Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Штудии < Вы здесь
Штудии #3
Дата публикации:  26 Декабря 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Анненков Ю.П. (Б. Темирязев). Повесть о пустяках / Коммент. А.А.Данилевского. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2001. - 576 с. ISBN 5-89059-003-0.

Наталья КОЧЕТКОВА

Как художник Анненков широко известен. На сегодняшний момент редкое издание классиков начала ХХ века обходится без его иллюстраций. Его моделями были практически все крупные фигуры эпохи от писателей до политиков (включая Троцкого и Ленина). Об Анненкове-прозаике практически не было известно ничего. Хитрая игра, которую затеял художник-писатель, ввела в заблуждение даже людей, близко его знавших. В конце 1920-х во французской русскоязычной периодике стали появляться профессиональные рассказы за подписью "Б. Темирязев". Тексты передавались через посредников - имя автора оставалось тайной. Игра сломалась, когда Анненков захотел опубликовать "Повесть о пустяках". Писатель и издатель Михаил Осоргин настоял на личной встрече с автором, и с удивлением обнаружил, что неизвестный Б. Темирязев - его знакомый1.

"Повесть о пустяках" - произведение особого рода. С одной стороны, это роман о Петербурге, о жизни города рубежа 1910-20-х гг. С другой - о современниках автора. Тогда мы имеем дело уже с мемуарным текстом. Но в отличие от мемуарной литературы, которая претендует на "объективное" изложение событий и никогда заведомо такового не дает, "Повесть о пустяках" - текст все же художественный, а следовательно, ни о какой фактической "достоверности" не может быть и речи. Это диктует особый подход к составлению справочного аппарата издания. Комментатор А. А. Данилевский отмечает эту особенность текста: "Анненков играет с географическим пространством и историческим временем, сжимая их и растягивая по собственному произволу, играет со своими личностью и судьбой и личностями и судьбами своих близких и знакомых, выводя их и себя в повествовании под различными выдуманными именами, наделяя позаимствованными у других людей чертами и жизненными коллизиями, играет на уровне сюжета и композиции текста, играет с культурной памятью читателя, его литературными и общеэстетическими предпочтениями и интересами, наполнив свой текст множеством отсылок к самым различным традициям русской литературы, живописи, музыки, архитектуры и заставляя таким образом читателя соотносить с ними текст, находить сходство и различия между ними"2. В таком случае текст может быть рассчитан на передачу впечатления от эпохи, живой атмосферы времени.

Но те цитаты или реалии, которые легко узнаваемы, знаковы для современника автора, могут быть немы для современного читателя. Именно здесь начинается область комментатора, который, с одной стороны, расшифровывает авторский ребус, с другой - объясняет то, что автор не хотел скрывать от читателей, но что было утеряно культурной памятью по прошествии времени.

Обширный аппарат издания состоит из трех частей: двух статей и построчного комментария. В первой статье "Юрий Анненков - Georges Annenkoff - Б.Темирязев" А. А. Данилевский дает обзор деятельности Анненкова в России и эмиграции, прослеживает динамику его изданий. здесь мы узнаем о единственном прижизненном ("Петрополис", 1934) и двух посмертных изданиях (в США и во Франции). В статье "Об истории текста и принципах комментария" А. А. Данилевский дает краткий обзор критических и литературоведческих работ, посвященных роману, обосновывает выбор источника текста и принцип его "подачи" (приведение орфографии в соответствие с современными нормами с сохранением некоторых особенностей первого издания). Исследователь выдвигает тезис об игровом характере текста, что и обусловливает принципы комментирования, т.е. ориентацию в первую очередь на "выявление в тексте романа автобиографического и прототипического пластов"3. Пристальное внимание комментатор уделяет и интертекстуальным связям романа. Особый акцент А. А. Данилевский делает на связи романа с текстом мемуаров Анненкова "Дневник моих встреч", указывая на сходство в построении текста мемуаров и "Повести о пустяках" (ориентация на игру с читателем и намеренную мистификацию).

В связи с этой частью комментария сразу хотелось бы заметить, что здесь явно не хватает описания рукописных источников текста, хотя заглавие "Об истории текста..." вроде бы предполагает наличие некоторой информации о состоянии черновых и беловых рукописей. Также не оговорено, почему был использован текст публикации 1934 года (неплохо было бы проговорить, что это единственная прижизненная публикация, следовательно, именно она является наиболее репрезентативной).

