставит так. Я охарактеризовал бы эту эпоху еще раз: "Век ХХ и мир", Русский Журнал и сейчас - попытка "Отечественных записок". Эта эпоха нарушается ли, - я не знаю. Модест, я не знаю, кто будет царь горы и будет ли это Алексей Михайлович... Кстати, не забудьте, что после него пришел некто Петр I, перед которым и Иосиф Виссарионович, может быть, показался бы более тихим. Меня более интересует интеллектуальный "царь горы". Я бы хотел немножко поразмышлять на тему несвободы.

В истории отмечается, что период несвободы - не репрессий, не погрома, - именно несвободы сочетается с расцветом культуры. Дозволенного творчества, более или менее безопасного для окружающих. В отличие от революционного творчества, которое для окружающих опасно. Приведу два примера, вы можете их умножить. Это Германия XVIII - первой половины XIX века, которая породила Гете, породила сентиментализм, немецкую классическую философию. И это Россия от Николая I до Александра III, которая породила сами знаете что, до сих пор изучаем в школе. Любая свобода есть некоторый синоним безответственности. Об этом уже говорили. Причем не перед уголовным кодексом, а перед аудиторией, перед своим будущим образом. В этом отношении несвобода, в том числе и наступающая сейчас несвобода в России, таит в себе некоторые неожиданные возможности для российской культуры.

Модест Колеров: Спасибо. Глеб Олегович, я хотел бы попросить вас тоже сделать некоторый блиц. Все-таки, кто будет интеллектуальный "царь горы", о котором говорил Ярослав Иванович? И кто может претендовать на то, чтоб им быть. Все-таки смута заканчивается, пора уже сгибаться под чем-то?

Глеб Павловский: Смутное время, наверное, кончается. Но печать cмутного времени лежит на всех здесь присутствующих. Русский Журнал, конечно же, очень глубокий оттиск этой печати, и наш сборник в каком-то смысле подводит первые итоги смуты. Баланс подведет нормальная жизнь, которая установившись, освободит от состояния смутности и даст понять: оставаться в нем неинтересно. РЖ, конечно, будет меняться - и будет меняться скоро. Хотелось бы опять прийти к тонкому журналу среди толстых. (Я замечу, кстати, что толстый журнал для медленного чтения - это в каком-то смысле журнал вечно отложенного дочитывания. Не то же самое, что медленное чтение.) Проблема в том, что мы готовы читать медленно и вдумчиво, но не все подряд и не в безмерных объемах.. Нас надо убедить довериться тому, кто якобы предлагает тот объем, который мы обязаны прочесть от начала до конца. Вот это самый интересный вопрос. Есть ли сегодня автор, который вправе претендовать на то, чтобы его толстая книга была прочитана? Есть ли такой журнал? Спорный вопрос. Автора не знаю. И вообще, по-моему, сейчас не работает весь механизм читательских рекомендаций - что предлагать, кому? Это самая ответственная из возможных рекомендаций: прочти то-то! Рекомендующий должен обладать репутацией, которой сегодня почти ни у кого нет.

Кто будет интеллектуальный "царь горы"? Вряд ли в число избранных войдут те, кто затевал смуту, ее конструировал и украшал. Наверное, это будут те, кто знает, как она устроена, и кто может ее загнать обратно, в какие-то берега. Видимо, в эти берега мы вступаем. Напомню, на следующей неделе мы будем отмечать годовщину самой знаменитой на данный момент катастрофы. Катастрофы общественной и политической экспертизы - 11 сентября. Все все знали √никто ничего не предотвратил. Все элементы схемы лежали на столе, была описана угроза, все агенты схемы были помечены и окольцованы. Но произошло то, что произошло. И теперь поиск виноватых является темой американской внутренней политики. Вот что такое - жить в реконструируемом мире: новые требования к технологии и к этике сходятся в вопросе интеллектуальной экспертизы. А интеллектуальная экспертиза, думаю, собирается именно в местах медленного чтения. Это интересный момент перехода, и мы находимся на рубеже, когда возникнет политика, основанная на чтении; и политиком будет тот, кто может слезть с дерева и прочитать книгу, а может быть, и сам ее написать. Мы подходим к моменту, когда написанная книга - пропуск в политику. Так устроено во всем мире, кроме России. Ненормально, когда у нас сегодня хорошая и хорошо проданная книга не делает политики. Я думаю, достичь обратного более важно, чем торопливо менять политиков.

