• Русский модернизм. Проблемы текстологии: Сборник статей. - СПб.: Алетейя, 2001
• Брайан Бойд. Владимир Набоков: русские годы: Биография/ Пер. с англ. - М.: Издательство Независимая Газета; СПб.: "Симпозиум", 2001
• Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования (Материалы и исследования по истории русской культуры. Вып.7). - М.: О.Г.И.,2001

Наталья Кочеткова

Русский модернизм. Проблемы текстологии: Сборник статей. - СПб.: Алетейя, 2001. - 310 с.

Точкой отсчета, начиная с которой текстология стала мыслить себя как отдельная наука, можно назвать 1912 год. В этом году выходит книга В.Н.Перетца "Из лекций по методологии истории русской литературы"¹, где есть эпизод, посвященный описанию работы с источниками. За свое почти вековое существование текстология успела выработать достаточно широкий методологический спектр. Если Перетц как медиевист еще видел в текстологии науку прикладную и не был склонен к теоретизированию, то последующие текстологи выстроили основательную теоретическую базу. Расцвет пришелся на 20-е - 30-е годы. Подобное явление можно объяснить ситуацией в стране. Молодое советское государство желало самоутвердиться во всех сферах и в том числе - в литературной. С одной стороны, необходимо показать всем, что СССР с почтением относится к предшествующей культурной традиции и умеет ценить ее достижения. С другой - возникает идея "обучения у классиков". Все это приводит к тому, что начинается активная работа по подготовке академических или просто достаточно полных собраний сочинений писателей XIX в. На материале произведений Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого отрабатывались основные эдиционные приемы.

Надо заметить, что ничего особенно нового с тех пор предложено не было. До сих пор при издании текстов мы пользуемся методологическим аппаратом первой половины XX века. О том, что возникают новые проблемы, которые требуют решения, говорить не приходится. В основном это связано с тем, что методологические стратегии разрабатывались на основе материала XIX века. Литература XX века, с одной стороны, использует уже готовые эдиционные модели и приемы, с другой - требует новых подходов. С этой точки зрения сборник статей, посвященный проблемам текстологии русского модернизма, является важным шагом вперед.

Сборник организован следующим образом: сначала идут статьи, посвященные текстологии лирических произведений (3), далее - статьи о драматургии (тоже 3) и последняя, самая обширная часть (10 статей) - проза. В нашем разговоре хотелось бы отойти от системы, предложенной сборником, и объединить статьи по использованной в них методологии и задачам, поставленным учеными.

Главная задача практической текстологии - издание текста. Зачастую текстолог сталкивается с достаточно трудными проблемами. Тогда история работы с обилием редакций и вариантов или, напротив, поиски одного единственного источника начинает напоминать детектив. Традиционно при издании текста произведения ученый руководствуется последней авторской волей. Но что делать, если воля навязана извне, или речь идет об автоцензуре, или правка не была завершена из-за смерти автора? На этот вопрос отвечали по-разному. В.Н.Перетц наиболее репрезентативным считал самый полный вариант рукописи. Пушкинист М.Л.Гофман с юридической точностью придерживался последней авторской воли, оставляя без внимания обстоятельства, которые на эту волю могли повлиять. Г.О.Винокур, Б.В.Томашевский, С.М.Бонди рассматривали подготовку текста как вид критического акта, следовательно, предлагалось вначале разобраться в замысле автора и только потом из всего разнообразия источников выбрать наиболее адекватный этому замыслу.

Проблемам издания вообще и академического собрания сочинений в частности посвящены статьи В.Н.Быстрова, Н.В. Лощинской о лирике, Е.В.Ивановой о прозе Блока, Г.В.Обатнина о Вяч. Иванове. Традиционно собрания сочинений объединяют хронологический и жанровый принципы издания произведений. Часто такой подход оказывается неудовлетворительным. Это может расходиться с тем, как сам автор видел организацию своих текстов. Случаи, которые рассматривают ученые, действительно не укладываются в известные рамки и заслуживают особого внимания.

