• Андрей Николев. Елисейские радости . - М: ОГИ, 2001. - 64 с. Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII - XIX веков. - М.: Индрик, 2001.
  
• Мирон Петровский. Мастер и город: киевские контексты Михаила Булгакова. - Киев: Дух i Лiтера, 2001.
  
• Юрген Хабермас. Вовлечение другого. Очерки политической теории. Перевод Ю.С.Медведева. Спб.: "Наука", 2001.

Филипп Дзядко

Андрей Николев. Елисейские радости. - М: ОГИ, 2001. - 64 с. Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII - XIX веков. - М.: Индрик, 2001. - 400 с.

Почти одновременный выход двух книг - сборника стихов "Елисейские радости" и монографии "Гомер в русских переводах..." - событие знаменательное и значительное. Стихи Андрея Николева давно уже сделались "для немногих русской поэтической классикой"¹; исследование же А.Н. Егунова, впервые вышедшее менее сорока лет назад (1964), стало классикой филологической мысли, книгой, переиздание которой - незаменимый подарок всякому ученому, занимающемуся историей русской литературы обозначенного периода, подарок, очевидно, и "широкому кругу читателей". Но не только поэтому "синхронное" появление этих двух столь непохожих книг можно назвать знаменательным. Дело в том, что сорок пять стихотворений 1929-1966 годов, вышедшие в издательстве "ОГИ", и монография о Гомере написаны одним человеком.

В последние годы появился целый ряд публикаций, посвященных Андрею Николаевичу Егунову, избравшему своим псевдонимом имя "Андрей Николев". Если об Андрее Николеве мы знаем только то, что в 1931 году вышел его роман "По ту сторону Тулы" и то, что в 1961 году в Мюнхене были напечатаны несколько его стихотворений (в составе сборника "Советская потаенная муза"), то биография А.Н.Егунова известна значительно лучше. Закончив в 1913 году Тенишевское училище (то самое, которое в 1907 году закончил Мандельштам, в 1908 - Жирмунский, в 1917 - Набоков), он поступает на классическое отделение Историко-филологического факультета в тот момент, когда на кафедре работали такие ученые, как Ф.Ф.Зелинский, Г.Ф.Церетели, С.А.Жебелев², а в 1922 году вместе со своими друзьями основывает ставшую знаменитой переводческую группу "Абдем". До сих пор, читая "Эфиопику" Гелиодора, "Левкиппу и Клитофонта" Ахилла Татия, Марка Аврелия, многие тексты Платона, Ямвлиха и других античных авторов, мы читаем их в переводе Егунова или всего Абдема.

Помимо переводческой и научной работы, Егунов занимается "собственным творчеством, начало которому было положено еще в гимназии"³ (как можно предположить, под влиянием В.В.Гиппиуса). И кроме "научного дружества" - "дружество литературное" - с Юркуном, Кузминым, Вагиновым. В эти годы создаются стихи, часть которых вошла в рецензируемый сборник, а также поэма-пьеса со знаковым названием "Беспредметная юность". А еще - погибший роман "Василий Остров"...

"Собственное творчество, переводы, дружба с профессиональными писателями, семейная жизнь [...] - все это более чем на два десятка лет трагически оборвалось в 1933 году."⁴

Арестованный по делу Р.В.Иванова-Разумника, Егунов был выслан в Сибирь, под Томск⁵, а затем переехал в Новгород.

В письме к Ю. Юркуну от 13 февраля 1946 года О.Гильденбрандт писала: "В мире стало так пусто - как после потопа... погибли, вероятно, и еще два человека, которые приезжали навещать меня в Ленинград: это Милеев, живший в Бологом, и Андрей Н. Егунов, живший в Новгороде".

Но это было не так. В 1946 году Андрей Николаевич Егунов был жив. После нелегального перехода в американскую зону оккупации в Берлине он был осужден Военным трибуналом к десяти годам ИТЛ.⁶

Не будем дальше "стопою шаткой" тревожить "нераспутанный клубок". Отметим лишь, что в 1956 году А.Н. Егунов вернулся в город, в котором не был "двадцать три года, превысив, как говорил он сам, срок странствий Одиссея".⁷

Он продолжает писать стихи и переводить; получив работу в Пушкинском Доме, занимается историей связей русской литературы с литературой античной и европейской. И в 1964 году выходит "Гомер в русских переводах...".

