Дарья Хитрова, Санкт-Петербург

Сурат И., Бочаров С. Пушкин: Краткий очерк жизни и творчества. - М.: Языки славянской культуры, 2002. (Studia philologica. Series minor). ISBN 5-94457-032-6

Князь Вяземский заметил как-то: "Мы видим много книг нового издания, исправленного и дополненного. Увидим ли когда-нибудь издание исправленное и убавленное"¹ (разрядка Вяземского. - Д.Х.). Примеров последнего мы почти не знаем - кажется, так и осталось единственным собрание сочинений И.И.Дмитриева 1823 г., в предисловии к которому Вяземский повторил это свое суждение (восходящее, впрочем, к аббату Гальяни). Рецензируемое же сочинение, будучи первоизданием, парадоксальным образом принадлежит к числу первых par excellence: авторы не сумели уместиться "в энциклопедические рамки" статьи для словаря "Русские писатели. 1800-1917" и выпустили книгу в двести с лишним страниц текста и иллюстраций (с приложением именного указателя и указателя произведений Пушкина).

Эта книга уязвима во многом: в преувеличенном внимании к христианским мотивам жизни и творчества Пушкина, в довольно странном выборе исследований, привлеченных авторами (так, количество страниц с упоминанием В.С.Непомнящего в именном указателе превышает оное для Ю.М.Лотмана и В.Э.Вацуро вместе взятых - на работы последнего авторы ссылаются лишь дважды; того же Непомнящего, впрочем, опережает крупный пушкинист Достоевский; выпущенной оказалась работа Пумпянского о "Памятнике" и так далее).

Мы, однако, не будем на этом останавливаться, ибо во внимательном анализе нуждается самая проблема очерка жизни и творчества как жанра, разложимая с некоторой долей условности на две составляющие: вообще пушкинская биография как единый текст (в словарном, а не семиотическом смысле слова) и собственно сопряжение "жизни и творчества" или "биография поэта в единстве с его лирическим творчеством" (именно так формулируется "собственная тема" Ирины Сурат, совершившей, как мы узнали из кратких биографий авторов, помещенных на обложке, "обновление проблемной пушкинистики").

Рассуждения на эти темы неминуемо приводят к работам Лотмана, и прежде всего - к его "Биографии писателя", кстати, упомянутой в рецензируемой книге, к нашему удивлению, всего однажды. Пособие для учащихся (или, по мнению О.А.Проскурина, высказанному на тартуском конгрессе в честь 80-летия Лотмана, "роман воспитания") и энциклопедическая статья суть разные жанры: пафос последней - фактография, первое же должно давать не только интерпретацию текстов и жестов поведения, то есть авторского построения биографии, но и - главное - некоторую единую и внятную картину и, естественно, поэтому привлекать собственно литературные модели точно так же, как их использует и сам Пушкин. Все это вполне очевидно и не нуждается в доказательствах: биография одного героя, история одной человеческой жизни в связном пространном тексте совершенно органично опирается на литературную традицию. Интересней здесь было бы говорить как раз о сопряжении, условно, исследовательского и писательского ряда, но тут мы несколько удаляемся от темы. Любопытно другое - словарная статья, которой, казалось бы, противопоказана всякая более или менее жесткая интерпретация (ибо она влечет сужение возможного круга до - простите, математики! - прямой, а энциклопедия - вспомнить хотя бы этимологию - предполагает обзор), строится на попытке описания душевного мира поэта, что прямо заявлено в предисловии. На последнем абзаце его стоит задержаться хотя бы ради остроумного замечания М.Л.Гаспарова ("Мы не хотим признаться себе, что душевный мир Пушкина для нас такой же чужой, как древнего ассирийца или собаки Каштанки"²), с которым полемизируют авторы: душа поэта, переданная "в заветной лире", открыта для диалога с читателем.

Вопрос о привлечении биографических данных к литературоведческим штудиям стар, как сама наука, и интересен не менее ее. От "вульгарного биографизма" до "смерти автора", от изящных логических построек Лотмана до "православной пушкинистики", от имманентного до контекстуального (в широком смысле слова) анализа. Статьи того же Лотмана ("Декабрист в повседневной жизни", например) дали превосходный пример совместного изучения жизненного и литературного ряда. Современная история литературы с ее интересом ко всяческому, в том числе биографическому, контексту вернула, после увлечения имманентным анализом, законные права учитыванию биографических данных разного рода и в разных целях (от денежных обстоятельств до тонкостей авто(мета)описания на разных, опять же, уровнях). Здесь можно спорить и занимать любые методологические позиции, однако очевидно, что изучение пушкинской души никак не связано с филологической наукой: для нее биографические данные служат средством, помогающим иногда интерпретации текста, для наших же авторов творчество, собственно литературный ряд, - окно в духовный мир автора. Механизмы проникновения в него не слишком оригинальны и, что интересно, приводят к поразительно схожим результатам в разных случаях: Пушкин всюду занят разработкой тем смерти, любви, творчества и христианства (шире - духовности) и все время поднимается на новые уровни самоосознания, то есть оказывается способен к осмыслению все более глубоких вопросов.