Теперь перейдем к построчному комментарию. Данилевский составил основательный, добротный комментарий, который великолепно иллюстрирует то игровое поведение автора, о котором исследователь пишет во второй статье. Комментатор приводит большой пласт текстов, которые так или иначе обыгрываются Анненковым в рамках его произведения. Это и почти точно процитированные газетные статьи, и воззвания, и различного рода переклички ("цитаты, отсылки, реминисценции, аллюзии и т.п."4 ) с произведениями современников писателя (например, "Сентиментальное путешествие" Шкловского, "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" Ильфа и Петрова).

Как и было обещано в "...принципах комментирования", исследователь много внимания уделяет прототипам героев произведения и восстанавливает имена тех, с кого могли быть списаны персонажи "Повести...". При этом один и тот же реальный человек может стать прототипом разных персонажей (Виктор Шкловский - Толя Виленский, Толя Житомирский), а один персонаж - иметь нескольких прототипов (Коленька Хохлов - сам Анненков, Н. И. Альтман, Н. Н. Пунин; Дэви Шапкин - А. Лурье, Д. Н. Темкин).

Большое место занимает в издании реальный комментарий. Его основная задача - не только объяснить читателю ту или иную бытовую подробность, предмет, который вышел из употребления, или перечислить должности, которые занимало то или иное лицо. Самое важное - объяснить читателю культурную нагрузку той или иной реалии. Так, объясняя читателю, кто такая А. Коллонтай, Данилевский не только перечисляет ее государственные должности, но и упоминает о ее концепции новой "коммунистической" морали. И это сделано совершенно правильно. Без этой информации соответствующий пункт комментария был бы просто "немым". То же можно сказать и о комментарии к слову "фокстрот": комментатор не ограничивается описанием танца и сообщением о времени его возникновения, но и указывает, что Анненков в очередной раз мистифицирует читателя, поскольку этот танец появился в России не в 1921, как написано в романе, а позже и был (наряду с танго) запрещен как "признак "буржуазного разложения""5. Примеры можно множить и далее.

К сожалению, подобный подход продемонстрирован комментатором не везде. Есть пункты, которые так и остались "немыми". Так, комментарий к следующему отрывку: "близорукая таперша сменяла па-де-катр на па-де-патинер и вальс на па-д'эспань, коханочку, визгливую ойру и снова вальс, гимназический, незабываемый вальс: "Ожидание", "Осенний сон", "Дунайские волны"..." (эпизод, описывающий гимназический период Коли Хохлова и жизнь на даче) состоит лишь из технической характеристики танцев и указания на то, что подобное перечисление следует отнести на счет незаурядной способности Анненкова к танцам, которую отмечали современники. Между тем, хотелось бы, как и в комментарии к "фокстроту", прочесть о том, какое место все эти танцы занимали в культуре своей эпохи (ср., например, анализ танцев в комментарии Ю. М. Лотмана к "Евгению Онегину"6 ).

Изображая обыск в квартире отца Коленьки Хохлова, Анненков пишет: люди "в солдатских шинелях, в кожаных куртках, с мандатами и без мандатов <...> оскорбительно размахивали кольтами и браунингами"7. Судя по форме одеяния и способу поведения - это чекисты. В комментарии указано лишь, что кольт и браунинг - это револьверы, которые именуются по фамилиям их создателей. Было ли это оружие свойственно людям подобного рода занятий, остается неизвестным.

Еще один пример. Один из героев романа - поручик Лохов - зарабатывает на жизнь тем, что весь день на улицах притворяется калекой и собирает подаяния, вечером берет извозчика и едет домой. Дома он снимает с себя бинты, "раздевается и остается в одном белье, в несвежих егеровских кальсонах"8. Данилевский приводит комментарий Ю. К. Щеглова к "Двенадцати стульям", где сказано, что егеровское белье названо по имени "немецкого естествоиспытателя и гигиениста Густава Иегера, <...> который <...> единственным правильным материалом <...> считал шерстяные ткани, применяемые как для платья, так и для белья"9. Однако в другом комментарии к тому же произведению, составленном М. П. Одесским и Д. М. Фельдманом, в этом пункте мы можем прочесть, что "в предреволюционные годы такое белье считалось предметом роскоши"10. Именно последней фразы и не хватило в комментарии Данилевского. Она дает последний штрих к портрету поручика Лохова.