"Нет русского Тассо, русского Мильтона, русского Вергилия или Овидия - их появление на русском языке не составляло того, что можно назвать литературным фактом[...], но есть русский Гомер, т.е. своеобразная русская версия Гомера, как есть "русская Илиада" - по выражению Пушкина относительно труда Гнедича".

Книга о "русском Гомере" состоит из 12 глав и рассматривает тексты от житийной литературы византийского происхождения до произведений Толстого и Достоевского. Егунов начинает ab ovo - с разговора о том образе "Омира", который был у древнерусского читателя. И уже в первой, обзорной, главе можно заметить основную особенность, принцип книги. Так, говоря о достаточно локальной проблеме - об упоминаниях имени Гомера в допетровской литературе, исследуя огромный материал и попутно совершая ряд научных открытий (чего стоит хотя бы находка гомеровской цитаты в Ипатьевской летописи), Егунов, прямо не оговариваясь, решает вопрос (окончательно, как представляется) достаточно принципиальный - о влиянии античного наследия на литературу Древней Руси⁸. Изучая конкретный факт и определяя его место в картине единого литературного развития, автор тщательно разбирает историю "русского Гомера", детальнейшим образом исследует "поезд журавлиный" гомеровских переводчиков. В этом длинном списке одной из самых колоритных фигур был Кириак Кондратович, "русский прозаик и стихотворец, переводчик и беллетрист XVIII столетия", как его характеризует Петр Пекарский. Кондратович переводил все подряд - от Светония до лекарственной науки, от "Готской и шведской истории" Иоанна Магнуса до книг по ботанике. Но несмотря на подобную всеохватность, почтенный автор вынужден был признать: "Академия книг моих печатать не хотела, о коих она объявила, что хранятся в библиотеке, где оные кирпичам и моли вверены без пользы". Та же судьба ждала и прозаический перевод (с латыни) "Илиады" и "Одиссеи". Кондратович не подозревал о существовании в гомеровском тексте соединения различных диалектов и, "заботясь о чистоте русской речи, всячески старался избавиться от следов своего украинского происхождения", попутно избавляясь и от героического характера гомеровских поэм. Егунов впервые публикует и подробно комментирует некоторые фрагменты его перевода: "небесный же блистатель Юпитер пошел на свою кровать, где прежде сыпал", "богини в тамошнем доме жительство имеет", "О нещастливый Парид, красноличен, бабин обманщик... или б холостой погиб!"...

Н.П.Николев (быть может, однофамилец, а скорее - родственник Андрея Николева), в 1791 году обращаясь к кн. Е.Р.Дашковой, писал: "А Кондратовичам тобой Закрыта в храм наук дорога". Впрочем, А.Н.Егунов не упоминает об этом заявлении и замечает, что "курьезной стороной не исчерпывается перевод Кондратовича", необходимый для изучения русского бытового языка XVIII века. В отличие от Ломоносова Кондратович, переводя гомеровские поэмы, не следовал каким-либо теоретическим взглядам, но он и не обходил гомеровские эпитеты, первым создав на русском языке двусоставные "гомеровские" прилагательные... Как бы то ни было, именно Кирияку Андреевичу Кондратовичу принадлежит честь быть первым русским переводчиком (пусть и почти безвестным) полного текста гомеровских поэм, а потому ему все же открылась "в храм наук дорога".

Гораздо более значимыми для русской культуры стали переводы Петра Екимова (чья работа была связана с важнейшим политическим проектом Екатерины II и Потемкина) и Ермила Кострова (первые шесть песен "Илиады" в его переводе с увлечением читали и в середине XIX века). За этими людьми, заложившими два основных направления в передаче Гомера, последовали переводы и подражания Галинковского, Шишкова, Карамзина, Мерзлякова, Масальского... Ну, и, разумеется, Гнедича и Жуковского... Рассказывая о переводчиках "Омира" - от Ломоносова до Арсеньева и Ордынского - Егунов подробно разбирает структуру каждого текста. Он старается ничего не упустить - в книге важно все: и влияние теорий Скалигера на Ломоносова, и имя автора перевода "Одиссеи" 1788 года, и курьезный опыт "буквального" перевода М. Попова и мотивы обращения к Гомеру П.Голенищева-Кутузова, и "ничтожная брошюрка" (по слишком уж яростному замечанию Сенковского) Джунковского, и, разумееется, спор о гекзаметре...⁹

А главной фигурой в сюжете книги все же оказывается Гнедич...