Забавно заметить, что то, к чему стремятся наши авторы, - "история души" - есть собственно предмет пристального рассмотрения скорее литературы, чем науки; авторам бы и писать "романы воспитания". Но проблема стоит шире, ибо, действительно, описать "жизнь и творчество" кого бы то ни было в едином нарративе невозможно без некоторой концепции, то есть интерпретации, а следовательно - отбора, последовательности изложения и прочая - пусть это будет не душевная жизнь, а литературное движение, но, во-первых, полной картины все равно не получится (а "очерк жизни и творчества" ее требует), а во-вторых, материал окажется так или иначе этой концепции подчинен. Для бесстрастного изложения фактов, с другой стороны, есть другие жанры: например, летопись или та же словарная статья. Совместить же максимум материала и стройность концепции без насилия над этим материалом - задача поистине титаническая. То, что мы видим перед собой, - паллиатив, и не весьма удачный.

Новая пушкинская биография, учебник по Пушкину, как смена денег или перепись населения - власти, оказывается необходимой каждому новому поколению ученых: пушкинистика, несмотря на кажущуюся разработанность, всегда оставляет широкое поле для исследований, и нам кажется, что мы можем и должны иметь новую версию с учетом появляющихся работ, новых методов, нового для нас материала и так далее. Нынешняя же новинка, как представляется, отбрасывает нас назад, оказываясь аналогом советского пушкиноведения: душа и "духовность" на месте революционных устремлений и служения народу.

Лакуна, таким образом, остается. Не до конца понятным (во всяком случае, рецензенту) остается и вопрос о стратегиях будущих биографий. Интересно, наверное, было бы подробно проследить историю пушкинских автоописаний, его литературной и социальной репутаций, выстраиваемых и им самим, и современниками (потомками). Здесь же концептуальная биография, увы, не получилась; энциклопедическая статья для "Русских писателей" (несмотря на толковое изложение собственно биографических фактов) - тоже.

Примечания:

Филипп Дзядко

Записки графа Ф. П. Толстого / Сост., вступ. ст. и комментарии А.Е. Чекуновой, Е.Г. Гороховой. М.: РГГУ, 2001. 319 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-7281-0352-9.

Феофил Матвеевич Толстой, видный музыкальный критик, более известный под псевдонимом "Ростислав", в своих воспоминаниях, опубликованных в "Русской Старине" в 1871 году, писал: "Не знаю, отчего М.И. [Глинка] говорит, что хотя мы (Толстые) и принадлежали к высшему обществу, но были милые, веселые люди и не брезгали жареным картофелем с луком. Положительно могу заверить, что у нас, Толстых, и помыслу никакого не было о каких-либо подразделениях на низшее и высшее общество, и что для меня лично общество М.И.Глинки и его семейства представлялось высшим идеалом образованности и любезности".

Феофил Матвеевич, очевидно, имеет в виду здесь прежде всего графа Ф.П.Толстого, о гостеприимных вечерах которого вспоминали многие. "У Ф.Н.Глинки по-прежнему я провожу Понедельники с особенным удовольствием, эти Понедельники напоминают мне приятные Воскресенья Гр. Ф.П., то же радушие, непринужденность, нет танцев, зато всякий раз что-нибудь да читают Новенькое, притом тут сходится большая половина писателей..." - писал в 1847 году Ф.С.Завьялов, профессор исторической и портретной живописи, своему приятелю Н.А.Рамазанову¹.