Современная эдиционная практика, в отличие от предыдущей, тяготеет к наиболее полному отражению авторской воли не только в рамках отдельного произведения, но и в рамках издания в целом. Особенно актуально это становится тогда, когда речь заходит о литературе XX века. Ведь это авторский способ позиционирования себя. Поэтому В.А.Быстров и Е.В.Иванова отказываются от хронологического принципа при издании произведений Блока и апеллирует к воле автора, для которого структурирование своих произведений равнялось созданию нового произведения. Необходимо помнить о рефлексии Блока над своим творчеством, его постоянном желании упорядочить и выстроить свои произведения в некоторую определенную схему ("Лирическая трилогия"). Так, "собственную лирику Блок мыслил как единый "роман в стихах", обладавший неким сквозным сюжетом, развивающимся на протяжении трех томов его лирики".² В некотором смысле это возвращение к концепции Гофмана о последней авторской воле, только в данном случае применение метода продиктовано самим материалом.

Вообще, ситуация с публикацией модернистских текстов сложна. Дело в том, что, как отмечает один из исследователей, "сам текст писателя-модерниста сопротивляется рациональному академическому подходу и некоторые приемы и методы по необходимости должны быть изменены".³ Для символистов характерно "повышенное внимание к внешнему виду изданий и общему "рисунку" текста, который меняется при варьировании строфики, смещении отдельных строк, использовании различных шрифтов, курсива, разнообразных сочетаний "больших" и "малых" букв, всего, что обуславливает зрительное восприятие".⁴ Все это также должно быть учтено при подготовке академического собрания сочинений. Лощинская обращает особое внимание на публикацию записных книжек Блока. Ранее существовала традиция публиковать их в разделе "Редакции и варианты" в сокращенном виде. Исследователь же предлагает "дать полный текст записных книжек"⁵, хотя и представляет себе трудности репрезентации. Подобная акция, возможно, полезна, но тут сразу на память приходит неудачно в недавнее время реализованная идея В.С.Непомнящего издать тексты Пушкина в строго хронологическом порядке.⁶ Конечно, записные книжки Блока не являются искусственным образованием, но в результате при неумелом подходе может получиться никому ничего не говорящее издание.

К проблеме внешнего вида издания примыкает сюжет с текстами Ремизова. Известно, что писатель также большое внимание уделял внешней стороне текста, импровизировал с каллиграфией, рисовал иллюстрации.⁷ С это точки зрения набор текста обычным типографским шрифтом не будет соответствовать авторскому замыслу.

Г.В.Обатнин в своей статье поднимает проблему публикации так называемых "медиумических" текстов Вяч. Иванова. В связи с этими текстами возникает вопрос атрибуции. Почерк при этом отличается от "нормального" и подписаны произведения именем того, кто их "надиктовал" поэту. Формально здесь возможны два пути: помещение их в разделе Dubia или "Коллективное", что будет означать, что текст написан "в соавторстве". Вопрос этот актуален, т.к. подобные тексты встречаются у многих символистов. Тем не менее, пока еще не выработано правило, предписывающее, что делать с подобными текстами. Обатнин предлагает поместить их факсимильно в отдельный том и сопроводить текстологическими справками без комментария.

Как я уже говорила, материал часто сам диктует методологию. Так, статья А.В.Лаврова "Текстологические особенности стихотворного наследия Андрея Белого", которой открывается сборник, близка к текстологической концепции, получившей широкое распространение в 1930-е годы. Ее сторонниками были Н.К.Гудзий, С.Н.Дурылин, Г.И.Чулков⁸ и некоторые другие. Эта школа обращала особое внимание на психологию творчества. Лавров в своей статье анализирует принципы творческой работы Белого. Известно, что поэт, "редактируя" свои стихи, мог изменять их до неузнаваемости. В связи с этим правомерно возникает вопрос: с чем мы имеем дело? Перед нами другой вариант или редакция - или же просто другое произведение? Лавров приводит основные приемы Белого по переработке стихов. Очевидно, что здесь нужен особый подход, отличный от традиционной публикации лирики.