Подробным образом рассказывая о том "котле", в котором создаются переводы, о позабытых литературных полемиках, о связях с текущей политикой, "о подходе к переводу и способах его осуществления"¹⁰, о "читательском восприятии перевода", давая историко-литературный контекст, Егунов во многом следует традициям формальной школы (как можно судить по статье "Исмений и Исмена", греческий роман Сумарокова", напечатанной в 1963 году, похожие методологические установки мы найдем в требующем своего издания неопубликованном исследовании Егунова "Греческий роман в русских переводах"). Однако интересно вспомнить запись, сделанную Л.Я.Гинзбург осенью 1927 года: "Гуковский говорил вчера: опоязовцы десять лет назад сумели увидеть в литературе принципиально новые объекты. Вопрос нашей научной жизни и смерти - это вопрос открытия других новых объектов"¹¹. Егунов разглядел и открыл эти новые объекты там, где, казалось бы, все было давно найдено, - он "открыл" проблему изучения перевода. Но есть и еще одна значительная деталь: взгляд Егунова на этот объект как бы двойной - взгляд историка и взгляд переводчика, а, значит, взгляд более глубокий. Вопрос о "научной жизни и смерти" книги оказался решен.

"Гомер в русских переводах..." - главная книга Егунова-исследователя. И, конечно, она шире своего названия: при изобилии фактического материала (можно было бы назвать ее "Гомер в русской литературе") она достаточно теоретична, в последней же главе речь идет о возможных принципах будущего перевода Гомера.

Замечательно то, что в этой книге, о создании которой автор думал всю жизнь, в книге строго научной, проскальзывает ирония, знакомая нам по стихам Андрея Николева, с присущей им "языковым шутовством". А поэзия Николева, подсказанная тайной "природой языка", это поэзия, основанная на мгновенной интонации, которую порой непросто уловить; чаще всего это интонация иронии - интонация путешественника по елисейским полям, спускающегося в "недра языка" на поиски способов "вскрытия и уловления метафизики"... Основанные на интонации, трудные стихи Андрея Николева насквозь пронизаны воспоминанием о русской (и не только) поэтической традиции.

Среди тенет неодинокий,
но жизнь как повесть ни о ком -
там нераспутанным клубком
скатались все страницы дней,
тела минувших не-теней,
бреданья юности клубокой,
скитанья в тьме голубоокой.

Эти стихи были написаны в год выхода "Гомера в русских переводах...".

Впрочем, не только "тайная ирония" сближает две книги. В письме А.И.Доватуру (1956 год, год возвращения из лагеря) Егунов рассказал о своих "прощальных" прогулках по родному городу: "Ощущение не скорбное, а какое-то странное, словно ты выходец с того света или, напротив, заживо странствуешь по елисейским краям". ¹²

И свою монографию о Гомере в русской литературе Егунов неслучайно завершает цитатой из Ломоносова: "Кто час от часу в нем [в языке] углубляется, употребляя предводителем общее философское понятие о человеческом слове, тот увидит безмерно широкое поле или, лучше сказать, едва пределы имеющее море". "И не кончается строка".

Примечания:

¹ Глеб Морев. Андрей Николев: Материал для стилистики // Андрей Николев. Елисейские радости... С. 5.

² Об этом времени расцвета классического отделения см., например, очерк М.И. Ростовцева "Ф.Ф. Зелинский" ("Гермес", 1914, #3), книгу В.Б. Шкловского "Жили-были" (М., 1966).

³ Алексеев А.А., Ботвинник Н.М. Послесловие// Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII - XIX веков. - М., 2001. С. 391 (очевидно, не в "гимназии", а в училище).

⁴ Там же.

⁵ О Томске в 30-е годы см.: Шпет в Сибири: ссылка и гибель. Томск, 1995.

⁶ См. Кузмин М. Дневник 1934 года (под ред., со вступит. статьей и примечаниями Г. Морева). Спб, 1998. С. 386.

⁷ См. Алексеев А.А., Ботвинник Н.М.... С. 392.

⁸ Отметим, что Егунов работает на фоне научной традиции, представленной, в частности, работами В.С. Иконникова или А.И. Соболевского, который в статье "Переводная литература Московской Руси XIV-XVII веков" замечал: "Греческое влияние... по своему значению было почти ничтожным, оно не только не обновило, но даже не пополнило русской литературы".