Впрочем, и в 1847 году, и 1871 граф Федор Петрович Толстой был известен прежде всего как художник - мастер медальерного дела, скульптор и живописец, рисовальщик, декоратор... Художник, в чьем творчестве "проявляется то противоречие между абстрактным и конкретным, которое лежит в основе классицизма"². Впрочем, и биография Толстого полна разнообразных "противоречий". Так, уже сама фигура дворянина, принадлежавшего к графской линии старинного рода Толстых (Алексей Константинович приходился ему родным племянником, а Лев Николаевич - двоюродным) и избравшего "для служения отечеству неблагородную дорогу художника" крайне необычна: "Обвинения на меня сыплются отовсюду. Не только что почти все наши родные (окроме моих родителей), но даже и большая часть посторонних нам господ вооружилась против меня за то, что я первый из дворянской фамилии, имеющей самые короткие связи с многими вельможами, могущими мне доставить хорошую протекцию, и имея титул графа, избрал для своей деятельности дорогу художников. И везде говорят, что я, унизив себя до такой степени, наношу бесчестие не только своей фамилии, но и всему дворянскому сословию". Так писал Толстой в своих "Записках", часть которых была опубликована еще в 1873 году в журнале "Русская Старина"³, в котором Феофил Матвеевич незадолго до того писал о семействе Толстых и о "жареной картошке".

Характеризуя эту - первую - публикацию 1873 года, дочь художника Елена Федоровна Юнге писала: "В конце-концов записки вышли в печати очень измененными: некоторые вещи, сказанные отцом моим, принимали оттенок, несвойственный его взгляду и образу мышления"⁴. Выдержки из записок и дневников Толстого использовались - и достаточно произвольно - в опубликованных воспоминаниях двоюродной сестры А.И.Герцена Татьяны Петровны Пассек и в статье Е.Ф.Юнге "Детство и юность графа Федора Петровича Толстого". В середине 1930-х гг. была начата подготовка публикации полного текста "Записок" графа. Однако, как и многим другим научным начинаниям того времени, "неизвестные нам обстоятельства не позволили завершить начатую работу"⁵.

Теперь записки и дневники Толстого наконец-то издаются полностью (относительно полностью - большая часть воспоминаний Толстого была уничтожена его второй, должно быть, слишком ревнивой женой Анастасией Ивановной).

Те из записок, что уцелели и были тщательно собраны и подготовлены А.Е.Чекуновой и Е.Г.Гороховой, охватывают достаточно большой промежуток времени - от последних лет царствования Екатерины II до начала 30-х гг. XIX века. Кроме того, в книгу включены отрывки из "Воспоминаний" Т.П.Пассек, касающиеся Федора Петровича и показывающие главного героя книги глазами современницы.

Писать воспоминания Толстой начал в конце 50-х годов, "видимо, по просьбе своей дочери М.Ф.Каменской"⁶. "Ты требуешь непременно, чтобы я описал тебе, любезный друг, мою жизнь с самого младенчества. Вот она по запискам и заметкам, в то время писанным, начатым в ранней молодости и продолжившимся во всю мою жизнь, сколько их уцелело и дополнено памятью"⁷.

Рассказывать о своей жизни граф и вправду начинает "с младенчества", и первая же глава (текст разбит на главы не Толстым, а - для удобства - составителями) посвящена самым ярким картинам детства. Так, он со всеми подробностями, достойными, например, "Старой Москвы" М.И.Пыляева, описывает народный праздник, устроенный в честь императрицы Екатерины, на котором ему посчастливилось побывать мальчиком. Или своих многочисленных учителей, или - вдруг - знаменитых петербургских шутов: Тимофея Патрикеивича Ямщикова или шута гр. Левашова. Толстой очень любит подробности. Так, рассказывая о детских прогулках в Летнем саду или на Англинской набережной, он пишет: "Костюм детей - мальчиков на этих гуляньях, как и дома был довольно прост и весьма приличен для детей /.../ А у меня на палочке набалдашником было бельбоке, что было в моде и у молодых девиц и дам, которые и на гулянье в садах играли в эту игру. Также в моде была езда в гости с детьми, мальчиками шести и семи лет, одевая их в те же платьица, убирать им волосы, взбивая на висках..."⁸. Однако несмотря на многочисленные отступления, мемуарист все же придерживается хронологии в рассказе о своей жизни. Так, в этой же главе речь не только о детстве Толстого, но и - в лучших семейных традициях - об отрочестве и юности: о жизни молодого графа в провинции вместе со своим родственником Петром Александровичем. А воспоминания о новшествах, пришедших с воцарением Павла, не добавляющие каких-то новых сведений к известной нам картине, все же достаточно яркие и не лишены определенной живости: "Лопухин, дочь которого была главной любовницей Павла, в честь которой, когда был готов Михайловский замок, он приказал его выкрасить по цвету ее шведской перчатки, построил в честь ее 100-пушечный корабль..."⁹. Но уже здесь, вспоминая детство и говоря об увлечениях своих старших братьев, мемуарист замечает: "а я более рисовал, будучи очень любопытен знать, как делалось все, что обращало на себя мое внимание"¹⁰.