В трех статьях, посвященных творчеству Ремизова (А.М.Грачевой, Н.Ю.Грякаловой и С.Н.Доценко) использованы методы, основа которых - изучение творческой истории произведения⁹, что опять же обусловлено материалом. Манера Ремизова переосмысливать, пересоздавать, переписывать и дописывать чужие тексты, "произносить чужую песнь как свою" - неотъемлемая часть его творчества. Поэтому, как нам показывают исследователи, невозможно разобраться в тексте, не зная истории его создания, всех тех обстоятельств, которые могли повлиять на поворот авторской мысли. Этот же метод мы видим в статье Н.А.Богомолова, который дает реконструкцию замыслов М.А.Кузмина, обусловленных биографией писателя. Безусловно, без этого любая работа о повести "Красавец Серж" окажется неполной.

Ситуация с модернистскими текстами действительно нова и интересна. Скажем, такие проблемы, как жанровые транспозиции текста (см. статью Ю.К.Герасимова о Ф.Сологубе) и публикация пьесы с двумя финалами (см. статью С.Ю.Ясенского о драме Л.Андреева "Жизнь человека") исследователям приходится решать впервые. С этой точки зрения представленный сборник ориентирует на обсуждение новых методов текстологии, необходимость в которых уже назрела.

Под конец хотелось бы поговорить о технической стороне. Хорошая подборка статей в значительной степени проигрывает от качества издания. В глаза бросается обилие ляпов и опечаток. Некоторые из них носят прямо-таки инфернальный характер. Так, в статье Лаврова о Белом (с. 11) приведена библиография стихотворных циклов. Цикл "Стансы" по недогляду корректоров оказался напечатанным в пятом номере журнала "Бесы" (sic!) за 1908 год. Под сомнение можно поставить необходимость публикации в составе сборника "приложений" с описаниями различных слоев правки (автографы поэмы Белого "Первое свидание" из архива Иванова-Разумника, черновая редакция драмы "Призывающий зверя" Ф.Сологуба). Это, конечно, придает некоторую наглядность, но все же вовсе не отражает реального вида источника. С этой точки зрения гораздо полезнее факсимильное воспроизведение источников, приведенное в разделе "Иллюстрации". Многие из них публикуется впервые.

Подводя итоги, можно сказать, что несомненным достоинством сборника является набор методов, которые предлагают исследователи для решения назревших в текстологии проблем, связанных с литературой XX века, хотя, безусловно, идеи еще требуют обсуждения и доработки.

Примечания:

¹ Перетц В.Н. Из лекций по методологии истории русской литературы". Киев, 1912.

² Иванова Е.В. О принципах издания Блоковской прозы // Русский модернизм... С. 170.

³ Лощинская Н.В. О своеобразии текстологической проблематики академического издания лирики А.А.Блока // Русский модернизм... С. 75.

⁴ Там же.

⁵ Там же. С. 80.

⁶ Собрание сочинений. Художественные произведения, критические и публицистические труды, письма, рисунки, пометы и деловые бумаги, размещенные в хронологическом порядке / Под общей ред. В.С.Непомнящего; сост. В.А.Кожевникова; примеч. В.А.Кожевникова и В.С.Непомнящего; ответственный ред. И.З.Сурат.М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. Т. 1: 1809-1819.

⁷ См. Иллюстрации // Русский модернизм. Проблемы текстологии: Сборник статей. - СПб., 2001.

⁸ См., например: Гудзий Н.К. Как работал Толстой. М., 1936; Дурылин С.Н. Как работал Лермонтов. М. 1934; Чулков Г.И. Как работал Достоевский. М., 1939.

⁹ См., например: Пиксанов Н.К. Творческая история "Горе от ума" М.;Л., 1928.

---

Дмитрий Зуев

Брайан Бойд. Владимир Набоков: русские годы: Биография/ Пер. с англ. - М.: Издательство Независимая Газета; СПб.: "Симпозиум", 2001. - 695 с., ил. - (Серия "Биографии")

