Анна Красильщик

Ф. Ансело. Шесть месяцев в России. Письма к Ксавье Сентину, сочиненные в 1826 году, в пору коронования его императорского величества. Перевод, вступительная статья и комментарий Н. Сперанской. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 288 с. Тираж 3000 экз. ISBN 5-86793-106-4

"Все, что видел путешественник в проезд свой от Петербурга до Москвы и оттуда до Нижнего, все это, как француз, он заметил слегка и превратно, но все выводы его удивительно верны. Это доказывает именно свойства его национальности, то есть соединение ясного и живого ума с легким характером", - писал Михаил Дмитриев о книге маркиза де Кюстина "Россия в 1839 году". К путевым заметкам другого французского "наблюдателя", оказавшегося в России на двенадцать лет раньше, эти слова можно отнести лишь наполовину. Хотя Ансело, о котором далее пойдет речь, заметил все "слегка и превратно", его выводы вряд ли можно назвать "удивительно верными".

Книга Ансело вышла в серии издательства НЛО "Россия в мемуарах". Несколько лет назад там же появились "Секретные записки о России" Шарля Массона. Подобно "Секретные запискам...", книга Ансело вызвала много откликов, включая скандальные. В частности, именно она спровоцировала сентенцию Вяземского о "квасном патриотизме".

Полный текст Ансело издается у нас впервые. Это легко объяснимо. В пору, когда книга вызывала живой интерес, ее российское издание было невозможно по цензурным соображениям: автор подробно рассуждает о восстании декабристов, приводит прозаические переводы "Кинжала" Пушкина и "Исповеди Наливайко" казненного Рылеева. Позднее же записки Ансело утратили актуальность.

Попытку публикации нескольких глав предприняла в 1937 году Е.Н.Есенина-Чеботаревская. Однако выполненный для альманаха "Год XVI-XXII" перевод напечатан не был. Несколько глав перевела и прокомментировала Н.Волович ("Пушкин и Москва"; М., 1994, Ч. 1). Отдельные фрагменты цитировались в различных исторических и историко-литературных работах.

В книге, подготовленной Н.М.Сперанской, текст Ансело сопровожден вступительной статьей и подробнейшим комментарием. В приложении опубликованы биография автора, написанная его ближайшим другом Ксавье Сентином и отзывы П.А.Вяземского и Я.Н.Толстого на "Шесть месяцев в России". Восстановленный таким образом контекст заставляет с большим интересом отнестись и к самим путевым впечатлениям.

"Когда приедешь в Петербург, овладей этим Lancelot (которого я ни стишка не помню)..." - писал Пушкин Вяземскому. Едва ли и теперь найдешь человека, помнящего хотя бы одно его творение. Между тем в свое время Жак Арсен Франсуа Поликарп Ансело почитался довольно известным литератором. Так, "Северная пчела" сообщала, что "некоторые здешние литераторы на сих днях давали почтенному французскому писателю, г.Ансело, обед, за коим было человек тридцать литераторов и любителей словесности обеих наций <...>. После обеда г.Ансело читал отрывки из новой своей комедии, к удовольствию всех слушателей".

Биография Ансело (1794-1854) в основном известна благодаря его другу и соавтору Ксавье Сентину. Известность пришла к писателю в 1819 году, после представления трагедии "Людовик IX". Людовик XVIII, которому была посвящена пьеса, назначил автору премию в 2000 франков. Спустя несколько лет Ансело получил орден Почетного легиона и дворянство, был назначен библиотекарем наследника престола. Тогда же он женился (салон мадам Виржини Ансело позднее посещали Шатобриан, Стендаль, Мериме, Виньи...). После Июльской революции Ансело, лишившись пенсии и места, зарабатывал лишь литературным трудом. Как отмечает Н.Сперанская, комедии и водевили Ансело были популярны и в России: уже в 1821 году был поставлен водевиль "Альпийские разбойники", а с 1831 по 1841 год пьесы Ансело шли в московских и петербургских театрах почти ежегодно. Впрочем, имя Ансело быстро забылось: уже в шестидесятых годах о нем вспоминали как о фигуре отжившей и лишь в связи с салоном жены.