Вообще же Данилевский стремится к комментированию всего, что может вызвать хоть малейшее затруднение в понимании текста. С этой точки зрения комментарий рассчитан даже на школьника. Объясняются такие понятия, как "фрейлина", "капитель", "руно", "аргонавты". Если же есть подобное стремление к всеохватности, то вызывает удивление, почему, скажем, не откомментирован следующий фрагмент: "Пышный и седобородый интеллигент Стасов рядился в шелковую косоворотку и атласные шаровары; Леонид Андреев ходил в поддевке и смазных сапогах". Если следовать принципу составления комментария, заявленному исследователем и двигаться "от частного к общему"11, то здесь требуют комментария "смазные сапоги" ("поддевка" откомментирована) и вся описанная ситуация в целом (достаточно вспомнить схожую манеру одеваться у Горького, Есенина).

По всей видимости, исследователь просто не ставил своей задачей составление максимально подробного реального комментария. В первую очередь его интересовали интертекстуальные связи романа с другими художественными произведениями и поиски прототипов героев. Это и было поставлено во главу угла. Хотя при наличии уже существующего добротного реального комментария, подобные лакуны вызывают сожаление, так как еще немного - и был бы создан во всех отношениях безупречный справочный аппарат.

Примечания:

Вернуться1 Данилевский А.А. Об истории текста и принципах комментирования // Анненков Ю.П. (Б.Темирязев). Повесть о пустяках / Коммент. А.А.Данилевского. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2001. с. 325.

Вернуться2 Там же. С. 328.

Вернуться3 Там же. С. 329.

Вернуться4 Там же.

Вернуться5 Указ соч. с. 542.

Вернуться6 Лотман Ю.М. Пушкин. - СПб, 1995. С. 521-529.

Вернуться7 Анненков. Указ соч. с. 108.

Вернуться8 Там же. С. 79.

Вернуться9 Там же. С. 398.

Вернуться10 Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев / Вст. Ст. и коммент. М.П.Одесского, Д.М.Фельдмана. М., 1997. С. 472.

Вернуться11 Анненков. Указ соч. С. 329.


Герштейн Э.Г. Память писателя: статьи и исследования 30-90-х годов. - СПб.: ИНАПРЕСС, 2001. - 672с. ISBN 5-87135-113-1 Тираж 3000 экз.

Анна НЕМЗЕР

Определить жанр книги Э.Г. Герштейн "Память писателя" - задача крайне сложная. Здесь представлены переиздания литературоведческих исследований по XIX веку, статей о поэзии и поэтах XX века, воспоминания и интервью. Приблизительно третью часть сборника составляют работы о Лермонтове, которым исследовательница начала заниматься еще в 30-х годах.

Занимаясь жизнью и творчеством Лермонтова, Э. Г. Герштейн преимущественное внимание уделяла работе с разного рода архивными материалами. Пристальное внимание к источникам, декларируемый ультрапозитивизм (об этом, в частности, идет речь в ее поздних интервью) стали краеугольным камнем, на котором и строятся все исследования - как крупные работы (например, "Лермонтов и "кружок шестнадцати" или "Новый источник для биографии Лермонтова"), так и небольшие заметки ("Николай I и А.А. Столыпин (Монго)" и "К истории высылки Лермонтова из Петербурга в 1841 году"). Некоторые работы не завершены и являются только началом исследования, поводом, отправной точкой для дальнейших размышлений. В основной массе работ интерпретация сведена к минимуму - достаточным результатом оказывается, например, вывод о том, что резко отрицательное отношение Николая I к А.А. Столыпину действительно имело место.

Исследованиями жизни и творчества Пушкина Э.Г. Герштейн начала заниматься несколько позже - вследствие пристального чтения пушкиноведческих работ Анны Ахматовой. Исследовательницу интересует, в первую очередь, последний год жизни Пушкина: преддуэльная ситуация, светские интриги, сложные внутрисемейные отношения и сама дуэль. Интересно, что, как и в случае с Лермонтовым, для Герштейн актуальна вполне определенная схема взаимоотношений поэта с окружающей средой: светское общество и власть способствуют созданию той невыносимой атмосферы, которая в конечном счете убивает поэта (Дантес и Мартынов в таком случае являются страшными орудиями - порождениями гибельной среды). Вероятно, близкая дружба с Ахматовой, участие во всех ее делах, тесное общение с Мандельштамом так или иначе отразилось на исследовательской деятельности Герштейн: тяжелейшая судьба этих поэтов, невозможность диалога с властью стали для Герштейн в какой-то мере архетипическими моделями. Так формировалась жесткая схема "Судьба поэта в России".