В следующей "главе" пристальное внимание Толстого к деталям особенно заметно. Еще семнадцатилетним юношей, совершая учебное плавание в Швецию - в 1800-м году и в Данию и Норвегию - в 1801-м, Толстой ведет, день за днем, дневник своего путешествия. Разумеется, как только Федор Петрович поступил в Морской кадетский корпус, оказалось, что Толстых там уже и без него учиться немало: "Мы все 7 человек были помещены в одной комнате первой роты, которая и называлась комнатою графов Толстых"¹¹.

При этом в дневнике молодого мемуариста нельзя найти восхищения перед странами, в которые он совершает плавание. Напротив, он многим недоволен, но следит за происходящим крайне внимательно. Поэтому запись от 21 августа ("Мы нигде не были") выглядит крайне неожиданно. Неожиданны и вкусы молодых русских моряков, оказавшихся заграницей: "20-го числа наш майор позволил нам, десятерым гардемаринам, ехать в город для нужных нам закупок. /.../ Вышед на берег, мы пошли сперва в лавки, где продают лучшие шведские женские перчатки. Я купил только 4 дюжины, а более хороших не мог найти во всем городе"¹². Наблюдения, которые делает будущий художник крайне любопытны и достойны быть процитированы: "Заходили еще в церковь, в которой в особой комнате со сводами лежит какой-то умерший принц, живший в Ревеле в царствование Петра I, наделавший больших долгов, не заплатя их; почему Ревельская ратуша присудила его бальзамировать и не хоронить до тех пор, пока долги его не будут уплачены. Он уже около ста лет, как стоит тут совершенно высохший"¹³. Так и хочется провести "исторические параллели".

Однако самые занятные части воспоминаний посвящены жизни Толстого после того, как он "почувствовал настоящее призвание". Кратко о жизни графа написала Т.П.Пассек, рассказывая о "несправедливом обвинении" и о "внимании полиции" к ланкастерским школам, которые организовывал вместе со своими друзьями Федор Петрович: "Но сколько не следила за ним полиция, ничего не нашла в его образе жизни, кроме того, что он рисует, лепит из воска, режет штемпеля или занимается своим образованием, да с женой и своими приятелями толкует о театре, литературе и городских новостях". "Приятелей" у Толстого за его долгую жизнь было немало, да и жена была не одна, а "городские новости" менялись каждый день, но рисовал он постоянно и постоянно стремился освоить новую технику, переходя от вырезания медалей (здесь он стал знаменит прежде всего благодаря серии медальонов, посвященных войне 1812 года) к живописным работам. Вместе с тем - активное участие в светской жизни, благотворительная и просветительская деятельность, создание в 1815 году масонской ложи "Избранный Михаил", главой которой становится Толстой - один из самых видных масонов первой четверти XIX века. Достаточно подробно Федор Петрович рассказывает об организации специальных школ для детей из бедных семей: "Федор Николаевич Глинка, я и Греч, мы вознамерились составить Общество распространения ланкастерских школ в России". В это Общество вошли многие из будущих декабристов, и сам Толстой был близок к Тайным обществам и даже участвовал в важнейшем совещании 1820 года, на котором обсуждались вопросы о лучшей форме правления для России. Федор Петрович, чье участие в движении было "высочайше повелено оставить без внимания", один из немногих, о ком постаревшие декабристы отзывались с уважением: "Граф Толстой Федор Петрович принял меня с полными объятиями так, как будто мы и не разлучались. Какой благородный человек!" - писал в 1857 году В.И.Штейнгель, только что возвратившийся из ссылки, М.А.Бестужеву в Сибирь.¹⁴

Между тем, главный вопрос, задаваемый читателю "Записками" графа Толстого, тот же, который задавали себе его многочисленные возмущенные родственники: как человек из дворянской семьи решил выбрать "неблагородную дорогу художника". И, кажется, за ответом далеко ходить не нужно - его можно найти все в тех же "Записках": "Несмотря на это развлечение /создание домашнего театра. - Ф.Д./ и занятия по службе, я не забывал главного моего стремления к моему образованию и изучению художеств"¹⁵.