Модест Колеров: Спасибо. Теперь я хотел бы поставить вопрос о языке новой печати, о новом языке стабильности. Но прежде попросил бы господина Быкова дать свою экспертизу: а кто же все-таки будет главным гадом, с которым будет бороться новый "царь горы". Кто этот противник, ну не бин Ладен же?

Дмитрий Быков: Мне представляется, что сама постановка вопроса подозрительно лукава. Мы имеем здесь дело, к сожалению, с ложным противопоставлением смуты и диктатуры. Мне кажется, что самые смутные времена - как раз времена диктатур. Допустим, Мандельштам смотрит на комсомольца. Он прекрасно видит, что из себя представляет этот комсомолец. Но ему хочется думать, что перед ним строитель нового мира. И в течение двух-трех лет он со страшным ущербом для своей психики, с неспособностью писать стихи, с депрессиями, с бессонницами, умудряется внушить себе, что перед ним строитель таки нового мира. После чего в 32-м году происходит раскрепощение; он понимает, что смута для него закончилась, и осмеливается назвать вещи своими именами. Да, 90-е годы были эпохой смуты, но они же были и эпохой жесточайшей диктатуры, поскольку именно засилье релятивизма всегда приводит к диктатуре. Царь горы у нас уже был, даже несколько таких самоназванных царей. Все мы полагали совершенно серьезным проводить литературные диспуты, отыскивать гигантские глубины в творчестве Бориса Акунина, которого я нежно люблю, да? Или видеть важнейшую тенденцию литературы в торжестве литературы класса Александры Марининой. Все это уже было... Мне кажется, мы приходим ко времени свободы, которая в честертонианском ее понимании есть как раз некоторая определенность, когда можно назвать вещи своими именами.

Я очень люблю Русский Журнал за то, что он мне дает эту возможность. Я в бумажной прессе этого боюсь, потому что у меня советское предубеждение: что написано пером, уже как бы не вырубишь топором. А Интернет - это такая дудочка, в которую можно сказать, что у царя Мидаса ослиные уши. Я сейчас перечитал эти статьи в сборнике к пятилетию - спасибо, что они там есть - и ужаснулся: как я мог! Какое-то неловкое, странное чувство. А когда пишешь в Интернет - вроде как бы и ничего. Как бы журнал, как бы журналистика... В любом случае: человек, у которого нет регулярного доступа в Сеть, может, еще и не прочтет. И я, может быть, еще немножко поживу.

Страх, который душил меня 10 лет, - страх назвать белое белым и черное черным - он в Сети меня покидает. И когда я сегодня на форуме Русского Журнала прочел, что я вызываю демонов, которые первыми же расправятся со мной, демонов нового тоталитаризма, то должен сказать, что расправятся со мной рано или поздно любые демоны - все мы смертны, и все, как сказал Колеров, доживем до своего конца. Так лучше пусть со мной расправляются какие-нибудь более приличные демоны. А не демоны релятивизма, беспредела и самой жестокой - братковской - диктатуры. Потому что я, например, 90-е годы помню как ситуацию крайней несвободы, связанности, скованности, невозможности говорить прямо, времени принудительного сотрудничества в глянцевом журнале и сочинения не менее 50-ти биографий людей, которые героически нажили свое состояние, а при этом музыку очень любят, и чучело медведя у них стоит такое прекрасное, знак эстетических потребностей. И все это надо было называть зарей новой жизни. Мне кажется, что цари горы наконец кончились и мы выходим на то время, когда среди нас будут граждане равнины. А всякая смута заканчивается тем, что каждый человек внутри себя наконец понимает: черное здесь, а белое там. Спасибо.

Модест Колеров: Максим Анисимович, теперь я прошу вашей экспертизы. В чем специфика нового языка, чем будем жить дальше?

Максим Кронгауз: Я буду говорить не столько о смуте, сколько о неопределенности. Неопределенность - неизбежная черта языка и, в частности, она присутствует в названии "Круглого стола": слово "печать" как раз понимается двояко и создает некоторую неопределенность. Но, по-видимому, понятие смутного времени просто основано на неопределенности политической, языковой, культурной и прочей. Я же хочу сказать, наоборот, об определенности, связанной со смутным временем. И касается это не языка, но еще одного объекта, за который отвечают лингвисты: это касается текстов. И здесь есть некоторый парадокс. Тексты смутного времени очень определенны в бытовом смысле. Это публицистические тексты, политические тексты. Работает такой компенсаторный механизм: поскольку все неопределенно, в текстах проявляется излишняя определенность. Если мы имеем в смутное время некий "сад разбегающихся тропок", то в текстах, как правило, фиксируются конкретные тропки. Фиксируются очень резко, определенно во всех отношениях, в том числе и стилистических. И это может являться одним из критериев конца смутного времени. Когда тексты станут менее определенными, возможно, мы придем к концу смутного времени.