⁹ Отметим лишь, что за последние годы появился ряд работ, которые добавляют новые факты в изучении "русского Гомера": к примеру, публикация неизвестных раннее текстов М.Н. Муравьева.

¹⁰ Дополняя, отметим и появление двух занятных текстов - одного, демонстрирующего существование "функционального" подхода к Гомеру (Волтижирование во времена Гомера //Журнал новостей, 1805, т.1, кн.5), другого - скорее "игрового"(Акростих[ ГОМЕР ] //Друг просвещения, 1805, ч.4, #12). Заметим также, что, как представляется, "русский" Вергилий и, например, Гораций все же представляют существенную научную проблему (вспомним хотя бы полемику Мерзлякова и Раича в начале 20-х годов о переводе Вергилия).

¹¹ Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 55.

¹² Древний мир и мы: Альманах. - Вып. II, Спб., 2000. С.174.

---

Григорий Утгоф, Таллин

Мирон Петровский. Мастер и город: киевские контексты Михаила Булгакова. - Киев: Дух i Лiтера, 2001. √ Тираж не указан. √ ISBN 966-7888-09-6

Монография Мирона Петровского предлагает неожиданное (и убедительное) толкование поэтической системы Булгакова. Обращаясь к реконструкции культурного контекста, исследователь преодолевает традиционный подход к рассмотрению булгаковских сочинений. В отличие от многих предшественников, Мирон Петровский не стремится ограничить себя изолированной атрибуцией "чужого слова". Для него существенна проблема "сравнительной ценности источников, <...> их иерархии в литературе"¹. "Разные источники, - как отмечает ученый, - питают разные уровни произведений Булгакова. Один источник формирует фразу или афоризм, другой становится основой образа, третий - эпизода, четвертый - сюжета. Если расположить обнаруженные источники по предложенной иерархии, они образуют структуру, изоморфную структуре творчества Булгакова, и станет очевидной неслучайность, глубокая избирательность погруженного в контекст художника"².

При тщательном рассмотрении, в наследии любого писателя обнаруживаются сюжетные и тематические доминанты. "Концентрированным программным документом"³ Булгакова, его "писательской декларацией"⁴, считается "самый ранний из известных булгаковских текстов - небольшая статья "Грядущие перспективы"⁵. В ней впервые воплощается урбанистический идеал, в полной мере проявившийся в "Белой гвардии".

Топография этого романа многократно привлекала к себе пристальное внимание краеведов. Отмечалось, что под именем Андреевского спуска Булгаков вывел подлинный - Алексеевский - и что вымышленными названиями - Мало-Провальная, Фонарная, Ловская - обозначены тогдашние улицы Мало-Подвальная, Керосинная, Львовская. Но Мирон Петровский - первый, кто замечает, что "уверенность в полном совпадении романного пространства <...> с реальным киевским не выдерживает проверки последовательным сопоставлением"⁶. Бегство Алексея Турбина по Мало-Провальной (как и бегство Николки со стрелки Политехнического института) оборачивается - "в полном согласии с мистическими законами булгаковской фантастики"⁷ - проникновением в иное пространство, в неизвестность, обладающую навязчивым сходством с потусторонним миром. Чудесное спасение героя сопровождает неожиданный провал "в какие-то неведомые, не вписывающиеся в киевскую топографию пространства. Сначала "проваливается" Юлия Рейсс: "И тут он увидел ее в самый момент чуда, в черной мшистой стене, ограждавшей наглухо снежный узор деревьев в саду. Она наполовину провалилась в стену..." Затем спасительница и спасаемый "проваливаются" вместе: "Турбин <...> побежал медленно к спасительным рукам и вслед за ними провалился в спасительную щель калитки". Наконец, спасенный "проваливается" в забытье <...>: "Во мраке, над головой, очень тускло загорелся огонек, пол поехал под ногами влево... неожиданные, зеленые, с огненными ободками клочья полетели вправо перед глазами, и сердцу в полном мраке полегчало сразу..."⁸. Исследователь подчеркивает: "На Провальной улице происходит то, что и должно происходить: улица сполна оправдывает свое название"⁹. Как и брат Алексей, Николка бежит маршрутом, который в принципе не может быть выстроен на планах Киева времен Гражданской войны. В некоторых местах герой словно "одолева[ет] пространство то ли по воздуху, то ли под землей, то ли другим каким-то, но явно невозможным в реальности способом. Маршруты бегства обоих братьев обладают загадочной "сверхпроводимостью"¹⁰, а спасение оказывается мотивировано "участием в перипетиях романа Мефистофеля-Шполянского"¹¹. Этот персонаж, традиционно соотносимый с Виктором Шкловским¹², не обладает "никакими вторичными адскими признаками"¹³, но по ряду настораживающих черт опознается как представитель инфернального мира, как засекреченный постановщик "кровавой оперетки".