Выход в свет записок Ансело весной 1827 года пришелся как нельзя кстати. Представления французов о России были тогда поверхностными и складывались прежде всего из фантастических слухов и легенд времен наполеоновской кампании. Первую попытку опровергнуть эти штампы сделала мадам де Сталь, вторым был Ансело, который, однако, не столько стремился преодолеть шаблон, сколько прочил себя на роль нового летописца. Увлекательно написанная книга Ансело давала читателю подробную картину российской жизни. Ее можно назвать "беллетризованным путеводителем". Умелый литератор выдерживает повествование в легком стиле, отчасти - в разговорной манере. Потому и выбирает он эпистолярную форму. (Вовсе не случайны многочисленные аллюзии автора на прозу Стерна.) Возникает иллюзия живой беседы с автором. Отсюда большой успех: книга была мгновенно раскуплена и переведена на четыре европейских языка.

Записки Ансело в какой-то мере претендуют на титул "энциклопедии русской жизни". Почти каждое письмо рисует нам ту или иную сторону российской действительности: образование, судопроизводство, крепостное право, табель о рангах, экономика, религия, нравы и проч. "Все это описано довольно верно <...>, но все бесцветно, безмысленно и, по крайней мере для нас, русских, нимало не занимательно и не любопытно", - заметил Вяземский.

Особое внимание автор уделяет перечислению топографических подробностей и архитектурных памятников (тоже черта путеводителя). Здесь автор не совсем самостоятелен. Не утруждая себя чрезмерной щепетильностью и добросовестностью, он довольно бесцеремонно воспользовался французским "Путеводителем по Москве" Лекуэнта де Лаво и в особенности "Достопамятностями Санкт-Петербурга и его окрестностей" П.П.Свиньина. По-видимому, не слишком вникая в используемые тексты, Ансело переписал их вместе с ошибками. Так, например, он повторяет вслед за Лаво: "я заметил среди них <греческих и славянских рукописей> и Гомера, Эсхина (курсив мой. - А.К.) ". На самом деле, конечно, Эсхила.

Все это дополняется странными историями, почерпнутыми из неизвестных источников. Например, говоря о распространенном в России обычае выдавать замуж достигших зрелости девочек за мальчиков, он замечает: "А чтобы как можно скорее получить плоды от этих преждевременных браков, поручает отцу ребенка, пока тот не подрастет, выполнять обязанности сына". Как справедливо отметил в своем отзыве на книгу Ансело Я.Н.Толстой, это скорее чудовищное исключение, нежели обычай. Таких историй Ансело приводит множество, ссылаясь при этом на источники так: "мне рассказывали", "я слышал" и т.п. Лишь изредка он говорит о том, что видел собственными глазами, но и в этих случаях склонен к преувеличениям.

Некоторое недоумение вызывает отзыв Ансело о русской литературе, от которой "не следует требовать свободы и оригинальности. Творимая людьми, воспитанными на иностранный манер, чья культура, мысли, самый язык заимствованы у Франции, она не может не быть подражательной и до сего дня точно воспроизводила формы, физиономию и даже предрассудки нашей словесности". Тут невольно возникает тот же вопрос, что задает Я.Н.Толстой: "Достаточно ли шести месяцев, чтобы узнать?". В 1826 году в печати уже появилась первая глава "Онегина", а "Горе от ума" ходило в списках. Конечно, не следует требовать от Ансело особой осведомленности, но подобная безапелляционность и необдуманность суждений вряд ли простительна маститому литератору. Толстой, отметивший множество недостатков книги, в конце концов воздал должное Ансело: "Впрочем, дай Бог, чтобы все, кто пишут или будут писать о России, походили бы талантом и доброжелательностью на г.Ансело!". И далее: "Сочинению Ансело недостает лишь зрелости, какая приобретается только долгим пребыванием в стране".

Есть в книге и весьма интересные моменты. Вяземский, например, отмечал беспристрастность суждений о русско-французском воспитании. Любопытны наблюдения автора над петербургскими салонами, описание института благородных девиц, замечания о русских дорогах. К сожалению, таких мест немного.