Модест Колеров: Спасибо. Теперь обращусь к господину Василевскому. Можно написать историю журнала, который просуществовал 5 месяцев: это будет шикарная монография. Но написать двухсотлетнюю историю "Вестника Европы" невозможно. Как бы вы теперь написали историю "Нового мира"? Действительно ли язык смуты был более определенным, или мы, как говорит господин Быков (я с ним солидарен), только теперь, после смуты, дожили до ситуации черно-белой определенности?

Андрей Василевский: Мне кажется, что решительное утверждение о смерти толстых журналов выдает у говорящего ложную картину окружающего мира. Подобное утверждение, опирающееся на тиражи толстых журналов, на степень их влияния, было бы совершенно верным, если утверждающий их смерть мог бы привести цифры непрерывно растущих средних тиражей печатной продукции в нашей стране. И возразить, наверное, нечего было бы. Но таких цифр никто не может привести, потому что дело обстоит совершенно иным образом. Вы все прекрасно знаете, что динамика книжного рынка отличается у нас сейчас двумя параметрами: непрерывно и очень быстро растущее количество названий и неуклонное сокращение средних тиражей. Упоминаемые здесь "Отечественные записки" - очень интересный, хороший, реально существующий журнал, в который вкладываются достаточные деньги. Начал он выходить, по-моему, тиражом 1000 экземпляров, а последний номер - полторы тысячи. И при 1500 экземпляров "Отечественные записки" являются совершенно реальным фактором нашей интеллектуальной жизни. Цифру тиража "Знамени" - 5,5 тысяч и "Октября" - 4,5 тысячи, надо сравнивать с другими двумя: 7,5 тысяч экземпляров и 1,5 тысячи экземпляров. Можно ли говорить о смерти регулярно выходящих изданий?

Другое дело, что толстые журналы сейчас, видимо, находятся на переломе. Они переходят от одного этапа своей истории к другому. Когда их надо будет рассматривать не как СМИ, а в качестве научной и академической книги. Дорогое издание, выходящее очень маленьким тиражом, тем не менее существующее и востребованное определенной аудиторией, для которой это издание абсолютно необходимо и которая готова и может заплатить за это издание достаточно высокую цену. Таким образом, мы можем говорить о метаморфозах толстого журнала в России, но никак не о смерти. А что касается истории "Нового мира"... Постараюсь выделить алгоритм. "Новый мир" был создан в 1925 году. Первый год его существования был абсолютно бесцветным, но в 1926 году в журнал пришел главным редактором известный литературный организатор, критик Вячеслав Полонский. Именно он и создал "Новый мир". Этот человек за 5 лет, с 1926-го по 1931-й, заложил архетип "Нового мира" - мейнстримный литературный журнал. Во все последующие десятилетия - и в 30-е, и в 40-е, и 50-е, и при Твардовском, и при Косолапове, при Залыгине, - такой тип журнала оказался удивительно устойчивым. Сегодня наступает тот момент, когда возникло противоречие между архетипом "Нового мира" и его возможностями. Потому что количество людей, которые могли бы и хотели бы его купить, значительно меньше, чем та аудитория, на которую в принципе рассчитан "Новый мир", каким он был весь XX век. То есть сейчас наша жизнь зависит от способности к мутациям, к метаморфозам.

Модест Колеров: Теперь я хотел бы спросить Олега Анатольевича Проскурина: вы известный идеолог и историк идеологий. Вам не чужды идеологические задачи подобного времени, когда 2-3 писателя (один - заезжий француз, а другой - местный) формулировали идеологию. Глеб Олегович сегодня обрисовал перспективу того, что нас это тоже ждет. Сегодня - писатель, завтра - президент. А если президент не писатель, значит - не наш президент. Что вы, как специалист по идеологиям, прогнозируете? Кто "царь горы", кто "гад горы", какая институция самая живая?