Город, гибнущий под натиском варваров, неизбежно вызывает в памяти ассоциацию с Римом. Релевантность подобного соотнесения (применительно как раз к "Белой гвардии") была впервые аргументирована Мариэттой Чудаковой. Мирон Петровский вносит уточнение: "Рим как Вечный город и другие "вечные" или "великие" города"¹⁴, например Иерусалим, традиционно соотносящийся с Киевом¹⁵, представляют собой основу "булгаковского мифологического городоведения"¹⁶. Исследователь подчеркивает: "Все, что происходит в Вечном городе, с необходимостью причастно к вечности, и Булгаков, помещая действие своих произведений в Вечный город мистеризирует [выделено Мироном Петровским. - Г.У.] это действие"¹⁷.

Между тем мистерия, насыщенная апокалиптическими обертонами, сопровождается у Булгакова буффонадой. "Столкновение лоб в лоб высокого и низкого, трагического и комического, священного и профанного, вечного и сиюминутного"¹⁸ с очевидной наглядностью проявляется в "Мастере и Маргарите". Однако у Булгакова оно присутствовало "всегда", едва ли не изначально"¹⁹. Причиной тому - следующее обстоятельство: в городской культуре Киева, предопределившей "мистериально-буффонадное мышление Булгакова"²⁰, "низкое" ("бытовое") и "высокое" ("бытийственное") находились в самом причудливом сочетании²¹. Неудивительно, что тяготы булгаковских мастеров, будь то Персиков и Преображенский, Ефросимов и Рейн, Пушкин и Мольер или Мастер, "который только этим словом и поименован"²² неизменно оборачиваются "разухабист[ой] клоунад[ой]"²³. "Столкновение, сопряжение и синтез мистерии с буффонадой осуществляется у Булгакова на всех уровнях - сюжетном, образном, лексическом"²⁴. Фокстрот с кощунственным названием "Аллилуйя", звучащий "в сердце литературного мира столицы - в Доме Грибоедова"²⁵ не только маркирует "нечистый" пространственный локус, но еще и манифестирует характерный для Булгакова "мистериально-буффонадный синтез чинности и бесчинства"²⁶.

Уместен вопрос: почему Булгаков вел пожизненную литературную тяжбу со своим прославленным современником - Маяковским? Как известно, их отношения "были остро конфликтны и не могли быть иными, учитывая всю совокупность взглядов того и другого"²⁷. По мысли Мирона Петровского, примирению не способствовало как раз очевидное сходство, "свойственное антиподам или, точнее, зеркальным двойникам"²⁸. Функции буффонады были противоположными. Богоборческой "Мистерии-буфф" Маяковского "противосто[яла] богоискательская мистерия-буфф Булгакова. Разрушительному пародированию западноевропейской мистерии у Маяковского <...> противосто[яло] наследование барочной мистериально-буффонадной "священной пародии"..."²⁹. Иными словами, Булгаков был склонен к тому, чтобы "мистеризовать" буффонаду. В свою очередь, его литературный соперник "буффонизировал" мистерию"³⁰.

Примечательно, что богоискательство Булгакова не вмещалось в рамки церковности. "Судя по свидетельствам близких к писателю людей, он не соблюдал предусмотренную православную обрядовость, не посещал церковь; умирая, испросил для себя гражданского, светского погребения. Все его творчество подтверждает внецерковность [выделено Мироном Петровским. - Г.У.] его религиозно-нравственных ориентаций. Они не подразумевают посредничества между человеком и Богом..."³¹. Поэтому и "главная проблема, которую с разной мерой успеха (или неуспеха) решают булгаковские персонажи"³² - это личная ответственность - мучительная, неотменимая. Ответственность понуждает к созидательному - профессиональному - труду, который видится Булгакову "задачей, поставленной перед человеком Богом, притом главной задачей"³³.