Биограф Набокова обречен на столкновение с многочисленными серьезными проблемами. Прежде всего, это особенности художественного мышления писателя, который отдает своим героям все самое дорогое - чувства, мысли, ситуации, некогда пережитые им самим. Во многих героях Набокова можно усмотреть черты самого автора, - но, как только читатель готов по знакомым приметам составить целостный портрет писателя, все неожиданно распадается, оказавшись лишь творческой игрой. Ни в одной книге Набокова нет его "доподлинного" портрета. Даже три автобиографии - русскую, "Другие берега", и две английских, "Speak Memory" и "Conclusive evidence", - нельзя воспринимать как откровенные свидетельства о прошлом автора. Даже их Набоков конструирует, используя приемы, характерные для романов или рассказов, оставляя абсолютную истинность и достоверность за пределами возможности познания. Вопрос о том, возможно ли создать исчерпывающую картину чьей-либо жизни, решался им всегда одинаково. Для Набокова это возможно только в "романизованной биографии", где автору приписываются поступки его героев. В действительности же все это - лишь выдумка. Эту тему Набоков развивает и в художественных произведениях ("Подлинная жизнь Себастьяна Найта"), и в статьях, например, в "Пушкин, или Правда и правдоподобие". "Разве можно совершенно реально представить себе жизнь другого, воскресить ее в своем воображении в неприкосновенном виде, безупречно отразить на бумаге? Сомневаюсь в этом; думается, уже сама мысль, направляя свой луч на историю жизни человека, ее неизбежно искажает. Все это будет правдоподобие, а не правда, которую мы чувствуем". ¹

Но в игре с собственной биографией Набоков не ограничивается только сферой литературы. Он продолжает эту игру и в самой жизни, что удается ему менее удачно. Достаточно вспомнить только бесконечные разговоры о влиянии на него других авторов, каковое писатель чаще всего безоговорочно отвергал, или набоковские утверждения о том, что он всегда был в стороне от каких бы то ни было литературных организаций, и т.д. Особенно это стремление "организовать биографию" стало проявляться в поздние годы, в Америке, а потом - в Швейцарии. Отчасти эта тенденция послужила причиной разрыва отношений с его первым биографом Эндрю Филдом, которому Набоков предъявил совершенно драконовские условия, вплоть до того, что Филд не должен был печатать того, что сам Набоков не счел бы нужным публиковать. (Впрочем, в какой-то мере тому виной и сам Филд, предлагавший умопомрачительные трактовки некоторых событий и беллетризировавший свой текст, чего Набоков вытерпеть никак не мог.)

Все эти проблемы стояли перед Брайаном Бойдом, автором всемирно признанной биографии Набокова, первый том которой наконец-то появился по-русски (весь труд- два тома и почти полторы тысячи страниц, второй том называется "Американские годы"). Эта книга, уже признанная классикой науки, - плод кропотливой работы со многими архивными материалами, включая личный архив Набокова, куда простому смертному доступ закрыт еще как минимум лет на двадцать пять. Точная бойдовская фактография - это незаменимая основа для любого, кто серьезно занимается Набоковым. В русское издание Бойдом включены некоторые поправки, необходимость которых стала очевидной уже после выхода в свет англоязычного издания. Кроме того, книга снабжена алфавитным указателем и подробными примечаниями.

Основываясь на фактографической точности, Бойд успешно расставляет по местам реальные события жизни и их литературные отражения, восстанавливает скрепляющие их связи, иногда не вполне очевидные. Заслуживают доверия, пожалуй, даже такие рискованные высказывания исследователя, как, к примеру: "Если бы Набоков был холост, он не смог бы написать ни "Машеньку, ни "Возвращение Чорба": ему понадобилось ощутить надежность своей любви к Вере, чтобы расстаться с Люсей Шульгиной в "Машеньке", испытать страх за Веру, чтобы зарядить "Возвращение Чорба" острым чувством беспомощности перед временем и теми потерями, которые оно может принести". ² Сентенция, на первый взгляд слишком навязчиво связывающая факты жизни и литературы, быстро теряет этот оттенок, именно благодаря фактическим материалам, которые и позволяют Бойду заглядывать довольно глубоко в сферу личных переживаний Набокова, что сам писатель всегда считал неприемлемым. Но Набокову нечего волноваться - ничего хоть мало-мальски его компрометирующего у Бойда нет. Даже история любви Набокова и Ирины Гуаданини (просто клад для любителя сенсаций), которую предал огласке именно Бойд, выдержана в строгих, корректных тонах.