Нельзя не отметить обстоятельную и подробную вступительную статью, которая предваряет публикацию тщательно текстологически выверенных "Записок". Досадно, впрочем, что в том воспоминаний Толстого не включены, с одной стороны, репродукции его работ, а с другой - хотя бы часть его обширной переписки. Комментарий же, сугубо информативный, вероятно, мог бы быть более полным (скажем, говоря о вечерах, проведенных с М.Л.Кутузовым, перед отъездом последнего в армию, Толстой допускает небольшой анахронизм - "мне, ходившему в это время к ним каждый вечер читать Надежде Никитишне и Логину Ивановичу сочинения Пушкина и Жуковского, не было возбранено присутствовать, и со стороны Михайла Ларионовича"¹⁶. Вряд ли в 1812 году Толстой мог бы читать Кутузовым сочинения А.С.Пушкина, если же речь идет о стихах Василия Львовича, то это нуждается в пояснении. Или, к слову, комментируя упоминание в тексте "Записок" имени В.А.Жуковского, часто бывавшего в доме Федора Петровича, кажется, имеет смысл подробнее описать отношения Толстого с В.А.Жуковским - известен интерес Жуковского к гравюрам на меди, сохранились его письма граверу Н.И.Уткину, знакомому Толстого)¹⁷.

Впрочем, современного читателя выходом новой книги воспоминаний не удивишь, столь многочисленными ныне стали издания мемуарной литературы. Ко всему прочему, "Записки" Толстого в действительности не смогут возбудить давно притупившихся читательских эмоций ни открытием "сокровенных тайн XIX века", ни "кровавыми секретами императорского двора", ни "интригующими рассказами о личной жизни" "одной из самых загадочных дворянских семей". Перед нами "всего лишь" книга воспоминаний художника (по манере изложения немного напоминающая "Россию и русских" Николая Тургенева), для которого античное наследие не было музейным экспонатом, а оказывалось реальным явлением жизни, художника, который несмотря на все препоны - и со стороны родственников и со стороны будущих коллег-"рисовальщиков" - занимался всю жизнь однажды выбранным "неблагородным" делом. Наконец, художника, который благодаря своему главному стремлению к "образованию", оказался в центре общественной жизни, жизни "в красивом переплете, с узорной роскошью виньет, при яркой свежей позолоте". А как мы знаем, "той библиотеки уж нет".

Примечания:

Филипп Дзядко

Кузьмина-Караваева Е.Ю. Равнина русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма. - СПб.: "Искусство - СПб", 2001. - 767 с., ил. ISBN 5-210-01541-6.

"Волею мне неведомой, я вновь спустилась в долины. Как паломник, иду я к восходу солнца. Тайна, влекущая меня с высоты, открылась мне: "если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода". Перестала видеть, чтобы осязать, чтобы не только измерить разумом дорогу, но и пройти ее, медленно и любовно"¹.

Этими словами открывается поэтический сборник Елизаветы Кузьминой-Караваевой "Руфь", напечатанный в Петрограде в 1916 году. "Начало XX века /.../ подарило русской литературе три поэтических женских имени - Анна Ахматова, Марина Цветаева и Елизавета Кузьмина-Караваева. Только теперь, на исходе века, Ахматова и Цветаева заняли в современной культуре достойное место. Узнать и признать поэзию Кузьминой-Караваевой, матери Марии, нам еще только предстоит, она остается пока "белым пятном" в серебряном веке и в наши дни"². "Открытию" творчества и самой фигуры Е.Ю.Кузьминой-Караваевой посвящен тщательно подготовленный А.Н.Шустовым том ее произведений, изданный в конце прошлого года.

Лиза Пиленко (в замужестве - Кузьмина-Караваева, потом - мать Мария) родилась в Риге в тысяча восемьсот девяносто одном "ненадежном году". Впрочем, не только год рождения, но и общий преподаватель литературы - Владимир Васильевич Гиппиус - заставляют вспомнить имя Мандельштама, знакомого Елизаветы Юрьевны по "Цеху поэтов". Под руководством Гиппиуса будущая писательница переводит Новалиса и, вероятно, не без влияния "формовщика душ" и "тайного автора замечательных стихов" и сама обращается к поэзии ³. Закончив гимназию, она становится слушательницей философского отделения историко-филологического факультета Высших женских курсов. Уже тогда начинают определяться ее основные интересы: она слушает лекции философов Н.О.Лосского и С.Л.Франка, сдает экстерном экзамены по богословским предметам профессорам Петербургской духовной академии. Вместе с тем, вышедши в феврале 1910-го года замуж за Д.В.Кузьмина-Караваева, Елизавета Юрьевна становится активной участницей литературной жизни Петербурга: "Новичком, поистине варваром, пришлось мне бывать на "башне", у Вячеслава Иванова. Там собирались люди, в полной мере владеющие ключами от сокровищницы современной культуры." (558).