Герштейн много пишет о пушкинистике Ахматовой (в частности, в связи с публикациями из ее научного наследия). Не соглашаясь в некоторых случаях с ахматовской трактовкой трагических событий января 1837 года, Герштейн, тем не менее, подчеркивает необыкновенную чуткость и точность Ахматовой в этих работах - чуткость исследователя и - что для Герштейн крайне важно - поэта. Поэт - особенный человек, которого нельзя мерить общепринятыми мерками, "поэт поэту - брат" (заглавие одной из статей) - эти тезисы доминируют и в рассуждениях о литературоведческих штудиях Ахматовой, и в статье о взаимоотношениях Ахматовой и Гумилева, при анализе их переписки. Не менее важен для Э. Г. Герштейн тезис С.М. Бонди, процитированный в одном из интервью: "Для того, чтобы заниматься Пушкиным или Лермонтовым, исследователь должен быть знаком хоть с одним большим поэтом. Это поможет почувствовать, что такое творческий процесс". Такими поэтами-учителями для Э. Г. Герштейн стали Ахматова и Мандельштам.

Следующий раздел содержит вступительные статьи (иногда с вкраплениями личных воспоминаний), собственно мемуары и эссе - рассуждения о природе мемуарного жанра, о том, кто и когда имеет право писать воспоминания и как это следует делать.

Характерная особенность работ Э. Г. Герштейн - постоянные взаимопроникновения литературоведения, литературы и самой жизни. Рассуждения об ахматовской пушкинистике плавно переходят, с одной стороны, в собственные исследовательские опыты (таким образом, читатель может наблюдать, так сказать, диалог Герштейн с Ахматовой - точки пересечения их мнений и расхождения по некоторым вопросам), с другой - в анализ ахматовского творчества в целом, с третьей - в воспоминания. Предисловие к публикации статьи С.Б. Рудакова "Ритм и стиль "Медного всадника" начинается с биографии Рудакова, а в статье "Секреты Ахматовой" значительное место занимает рассказ об отрочестве самой Э. Г. Герштейн. Примеры легко умножить. На этих принципах, собственно говоря, и построена вся "Память писателя" - это ядро исследовательского метода и творческой личности автора.

Три обширных интервью вполне соответствуют описанной выше научно-литературной стратегии. Два из них ("Жена Николая I была неравнодушна к Лермонтову", 1995 и "Вызвав Дантеса, он поступил умно", 1996) брала Наталья Иванова-Гладильщикова. В этих беседах Герштейн подробно рассказывает о своей исследовательской деятельности, о том, как она начинала заниматься литературоведением, о своих трактовках событий 1837-го и 1841-го годов. Попутно упоминаются Б.М. Эйхенбаум и Н.И. Харджиев, которых Э. Г. Герштейн называет своими учителями. Третью беседу - "На фоне всех ревизий века" - проводила Ирина Врубель-Голубкина; здесь речь идет исключительно о воспоминаниях Герштейн. Имена все те же: Ахматова, Харджиев, Мандельштам. Исследовательница крайне эмоционально повествует о событиях многолетней давности. Оценки ее жестки и нелицеприятны, а все обсуждаемые истории остро актуальны. Чувства, в отличие от людей - участников этих историй, живы и по сию пору.

Категоричность и эмоциональность присущи и литературоведческим работам Э. Г. Герштейн. Повествуя о ситуации января 1837-го года, она весьма резко говорит, например, о геккереновском круге интриганов, раскинувших свои сети по всему Петербургу. Жесткость та же, что при обсуждении судеб своих великих современников (и их советских гонителей). Эпически дистанцированное спокойное повествование для Э. Г. попросту невозможно - ни в каком жанре. Потому что не только "поэт в России больше, чем поэт". Литературовед - тоже.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Штудии #2 /14.12/
Андрей Николев. Елисейские радости. Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XVIII - XIX веков.   |  Мирон Петровский. Мастер и город: киевские контексты Михаила Булгакова.  |  Юрген Хабермас. Вовлечение другого. Очерки политической теории.
Штудии #1 /27.11/
Русский модернизм. Проблемы текстологии: Сборник статей.  |  Брайан Бойд. Владимир Набоков: русские годы: Биография.  |  Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования.
предыдущая в начало следующая
Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100