Но приверженец фактов, Бойд тоже делает промашки. Вот забавный пример: автор описывает пребывание маленького Владимира с родителями в Ницце в 1903 году. Мальчик однажды утром плавит сургуч, наслаждаясь переливами цвета и дивным запахом; капля падает ему на руку, принося нестерпимую боль. На крики прибегают мать и гувернантка. Вслед за Набоковым, который и описывает все это в подробностях в "Других берегах", Бойд говорит, что этот эксперимент был вызван уже тогда начавшим развиваться у будущего писателя желанием творческого преображения мира. ³ Здесь Бойд впускает в свой мир точных и выверенных фактов образчик другой реальности. В "Других берегах" развитие творческого дара у автора - одна из сквозных тем, но в строгой реальности книги Бойда все это выглядит чужеродным.

Но если это можно счесть случайным промахом автора, то его трактовка весьма многих событий производит совершенно иное впечатление. Несмотря на то, что биография Бойда не является ни официальной, ни авторизованной, о чем автор пишет в конце книги ⁴, тот Набоков, каким он сам пытался себя представить, явственно проступает за многими выводами Бойда. Он создает Набокову почти зеркально чистую биографию, старательно - правда, не всегда умело - обходя многие спорные моменты.

Во введении автор определяет задачу своего исследования, указывает на ракурс, в котором он считает нужным рассматривать фигуру Набокова: "Однако Набоков всегда был одиночкой, и любой рассказ о его жизни должен сосредоточиться на загадке его личности и на том, как она проявляется в искусстве."⁵ В результате в книге Бойда все внимание сосредоточенно на Набокове, вокруг которого кружатся все его современники, раз уж судьба уготовала им родиться в одну с ними эпоху. Такие имена, как Джойс, Пруст или Кафка, влияние которых на Набокова многажды рассмотрено исследователями, упомянуты в этой книге скорее как факты личной биографии Набокова, нежели как факты его творческого развития: Пруста и Джойса Набоков читал и считал их великими художниками, Кафку он читал уже гораздо позднее, после того, как написал "Приглашение на казнь", в котором отмечено влияние этого писателя, да и то - пользуясь двойным текстом, потому что едва ли мог продраться сквозь подлинник, немецкого языка он ведь никогда и не знал достаточно хорошо (факт довольно сомнительный и восходящий исключительно к самому Набокову). Также не затронутыми остаются переклички Набокова и Достоевского, которые заметны в том же "Приглашении на казнь". Бойд фактически следует здесь за Набоковым, отвергавшим возможное влияние на свое творчество этого, по его словам, автора пошлых сентиментальных романов. Таким образом, в контексте набоковского творчества Достоевскому так и не удается изжить этой роли. Все это значительно упрощает и делает менее интересной трактовку "Приглашения на казнь" да и некоторых иных творений Набокова. Кроме Пушкина и Гоголя (родство с которыми писатель всегда охотно признавал) только, пожалуй, Белый получил от Бойда заслуженное. О его влиянии на свои ранние поэтические опыты Набоков неоднократно упоминал.

В этом отношении интересна еще одна набоковская биография, вышедшая в свет почти одновременно с Бойдом (М., "Молодая гвардия"; серия "Жизнь замечательных людей"). Ее автор, Алексей Зверев, рассматривает своего героя на фоне мировой литературы ХХ века (не забывая, естественно, и об исключительности Набокова). Характерны первые строки этой книги, где вместе с рождение Набокова описано рождением двух других значительных фигур русской литературы ХХ в., Олеши и Платонова, появившихся на свет в том же 1899 году. В этой книге безупречная бойдовская фигура Набокова приближена ко всем треволнениям повседневной жизни литературы ХХ столетия.