Формирование этих взглядов (близких принципам так называемой "протестантской этики" и - одновременно - учению Льва Толстого) проходило, как ни странно, еще в доме отца писателя, доцента Киевской духовной академии. Непосредственное влияние на мировоззрение Михаила Булгакова оказали труды сослуживцев Афанасия Ивановича - Василия Ильича Экземплярского и Петра Павловича Кудрявцева. Взгляды этих профессоров во многом расходились с тем, что сами они называли "официальным богословием". "Реконструируя культурные контексты Булгакова, - отмечает Мирон Петровский, - следовало бы поместить на его рабочем столе полемический трактат Экземплярского о Льве Толстом и Иоанне Златоусте, антологию П.П.Кудрявцева "Волны вечности" - в непосредственной близости (а может, и родстве) с сочинениями теологов, вроде Штрауса, Фаррара и Ренана"³⁴.

Подытоживая сказанное, следует подчеркнуть, что монография Мирона Петровского заключает и портрет художника в юности, и проницательное исследование булгаковского мастерства - исследование, написанное твердым, уверенным почерком подлинного артиста в силе.

Примечания:

¹ Петровский М. Мастер и Город: Киевские контексты Михаила Булгакова. Киев, 2001. С. 309.

² Там же. С. 309.

³ Там же. С. 26.

⁴ Там же. С. 26.

⁵ Там же. С. 26.

⁶ Там же. С. 254.

⁷ Там же. С. 255.

⁸ Там же. С. 256.

⁹ Там же. С. 256.

¹⁰ Там же. С. 258.

¹¹ Там же. С. 258.

¹² Мирон Петровский намечает и другую кандидатуру - Николая Евреинова (см.: Петровский М. Там же. С. 97-105).

¹³ Там же. С. 89.

¹⁴ Там же. С. 281.

¹⁵ Подробнее об этом см.: Петровский М. Там же. С. 271-277.

¹⁶ Там же. С. 281.

¹⁷ Там же. С. 281-282.

¹⁸ Там же. С. 221.

¹⁹ Там же. С. 221.

²⁰ Там же. С. 180.

²¹ По воспоминаниям киевлянина Н.Н.Лунда, актовый зал гимназии, в которой он учился, был одновременно и "залом с хорошей сценой и... церковью!.. За левым занавесом был церковный алтарь, за правым - театральная сцена!.. Кончалась церковная служба, плавно закрывался тяжелый занавес, и зал принимал свой обычный вид" (Цит. по: Петровский М. Там же. С. 181). Точно так же был устроен и актовый зал гимназии, которую закончил Булгаков.

²² Там же. С. 181.

²³ Там же. С. 181.

²⁴ Там же. С. 181.

²⁵ Белобровцева И., Кульюс С. Роман М. Булгакова "Мастер и Маргарита": Краткий комментарий. Таллинн, 2001. С. 21.

²⁶ Петровский М. Мастер и Город: Киевские контексты Михаила Булгакова. Киев, 2001. С. 181.

²⁷ Там же. С. 170.

²⁸ Там же. С. 182.

²⁹ Там же. С. 182.

³⁰ Там же. С. 182.

³¹ Там же. С. 59-60.

³² Там же. С. 60.

³³ Там же. С. 68.

³⁴ Там же. С. 80.

---

Василий Костырко

Юрген Хабермас. Вовлечение другого. Очерки политической теории. Перевод Ю.С.Медведева. Спб.: "Наука", 2001 417 с. Тираж 2000 экз.

Юрген Хабермас - фигура в России весьма известная и популярная. Его начали издавать еще во времена перестройки, о нем писали и статьи, и монографии. Последнее время Хабремаса переводят особенно активно: в 1999 вышла общетеоретическая работа "Моральное сознание и коммуникативное действие", и вот появляется сборник работ, посвященных актуальным проблемам современности, - "Вовлечение другого".

На примере Хабермаса убеждаешься, что эпоха синтеза и систем в философии не закончилась. Философ стремиться извлечь рациональное зерно из построений Руссо и этики Канта и на этой основе разрабатывает свой проект, разумеется, с учетом накопившегося исторического опыта. Современный моралист приступает к разрешению своей задачи во всеоружии - в его распоряжении и психоанализ, и аналитическая философия, и феноменологическая социология, и даже собственная теория "коммуникативного действия", в которой продвинутый утопист отказывается от "теории корреспонденций" (то есть от понимания истины как соответствия знания и его предмета). Ответить на вопрос, что есть истина, по-простецки, то есть без всего этого философского багажа, уже нельзя, но, несмотря на это, мораль и демократия у Хабремаса все равно непотопляемы.