Олег Проскурин: В беседе с Глебом Олеговичем Павловским в декабре 2001 года мы говорили о том, что литература ушла из политики, что политика и литература - это две сферы, которые уже не соприкасаются. То есть байки сочиняются для того, чтобы сочинялись байки, а не для того, чтобы кого-то выбирали в президенты. И вот совсем недавно мы видели необычайно бурные события, связанные с абсолютно бездарным романом господина Проханова "Господин гексоген"; вокруг него была поднята невероятная шумиха, замечательная для меня тем, что на первый план выдвигались его так называемые эстетические достоинства. Специально считал - в 15 рецензиях я обнаружил слово "энергетика". Дело в том, что я прочитал этот роман целиком, и "энергетика" эта в самых ударных местах более всего напоминает пересказ подростком фильма "Лимонадный Джо", не воспринятый как пародийный. И мне кажется, что это и есть определенность, когда значительная часть критиков, которые могли претендовать некоторое время назад на то, чтобы выражать какие-то тонкие постмодернистские, постисторические тенденции, а левые - либеральные, радикальные, полуправые - они все слились в экстазе вокруг господина Проханова. Многие из них, кстати, провозгласили, что феномен Проханова - это конец какой-то дурной эпохи и наступление новой великой эпохи с воскрешением ценностей красной империи. Мне кажется, все люди, которые вокруг этого текста соединились, очень наглядно продемонстрировали, что их эпоха кончилась, что все эти оттенки - уже прошедшее время. В этом смысле я и говорю об эстетической определенности. В данном случае она - отрицательная эстетическая определенность. В общем - место расчищено.

Модест Колеров: Я помню, как несколько лет назад мы с тобой часов десять подряд пили пиво, и я с тобой все десять часов подряд соглашался. Настолько всё было верно. Передаю слово Сергею Маркову, который, кажется, хочет выступить с точки зрения макиавеллизма?

Сергей Марков: Усталого сознания. Я эстетически ощущаю себя крайне парадоксально, потому что разговор о книгах предполагает некоторую тишину, неторопливость. А я сюда пробирался через эти ужасающие пробки, в этом ужасающем смоге... и здесь тоже чувствуется нормальный гам вокзала. Мне представляется, что эта кажущаяся неопределенность на самом деле не является никакой неопределенностью. Все идет нормально. Дело в том, что мейнстримом является распад социума и большой культуры на множество субъкультур. Естественно, каждая из них обретает свой собственный язык. Маленькие тиражи изданий - это нормально: большой социум почти исчезает. И очень правилен, прогрессивен процесс обретения множеством субкультур, множеством социумов своего собственного языка. То, что нам кажется неопределенностью, на самом деле есть проявление огромного количества новых сущностей. Мы просто их не знаем еще, потому что мы не умеем разговаривать на этом языке. И мне кажется, что наступает некое время успокоения, соответственно - время мельчания. В том числе, мельчания идей. Произойдет кристаллизация всех этих субкультур, всех этих маленьких языков, и всем этим заниматься - великолепное поле для филологов. Однако будет это продолжаться недолго. Потому что постмодернистской ситуации дробления языка на множество других, у каждого из которых своя определенность, скоро придет конец. Он будет связан с неким новым большим стилем, новой большой идеей. И новый большой стиль родится из новых вызовов. Какой будет стиль - никто точно не знает, потому что мы не знаем, какой из вызовов наиболее ярко себя проявит. Единственная общая задача - хоть что-нибудь придумать, чтобы хоть один язык остался общий для всех. Хоть один главный журнал. Какую-то одну главную телевизионную передачу. Одну газету. Как была "Независимая", между прочим, долгое время. Чтобы было хоть что-то такое одно, чтобы мы всё это читали все!

Модест Колеров: Профессор Глазычев, хочу к вам обратиться: вы видите, какой "идущий вместе" наступает прямо из наших рядов. В этой ясности, в этом ровном поле страны, которое подминается под новый большой стиль, наше разнообразие-то выживет?

Вячеслав Глазычев: С Марковым мы разберемся на ближайших "гражданских дебатах". А я просто хочу привести несколько забавных примеров. Как человек незатейливый и давно связанный с РЖ, я занимаюсь тем, что лазаю по стране, и выясняю, что где происходит. Есть, скажем, очаровательное место - город Стерлитамак в Башкирии. Там выходит газета "Новые люди". Очень бодрая, интенсивная газета, сообщающая читателям о том, что происходит за забором, окружающим Башкортостан. Газета очень хочет, чтобы ее читали все и везде. Но ее завозят в Башкирию сумками, как ленинскую "Искру", потому что печатается она в соседней Удмуртии. А, скажем, в очень милом железнодорожном городке Рузаевка в Мордовии, где я проводил крайне занятную проектную работу с жителями, в библиотеке районной, на Хайдеггера очередь до декабря включительно, это было в июне - и там было 11 записей. Многообразие нарастает на глазах невероятно интенсивно. Я сталкиваюсь с совершенно неожиданными типами поселений, поскольку никто не воображал, что они могут быть. Представьте себе: глинобитная деревня с одной стороны, но за домами виден какой-то второй ряд больших домов; при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что это вовсе не дома, а гаражи для КАМАЗов. Эта новая ямщицкая слобода обслуживает гигантские территории, и в пространстве России существует вообще в виртуально-размазанно-сосредоточенном виде.