Картина жизни русской эмиграции в Европе в 20-40-х гг., представленная в книге Бойда, тоже в значительной степени ориентирована на самого Набокова; здесь представлено все, что в той или иной степени соприкасалось с судьбой этого писателя. И тут мы видим (факт есть факт), что Набоков не всегда был таким уж одиночкой, а принимал активное участие в культурной жизни русской диаспоры. Одним из самых заметных явлений эмигрантской жизни Набокова в Европе является полемика с Георгием Адамовичем, к тому времени ведущим критиком, о творчестве вообще и о творчестве Набокова-Сирина в частности. Спор этот был долгим. Адамович, приверженец в литературе того, что принято называть "человеческим документом", выступал за чистоту и непосредственность выражения чувства и против сделанности, отточенности и выверенности художественного произведения, которые отстаивали Владислав Ходасевич и его младший союзник Набоков. Вряд ли можно согласиться с бойдовской характеристикой этого конфликта. "Набокову многое не нравилось в Адамовиче и в его взглядах: попытка декретировать правильную реакцию на "нашу эпоху", отрицание формального мастерства, обязательный пессимизм, групповой дух. Ему претили нездоровая атмосфера Монпарнаса, наркотики, гомосексуализм и прежде всего крайне пристрастное, льстивое отношение к "своим", которое исключало объективность литературных оценок". ⁶ Бойд здесь очень резко накладывает тени, разделяя Набокова, неизменно сдержанного, виртуозно отыгрывающегося в своих художественных произведениях (Христофор Мортус в "Даре", мистификация, связанная с поэтом Василием Шишковым), и Адамовича, крайне пристрастного и недалекого критика. Вряд ли в отношении к Набокову Адамовичем двигала просто личная неприязнь или зависть. Он и позднее признавал Набокова большим художником, правда, Набоков не попадал в орбиту литературных пристрастий критика. Здесь Бойд, кажется, не очень удачно, расставляет акценты, излишне демонизируя Адамовича и превознося Набокова, чье поведение в этом споре тоже не всегда было корректным. Вот лишь некоторые фрагменты общего полотна, где довольно много контрастных цветов. То же самое можно сказать и о личных качествах Набокова, не всегда столь однозначных, какими они предстают в описании Бойда.

Творчество Набокова европейского периода в трактовке Бойда можно представить в виде движения от подножия горы к ее вершине, пути сложного, со многими неизбежными остановками и даже спусками вниз, но в конечном итоге неуклонно стремящегося к цели. Этой целью в рамках русского периода является "Дар" (ограничимся романами), вершина всего русскоязычного, а может, и вообще всего творчества Набокова, у подножья же - роман "Машенька", в котором Набоков, по словам Бойда, неосознанно следовал литературным штампам, которому писатель предал слишком упорядоченную и явную структуру, легко саму себя обнажающую.

В этом, как и во многих других построениях Бойда, видится некоторая искусственность. Создается впечатление, что исследователь кое-где даже невольно затуманивает ясность приводимых им фактов. Что уж говорить о некоторых выводах, зыбких на их фоне. Что ж, факт есть факт - будем довольствоваться фактами!

Примечания:

¹ Пушкин, или правда и правдоподобие// Набоков В. Лекции о русской литературе, М., 1996, С. 415.

² Бойд Брайан Владимир Набоков: русские годы, М.; СПб., 2001, С. 294.

³ Там же, С. 63.

⁴ Там же, С. 605.

⁵ Там же, С. 13.

⁶ Там же, С. 402.

---

Анна Немзер

Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования (Материалы и исследования по истории русской культуры. Вып.7). - М.: О.Г.И.,2001. - 512с.

Сборник статей стал логичным итогом Пушкинской конференции в Стэнфорде, приуроченной к "знаменательной дате" (1999 год), и объединил самых разных исследователей, живущих в разных странах и принадлежащих к разным поколениям. Исследователи, представившие свои работы, названы в аннотации пушкинистами, хотя пушкинистов "в чистом виде" среди них не так уж много. По всей видимости, пушкиноцентризм ныне стал достаточно редким явлением. Каждый автор выбирает для анализа вопрос, находящийся на пересечении пушкинистики и какой-либо смежной, интересующей его темы. (Так в статье Б.А.Каца пушкинский текст становится своего рода вспомогательным материалом, через который прочитывается тонкая интертекстуальная игра стихотворений Блока и Ахматовой.) Каждый исследователь смотрит на Пушкина со своей методологической позиции, через призму своего восприятия историко-литературного процесса, что, конечно, способствует созданию интересной и "многоцветной" картины.