Сейчас отзывы на книгу Ансело смотрятся интереснее, чем само сочинение. Всего же точнее об Ансело и его записках сказал Вяземский: "Анекдоты, им рассказываемые, как и наблюдения его, отзываются каким-то малолетством, примечательном в литераторе, известном во Франции, и довольно выгодно. Анекдоты его нелюбопытны и неверны. И тут он вертится около истины, но она ему не дается".

---

Василий Костырко

Владимир Пропп. Морфология волшебной сказки. Москва: 2001 Лабиринт - 143 с. - Тираж 2000 экз.

Казалось бы, знаменитый афоризм Канта: "некоторые книги не были бы такими короткими, если бы были так коротки" к работе Проппа не относится. Идеи "Морфологии волшебной сказки" предельно ясны и их усвоение не требует продолжительного труда. Дело в другом: исчерпывающее послесловие к этой книге заняло бы не одну тысячу страниц. Именно таков след, оставленный ею в науке.

Как ни удивительно, менее всего это касается продолжения "Морфологии", задуманного самим Проппом, а именно "Исторических корней волшебной сказки". Результаты этого "основного" исследования оказались весьма спорными. Однако "Морфология волшебной сказки" - тот редкий случай, когда подготовительный этап работы оказывается для последующего развития науки более значимым, чем ее основная часть.

Открытие, сделанное Проппом на этом "подготовительном" этапе, было, как и подобает гениальному открытию, чрезвычайно простым: отделив переменные элементы волшебной сказки от константных, он описал ее структуру. Обнаружив, что в волшебной сказке "меняются названия и атрибуты действующих лиц, но не меняются их действия", Пропп обозначил последние как "функции". Так в поисках походящего для структурного описания сказки терминологического языка Пропп нашел чрезвычайно удачную замену унаследованному от Веселовского понятию "мотива". Число функций оказалось конечным (всего 31), а последовательность (несмотря на то, что часть из них, как правило, оказывается пропущенной) - неизменной.

Вышедшая в 1928 году "Морфология сказки" поначалу привлекла внимание лишь узкого круга отечественных ученых, но в конце 50-х Проппа открыли на Западе и заговорили о нем как об одном из отцов или уж хотя бы как об одном из предвестников структурализма. "Те, кто приступил к структурному анализу устной литературы примерно в 1950 году, не будучи прямо знаком с исследованием Проппа, предпринятым за четверть века до этого, не без изумления обнаружат в его работе многие формулировки и даже целые фразы, которые они вовсе у него не заимствовали", - писал о Проппе Клод Леви-Строс. Наиболее сильно отца структурной антропологии впечатлили два пропповских тезиса: во-первых, то, что сказки следует читать не только "по горизонтали", но и "по вертикали", а во-вторых, то, что все сказки могут быть выведены из одной - из сказки о похищении царевны, так как представляют собой цепь вариантов одного основного типа.

Самому Проппу похвала Леви-Строса особой радости не принесла. В свой статье неискушенный в тонкостях советской идеологии западный ученый поставил Проппа в один ряд с формалистами, совершенно не подозревая о том, что в СССР это прозвучит почти как политическое обвинение.

Ответив на статью Леви-Строса более коротким и куда более эмоциональным (если не сказать - взвинченным) текстом, Пропп едва ли мог догадываться о том, какое значение завязавшаяся дискуссия будет иметь для дальнейшего развития науки. Конкретнее - для окончательного разрешения вопроса об отношении сказки к мифу. Леви-Строс писал о том, что и в сказке, и в мифе встречаются схожие коллизии, разница лишь в том, что мифологические оппозиции в сказке ослабляются и отличаются неустойчивостью. Отсюда - возможность для перехода сказочных тем в сферу литературного творчества. Полемизируя с Леви-Стросом, Пропп выдвигал, казалось бы, качественно иной критерий разграничения сказки и мифа: сказка, в отличие "от фольклора архаических и примитивных народов", недостоверна и не имеет сакрального и магического характера.