Лазая по самым неожиданным местам, я обнаруживаю удивительные ситуации, связанные с тем, что на уровне сельских районов нарос очень любопытный предпринимательский слой, с которым местные власти начинают считаться. Это не бандюки. Во-первых, бандюков давно отстреляли, и менты заняли их место; с ними отстроены относительно нормальные отношения. Я говорю о предпринимателях, которые не просто создают свое дело, а осмысляют свою роль кормильца всего муниципального хозяйства и начинают требовать - мягко пока и робко, через проекты в первую очередь, - признать за ними законное место. Да не феодалы они! До феодалов им еще расти и расти. Это такое мелкое хозяйство, вроде того, что были гарды, которые у нас учредили норманны. Смех-то смехом, а люди создают мини-холдинги, начинают производить сначала хлеб, потом консервы, потом скупать ягоды у местных жителей, потом выясняется, что у одного такого предпринимателя работает 122 человека, а на всем огромном постсоветском заводе 117 тружеников. Это переворачивание ситуации обнажается особенно ярко, и между точками А и Б, между которыми 50 километров, обнаруживаются фантастические скачки.

Только что я проводил семинар в Симбирской губернии. Десять лет, которые потеряла область, замечательно видны, потому что я впервые за два года работал с городом, в котором вообще нет предпринимателей. Они не наросли, их роль играют местные интеллигенты. Короче говоря, ситуация неописанная, нерассказанная, неизученная, причем я не о научном знании говорю, ведь статус-кво так быстро меняется, что науке тут делать нечего. Почему Марков справедливо говорит, что это многоцветность сливается в серое? - да потому что диск вращается очень быстро, если кто школьную физику помнит. И что занятно: мой интерес к описанию этого дела в полупублицистическом, полуаналитическом ключе пока наталкивается на глухое отсутствие какого бы то ни было интереса у абсолютного большинства печатных изданий, если не считать родной Русский Журнал и только что удалившийся отсюда "Эксперт". Всем остальным это категорически неинтересно. Когда станет интересно, это будет означать, что и рынок профессионализма становится на места. Потому что и реальные деньги-то, господа, тоже там, в провинциальных районах, а вовсе не у так называемых олигархов. Спасибо.

Елена Пенская: Благодарим всех, и по ту, и по эту сторону "прилавка". Пять лет жизни проекта - это страшный срок, на самом деле, год за два, нынче как вчера. Дальше - неопределенность и конспективный фуршет.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Никита Елисеев, Ниже уровня моря /02.09/
Семь петербургских точек Хольма ван Зайчика и его "Евразийской симфонии". Попытка ответа на статью Ирины Роднянской "Ловцы продвинутых человеков".
Алекс Керви, "Я не знаю, как относиться к своим переводам" /06.09/
Интервью с переводчиком. Алекс Керви - не настоящее мое имя, поэтому эта фигура - миф. Я берусь за книги разных стилей и направлений, которые объединяет одно: ненависть к новому мировому порядку. Это агрессивная литература, мы и сами агрессивные люди, при желании можем дать в ухо.
Наталья Иванова, Сезон скандалов (окончание) /27.08/
Войнович писал свой памфлет не для Солженицына (он не столь наивен, чтобы верить, что Солженицына можно в чем-то переубедить). Не для тех, кто находится под полномасштабным и крупноформатным влиянием Солженицына (по выражению Войновича, "солжефреников"). Он считает, что выполнил свою работу за тех, которые тоже "все понимают", но которым - "неудобно".
Александр Уланов, Определенно не знать /23.08/
Морис Бланшо. Пространство литературы.
Наталья Иванова, Сезон скандалов /22.08/
Солженицын - писатель в последние десятилетия умозрительный, российскую действительность знающий не близко, не изо дня в день, а проездом по стране. Он писатель теперь книжный. И именно в силу того, что убежденность не корректируется реальностью, а возгоняется и укрепляется неустанной умственной деятельностью, идеи, высказанные Солженицыным, становятся болезненно навязчивыми. (отзывы)
предыдущая в начало следующая
Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100