Сборник открывает статья А.А.Долинина, что, безусловно, является концептуально верным композиционным решением. Долинин - исследователь, с равным успехом, занимающийся как XX, так и XIX веком. В статье "Из разысканий вокруг "Анчара" ему удается совместить сразу несколько методологических стратегий. Долинин находит гармоническое равновесие между анализом текста, выявлением сложных интертекстуальных связей, с одной стороны, и исследованием контекста, "смысловой ауры легенды" (о ядовитом дереве, анчаре), с другой. Именно такое совмещение подходов, как кажется, является необходимым условием блестящего разрешения литературоведческой/исторической загадки. Подобное методологическое решение оказывается актуальным для многих авторов сборника. Так Е.О.Ларионова в статье "Неосуществленное собрание стихотворений Пушкина в 1836 года" убедительно доказывает, что за строгим принципом жанрового построения собрания стихотворений Пушкина стоит острая полемика с "булгаринскими" тенденциями в литературном процессе. В качестве примера сочетания исследований текста, пикториального текста и исторического контекста можно привести статью А.Л.Осповата: "Из комментария к "Капитанской дочке". Лубочные картинки". Проницательному читателю вспоминается работа М.О.Гершензона о лубочных картинках в "Станционном смотрителе". Однако, если у Гершензона картинки служили ключом к расшифровке загадки текста, то в статье Осповата именно исторический анализ пикториальных сюжетов позволяет выявить некоторые скрытые закономерности развития событий в "Капитанской дочке".

Методологическое противоречие между изучением текста и контекста сложилось в литературоведении очень давно. Вероятно, можно говорить о возникающем у исследователей желании найти среднее арифметическое в этой оппозиции, увидеть за художественным текстом определенные события жизни автора и наоборот - любые внелитературные сферы жизни рассмотреть/прочесть как художественное произведение. Такой подход декларируется в последней книге О.А.Проскурина "Литературные скандалы пушкинской эпохи", М., "ОГИ", 2000). Подобным же принципом, как кажется, руководствуется Н.Н.Мазур, рассматривающая в статье "Пушкин и "московские юноши": вокруг проблемы гения" сложную систему отношений поэта с кругом "Московского вестника" (термин "московские юноши" в статье специально оговаривается) и отражение этого "сюжета" в творчестве Пушкина - в пьесе "Моцарт и Сальери". Знание контекста, жизненных обстоятельств позволяет читателю/исследователю лучше понять специфику текста, а текст, в свою очередь, проясняет многое в сложных перипетиях человеческих отношений. Вопрос о первичности в таком случае не вполне релевантен (как и сходный вопрос о первичности курицы и яйца), исследование проблемы кажется наиболее продуктивным именно в ключе взаимовлияния исторических реалий и художественных произведений.

Предметом исследования К.Ю.Рогова также становится ситуация, сложившаяся в 1826-27 гг. вокруг "Московского вестника". Но, в отличие от Н.Н. Мазур, автор акцентирует внимание на проблемах отношений Пушкина и Вяземского - на фоне сюжетов с вышеупомянутым печатным органом. Рогова интересует настоящая подоплека расхождения друзей-поэтов осенью-зимой 1826-27 годов. Попытка докопаться до истины, прояснить некоторые темные, не вполне изученные сюжеты из жизни Пушкина (то есть концентрация внимания именно на исторических фактах) становится краеугольным камнем, на котором строится статья Рогова. И этот же стимул является основополагающим еще для целого ряда статей сборника.

Так Л.Н.Киселева, анализируя ряд источников, обнаруживает важнейшие точки идеологического сближения Пушкина и Жуковского. Эти наблюдения позволяют ей продолжить и развить идею Н.Я.Эйдельмана о той особой роли, которую побежденный учитель играл в формировании жизненных принципов и творческих установок своего победителя-ученика. Сходную же по внешним признакам проблему ставит перед собой Ю.В.Манн, реконструирующий ситуацию (отношения Пушкина и Гоголя в 1836 году), которая, по его мнению, до сей поры исследователями оценивалась неверно.