Как ни удивительно, именно синтез этих позиций дает концепцию Е.М.Мелетинского, противопоставившего миф и сказку по 8 признакам. Мелетинский считает наиболее важными из них следующие три - строгая/нестрогая достоверность, наличие этиологизма/его отсутствие, коллективность (космичность)/индивидуальность объекта изображения. Нетрудно заметить, что Пропп указал на первый критерий, а ослабление оппозиций у Леви-Строса соответствует третьему. Но и это не все: если обратиться к полному списку Мелетинского, окажется, что Пропп предвосхитил противопоставления по признакам ритуальный-неритуальный, сакральный-несакральный, а Леви-Строс фактически описывает движение от этнографически-конкретного типа фантазирования к условно поэтическому.

Синтез "парадигматического" структурализма Леви-Строса и "синтагматического" структурализма Владимира Проппа становится в дальнейшем одним из приоритетов науки о фольклоре. Достаточно назвать работы Мелетинского о палеоазиатском мифологическом эпосе и книгу Алана Дандеса о сказках североамериканских индейцев. Удивительно другое: первым, кто совместил подходы (конечно, с сильным "парадигматическим" креном), оказался сам Леви-Строс. Именно он в своих "Мифологиках" попытался путем трансформаций вывести несколько сотен южноамериканских мифов из одного (миф индейцев бороро о "разорителе гнезд"), который назвал "референтным".

Последователи Проппа активно разрабатывали морфологические схемы для других сказок, не русских и не волшебных. Для разрешения такого количества совершенно разных проблем специфически российских набор из 31 функции был неудобен, поэтому функции Проппа старались обобщить, каждый - по-своему.

Предложенная Проппом структурная модель послужила толчком и для "синтагматического" изучения обряда. Гипотеза Проппа о "шаманском" происхождении сказочного и эпического сюжета стала отправной точкой в исследованиях Е.С.Новик по сибирскому шаманизму. В результате появилась схема шаманского камлания, состоящая из синтагматических блоков, вполне сопоставимых со структурными описаниями нарративов. Реализация этих блоков дает ряд функций, часть которых буквально совпадает с пропповскими (недостача, беда, борьба-победа, награждение и т.д.).

Иная судьба постигла концепцию "Исторических корней волшебной сказки". Картина инициационных обрядов, реконструируемых Проппом на основе русской волшебной сказки, едва ли соответствует историческим и этнографическим реалиям настолько, чтобы на ее основе можно было делать вывод о ритуальном генезисе этого жанра у восточных славян. Сходство между обрядом и структурой сказки имеет здесь чисто типологический характер и является плодом своеобразной конвергенции.

Несколько чрезмерным оказался и сциентисткий оптимизм Проппа, в 1928 году считавшего, что его схема позволит вычислить исчезнувшие или неизвестные варианты волшебных сказок "точно так же, как мы на основании общих астрономических законов предполагаем о существовании таких звезд, которых мы не видим". К сожалению, сказки - это не звезды. И хотя современные компьютерные программы с успехом порождают описания таких текстов, создать сам текст или прочесть и препарировать "живую" сказку "по Проппу" они не в состоянии.

Здесь Пропп оказывается почти в таком же положении, как и его давнишний оппонент Клод Леви-Строс, надеявшийся с помощью комбинаторики реконструировать утраченные формы культуры.

Однако именно благодаря компьютерным технологиям сбывается мечта Проппа об альтернативе традиционным указателям сказочных сюжетов, в которых сказки описываются по произвольно выделяемым мотивам и сюжетам. К примеру, в электронной версии указателя Аарне-Томпсона, которая разрабатывается в рамках одного из проектов ИВГИ РГГУ, традиционный метод описания совмещен с морфологическим, что существенно облегчит пользователям поиск нужного сюжета.

Сфера приложения методики Проппа продолжает расширяться и по сей день. Провозгласив Проппа открывателем "нарративных универсалий", современные филологи и культурологи с его именем на устах анализируют вестерны, компьютерные игры и женские романы. Общий пафос этих исследований сводится к тому, что любой текст членим на элементы, хотя никакого отношения к Проппу это уже не имеет.

И все же не возникает никаких сомнений в том, что креативный потенциал "Морфологии волшебной сказки" еще далеко не исчерпан.

---

Дарья Хитрова, СПб.