Хабремас начинает свою книгу с "генеалогического рассмотрения когнитивного содержания морали". Формулировка заставляет вспомнить про бедного Ницше, который, открыв конвенциональный характер человеческих ценностей, кончил свои дни в психушке. Мысль Хабермаса действительно движется в том же направлении. Из его рассуждений явствует, что мы живем уже после "смерти Бога", а точнее, выражаясь языком уже самого Хабермаса, "после обесценивания религиозных основ морали". Религиозная онтология и сотериология уже не могут претендовать на всеобщую когнитивную значимость, а значит - регулировать мораль в масштабах всего общества и служить основой для консенсуса. Более того, ситуация осложняется тем, что традиционные религиозные картины мира, менее всего приспособленные для сосуществования с другими им подобными, отходят в приватную сферу (по терминологии Хабермаса - "этика"). Претензий на всеобщую значимость традиционные системы ценности при этом не утрачивают, а потому подрывают западное общество изнутри (проблема мультикультурализма).

В этой ситуации вместо того, чтобы на манер Ницше сойти с ума, бестрепетный и неутомимый Юрген упорно ищет новую базу для консенсуса.

Теория разумного эгоизма Хабермаса не удовлетворяет. Общественный договор, возникший благодаря временному совпадению прагматических интересов, не может дать прочной основы для общежития. Ведь в такой ситуации неизбежны "попутчики", готовые выйти из игры, когда им заблагорассудиться.

Неприемлем в качестве вожделенного базиса для Хабермаса и национализм. Блестящий исторический анализ европейского концепта нации лишний убеждает нас, что по франкфуртской линии своей философской родословной Хабермас еще и неомарксист. Философ доказывает, что национальная идея (миф об общем происхождении + образ общего врага) по своей природе - искусственный идеологический конструкт со случайным содержанием. Просто в эпоху буржуазных революций нужен был какой-то новый принцип интеграции общества вместо принципа сословности. Идея нации как взаимной ответственности граждан друг за друга была для тогдашней Европы вполне прогрессивной, ("новорожденные" нации "конституировали" сами себя посредством конституции), чего никак не скажешь о нынешних формах национальной идеи, возникших вследствие экспорта национализма за пределы европейского мира. Хабермас имеет в виду этнонационализм и национальный фундаментализм. В первом случае некая общность идентифицирует себя, смешивая "кровное" и культурное родство, и стремиться к самоизоляции, во втором национальная самобытность воспроизводится средствами тоталитарного государства.

Однако опасность исходит не только от изоляционизма и мультикультурализма, философ пишет о "лишнем населении" - источнике социального напряжения в самой Европе.

Несмотря на довольно мрачное видение перспектив западного мира, Хабермс остается неисправимым оптимистом. По его мнению, законов истории не существует именно потому, что люди способны кое-чему научиться.

Спасительным, по его мнению, может быть лишь прогресс в использовании демократических институтов. Если трансцендентное обоснование морали в наше время невозможно, его заменят идеальные условия коммуникации, то есть честное обсуждение норм этой самой морали. Теперь субъектом морали является каждый, но ее формирование должно происходить в рамках всеобщей открытой и добровольной дискуссии. Ее условия таковы, что каждый из участников, прежде чем предложить какую-либо норму общежития, должен проверять ее на "обобщаемость", то есть мысленно вставать на точку зрения остальных участников. Манипулирование общественным мнением, попытки в ходе обсуждения подменить критерий приемлемости своей позиции для других риторическим "влиянием" должны быть исключены еще на стадии закладки коммуникативно-правовых основ. Естественно, исход такой дискуссии всегда остается открытым - даже философы принимают участие в ней на тех же основаниях, что и все остальные граждане.

Несмотря на сухость и абстрактность философского языка в работах Хабермаса просматриваются определенные контуры будущего, которое философ считает наилучшим для Запада. Хабермас - убежденный сторонник единой Европы и, в определенном смысле, новой "европейской нации", каковая должна быть "индуцирована" общими коммуникативно-правовыми условиями.

В развитие мировых коммуникаций философ усматривает, помимо прочего, еще и залог "мирной" глобализации. "Не присоединять, а вовлекать другого" - вот девиз Юргена Хабермаса.