Замечательным образом вписывается в эту тенденцию статья В.А.Мильчиной "Почему же все-таки Пушкин предпочел Бальзаку Альфонса Карра?". Речь идет о расшифровке и объяснении пушкинской нелюбви к Бальзаку, о восприятии поэтом французского писателя как конкурента и о симпатии - хотя и весьма отстраненной - к циничному Альфонсу Карру. Метод, используемый в статье, можно было бы назвать антиинтертекстуальным: Мильчина говорит о знаковом отсутствии заимствований, подражаний или полемик. Роман "Под липами" оказывается для Пушкина гораздо ближе произведений Бальзака именно в силу своей заведомой "чуждости".

Есть в сборнике и работы, построенные на анализе интертекстуальных связей. Здесь необходимо отметить статьи С.А.Фомичева "Онегинская строфа", Кирилла Осповата "Об "одическом диптихе" Пушкина: "Стансы" и "Друзьям" (материалы к интертекстуальному комментарию)", Даниэлы Рицци "Станционный смотритель" Пушкина и "Старосветские помещики" Гоголя", А.П.Чудакова "Руслан и Людмила" и "Евгений Онегин"". Последний пишет о зарождении некоторых специфических художественных приемов, характерных для романа, уже в раннем творчестве Пушкина. Интересно сопоставить выводы исследователей. С.А.Фомичев и Кирилл Осповат видят в пушкинском творчестве отчетливую ориентацию на традиции XVIII века, а А.П.Чудаков, напротив, говорит о "взрывании классицистической эстетики", о том, что этот процесс во многом предопределил и опередил "новые возможности и пути наррации... на которые русская литература встала только к концу века". Но, впрочем, считать подобный разброс мнений противоречием, очевидно, не стоит, а выводы, напрашивающиеся по прочтении статей, на редкость банальны: о всемерной отзывчивости, о том, что у каждого исследователя свой Пушкин, в котором всегда можно найти отголосок собственной темы.

Интересно другое. Конференция по случаю 200-летия со дня рождения Пушкина неизбежно настраивает докладчиков на определенный лад и провоцирует - в большей или меньшей степени - тон подведения итогов. Результатом становится большое количество "выяснений отношений" на страницах сборника. Практически каждая статья является пересмотром уже исследовавшейся проблемы и практически в каждой статье присутствуют нападки на исследователей-предшественников. Почти во всех случаях это закономерно и оправданно, но в целом все же производит впечатление масштабной акции по ниспровержению авторитетов. В этом свете особенно примечательны две "дуэтные" статьи: К.Г.Боленко, Н.В.Самовер "Верховный уголовный суд 1826 года: декабристская версия в историографической традиции" и И.Г.Добродомов, И.А.Пильщиков "Из заметок о лексике и фразеологии "Евгения Онегина". В первой работе "предметом" является прежде всего резкое осуждение ученых, сформировавших, по мнению авторов, неверную версию событий 1826 года. Во второй статье исследователи ставят своей целью исключительно опровержение тезиса В.В.Виноградова, очевидным образом продолжая старый спор с академиком. К сожалению, нередко такой подход приводит к смещению акцентов, за полемической заостренностью несколько подзабытым оказывается Пушкин (или, как в случае Боленко и Самовер, - другие фигуранты исторического процесса).

Сборник закрывается работой В.Э.Вацуро "Первый русский переводчик "Витязя в тигровой шкуре". Подобное завершение - так же, как и открытие тома статьей Долинина, - оказывается, безусловно, выигрышным. Вацуро, разумеется, ни с кем не спорит, никого горячо не осуждает. Он открывает неизвестный доселе феномен переводчика Бартдинского, повествует о грандиозной и заведомо обреченной на провал попытке перевода грузинской эпической поэмы и тем восстанавливает необходимые для любого финала мир и равновесие.

Перечислять все статьи в рамках рецензии не представляется возможным. Их почти три десятка, они могут вызвать у читателей самые противоречивые суждения: порадовать открытиями или спровоцировать какие-то новые (или забытые старые) полемики и споры. Стэнфордский сборник интересен, кроме всего прочего, своей разнородностью. Совокупность статей дает возможность представить себе состояние современного литературоведения (не только пушкинистики) во всем его многообразии, со всеми актуальными темами и методологическими веяниями. Это - наглядная иллюстрация того "среза науки", который со временем, скорее всего, станет историей.