Пушкин и античность. - М.: Наследие, 2001. - 141 с. Тираж 500 экз. - ISBN 5-9208-0046-1

Институт мировой литературы "порадовал" еще одним пушкинским проектом (помимо бурно обсуждаемого "хронологического Пушкина") - сборником "Пушкин и античность". С этой книгой хочется спорить во всем, но в первую очередь имеет смысл поставить под сомнение подзаголовок "Научное издание", которым снабжены выходные данные. Рецензировать (и читать) сборник особенно грустно после недавнего выхода в свет действительно ценных исследований пушкинского творчества.

Эта книга производит впечатление тени, случайно явившейся в мир из царства мертвых. Пока пушкинистика, долгие годы находившаяся в плену социологического и имманентного анализа, активно осваивает весь накопленный в изучении других филологических тематик арсенал научных средств, и мы с удивлением выясняем, что, несмотря на количество ящиков в библиотечных картотеках с надписью "Пушкин А.С. О нем" (по этому параметру поэт если кому и уступает, то, вероятно, только классикам марксизма-ленинизма) в пушкинистике многое не сделано, и посему будущим и настоящим русистам "крошки с филологического стола" подбирать не придется, Институт мировой литературы издает сборник, опоздавший с выходом, во всяком случае, на десятилетия и вызывающий подозрения в сознательной провокации, ибо абсолютное большинство его материалов либо воспроизводит loci communes, либо содержит вопиющие - чтобы не сказать иначе - неточности.

Недоумение вызывает уже риторика предисловия, выдержанного в манере традиционного советского литературоведения, неподвластной, как оказалось, времени и решившей проблемы идеологического характера простой заменой марксизма на православие. (Здесь, впрочем, читатель от подобной идеологии избавлен: увязать пушкинские античные мотивы с христианством никому, слава Богу, в голову не пришло. Выручает "неразменный рубль" - любовь к Пушкину.) Не откажу себе в удовольствии привести цитату: "Однако, как бы ни разнились эти работы <...> их объединяет одно - любовь и преданность национальной святыне, желание сделать по мере сил свет ее немеркнущим. Попутно решаются вопросы литературоведческого и культурологического характера" (здесь и далее курсив мой - Д.Х.) ¹.

Приоритеты расставлены четко.

Материалы сборника разнесены по пяти отделам: "Мифология и мифотворчество", "История литературы", "Философия и психология", "Искусство и материальная культура" и, наконец, "Библиография". Даже с этим делением можно было бы поспорить, поскольку единственная статья в сборнике, действительно связанная с мифопоэтическими штудиями, помещена почему-то в третий раздел. Составители, очевидно, под словом "миф" понимают детские переложения Куна.

Первый отдел состоит из трех статей, претендующих на то, чтобы занять место в комментарии к пушкинской лирике. Что ж, "Античные схолии" И.В.Шталь достойны занять место в комментарии к детгизовскому изданию. Л.А.Самуткина в статье "Эол в поэзии Пушкина" подробно объясняет происхождение двух мифологических персонажей, носящих это имя, после чего приходит к выводу, что "во времена Пушкина Эол был модным символом стихии ветра"² - и только, а античный миф об Эоле - повелителе ветров (пересказу тонкостей которого посвящена большая часть работы) ушел на периферию образной системы. Статья И.А.Бойко "Фиванский миф об Эдипе в послании А.С.Пушкина" достойна особого разговора. Речь идет, как уже догадался читатель, о послании Пушкина Дельвигу ("Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?"). Помимо краткой справки о жизни и творчестве Дельвига, не совсем, как кажется, уместной в "научном издании", мы найдем здесь вызывающий разве что растерянность ответ на вопрос, поставленный исследователем (правомерность его оставляем совести автора): "Что такое мог совершить А.А.Дельвиг в 1829 году (год написания послания), за что его можно было бы назвать хитрым?"³ - оказывается, Пушкин и другие литераторы ощутили как раз тогда потребность в собственном печатном органе, но не могли найти для будущей "Литературной Газеты" редактора. "Пришлось остановиться" на Дельвиге, "который был, как известно, от природы ленив и не захотел бы один справиться с изданием газеты, и поэтому "хитрый" Дельвиг взял в помощники Сомова..."⁴ Сколь ни странно было бы комментировать приведенный пассаж, стоит, наверное, напомнить, что Дельвиг к тому моменту давно уже соредакторствовал с Сомовым в "Северных Цветах".

Схожую научную ценность имеет и статья А.С.Курилова "Гомеровский критерий в системе оценок А.С.Пушкина В.Г.Белинским". Тема, им выбранная, явно нуждается в иной формулировке, однако, действительно, вызывает живой интерес - динамика и генезис "пантеона Гениев" в литературе и критике того времени, тонкие коннотации в отношениях к ним разных лиц, вообще литературная мифология исследованы мало (см. в связи с этим подборку на близкую тему литературного канона в последнем номере НЛО), но автор не прибавляет почти ничего к перечню упоминаний Гомера у Белинского и в предшествующей традиции, причем список, естественно, оказывается далеко не полным. К тому же, дотошный читатель так и не получает ответа на вопрос, чем же, собственно, "гомеровский критерий" (точность словоупотребления остается опять же на совести автора; речь идет об уподоблении Пушкина Гомеру, например, в парафразах) отличается, например, от "гетевского". Между тем заслуживает интереса сама по себе идея "именных критериев" - важных для русской литературы, стремившейся утвердить свое место в литературе мировой и потому выстраивающей свой микромир с уменьшенными копиями Пиндаров и Гомеров; тут же можно было бы порассуждать о восприятии Гомера в Новое время, о его мифологическом статусе, о Гомере-родоначальнике, о Гомере - "всеобъемлющем гении" (равно с Гете и Шекспиром и в отличие, например, от Байрона и Шиллера). Перечислено только то, что лежит на поверхности. Однако все это ускользает из поля зрения автора - остается лишь описание динамики оценок Пушкина в критике Белинского, так или иначе связанных с именем Гомера.

На вышеописанном фоне несколько более выгодно смотрится статья Т.В.Мальчуковой "Об античной традиции в изображении природы у А.С.Пушкина". Автор рассуждает об общих местах пушкинского поэтического пейзажа, находя подчас довольно точные соответствия пушкинским формулировкам у античных авторов. Опуская сомнения в совершенном владении поэтом классическими языками, напомним о том, что Пушкин заимствует их все-таки, скорее всего, опосредованно - через европейскую и русскую традиции, отсылки к которым в статье показались рецензенту недостаточными.

Последняя статья, о которой - в отличие от прочих - можно говорить как о научной работе, находится в отчетливом противоречии с общими тенденциями сборника. Неразборчивость издателей и самого Института мировой литературы, печатающего подобные тексты под своим именем, не могут не вызвать, мягко говоря, настороженности. Сказывается, очевидно, действие старой большевистской установки на оправдание средств целями: чтоб прославить лишний раз национальную святыню, вовсе не обязательно мучаться вопросами соответствия публикуемых работ научной парадигме или просто формальной логике. Мы имеем дело, в действительности, с почти музейным экспонатом - советским мраморным Пушкиным, тем самым, что уподоблял николаевскую Россию бесам и всю жизнь занимался осмыслением революционного движения декабристов. Идеологический запал здесь, слава Богу, отсутствует, но на месте его оказывается зияющая пустота: пересказ общих мест и неубедительные выводы. Самая книга сильно напоминает тематические (как правило, к юбилею) сборники научных трудов областных педагогических институтов, вызывающие, может быть, как и советский Пушкин, у кого-то ностальгию, но оттого не менее бессмысленные и бесполезные. К той же старой советской традиции отсылают и стилистическая манера авторов (мы не говорим об ошибках - "согласно представлений"), отчасти напоминающая стиль предисловий к массовым изданиям, отчасти - советский канцелярит, и обязательные общие выводы о пушкинской гениальности и прочая. Впрочем, пушкинистика такого рода и качества, кажется, благополучно уходит в прошлое. Fecit quod potuit...

Примечания:

¹ Пушкин и античность. М.: "Наследие", 2001. С. 3.

² Там же. С. 27.

³ Там же. С. 33.

⁴ Там же. С. 34.