Частая посетительница дома 25 по Таврической улице - "башни" - Кузьмина-Караваева чуть позже становится активным членом "Цеха поэтов", в издательстве которого выходит ее первая книга "Скифские черепки" (1912), "принесшая Е.Ю. Кузьминой-Караваевой поэтическое имя" (659). "Сочетание воспоминаний о "предсуществовании" в древней Скифии и впечатлений современности придает этим стихам особую остроту" - отмечал В.Я.Брюсов в рецензии на сборник ⁴. Впрочем, сама Кузьмина-Караваева писала:

Когда ты вернешься, то солнце восстанет
вторично.
Заря загорится над только что бледным
востоком.
И я, чья дорога намечена роком, -
Пойму, что безумье годов безразлично. (36)

Так начинался поэтический путь Кузьминой-Караваевой. Много позднее, вспоминая эти годы, она замечала: "Жизнь идет точною колеею, по "башенным" сборищам, а потом по "цехам", по "Бродячим собакам"(623). Вероятно, только Н.Гумилев смог разглядеть за этой "точной колеею" что-то совсем иное: в "Письмах о русской поэзии" он писал все о тех же "Скифских черепках": "Я думаю, что все эти черепки имеют много шансов слиться в полный сосуд, хранящий драгоценное миро поэзии, но вряд ли это случиться очень скоро и так, как думает автор..." (7).

То, о чем писал Гумилев, действительно случилось очень не скоро и совсем в другую "эпоху" жизни Кузьминой-Караваевой.

Эта другая эпоха включает в себя Гражданскую войну, которая застает Елизавету Юрьевну на посту городского головы Анапы и во время которой, уцелев при большевиках, она едва не была расстреляна деникинской контрразведкой - тогда, должно быть, многим, подобно В.А.Оболенскому, "казалось, что нет конца /.../ робинзоновскому существованию" ⁵; это эпоха - когда в 1920 году эмигрировав вместе со своим вторым мужем, казачьим деятелем и писателем Д.Е.Скобцовым и живя в Париже, Кузьмина-Караваева сближается с Н.О.Лосским, Н.А.Бердяевым, Г.П.Федотовым и С.Н.Булгаковым, которого считает своим духовным отцом; это эпоха, когда выходит ее книга "Жатва духа. Жития святых" и Кузьмина-Караваева становится разъездным секретарем Русского Студенческого Христианского Движения (РСХД). Наконец, это 16 марта 1932 года, когда Елизавета Юрьевна Скобцова принимает монашеский постриг и с ним имя Мария.

"Вскоре после пострига м.Мария ехала в поезде вместе с митрополитом Евлогием. Обратив ее внимание на простор полей за окнами, он сказал: "Вот вам монастырь, мать Мария" /.../. Таким образом, по благословению о.Сергия Булгакова и наставлению владыки Евлогия м.Мария избрала нетрадиционный путь - монашество в миру" (15).

Все пересмотрено. Готов мой инвентарь.
О, колокол, в последний раз ударь.
Последний раз звучи последнему уходу.
Все пересмотрено, ничто не держит тут.

(170; из книги "Стихи", изданной Обществом друзей м.Марии в 1949 г. в Париже)

О м.Марии писали, что она "не признает законов природы, не понимает, что такое холод /.../ любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт - материальный и духовный" ⁶. После оккупации Франции м.Мария становится активной участницей Сопротивления. Она спасает евреев, отправляет посылки заключенным, укрывает советских военнопленных и французских патриотов... 9 февраля 1943 года м.Мария была арестована. "Был ли у м.Марии выбор, могла ли она спастись? Да, был. - Пишет исследователь А.Н.Шустов. - Еще накануне нападения Германии на СССР Американский Еврейский Рабочий комитет составил список лиц, которых США готовы были принять в качестве беженцев. В их число вошли Г.Федотов, Н.Бердяев, И.Фондаминский, м.Мария и другие. Из названных лиц в Америку уехал только Федотов. В своем выборе м.Мария была полностью свободна. Она предпочла борьбу..." (25).

После ареста - около трех месяцев в пересыльной тюрьме Роменвиль, дальше - концлагерь Равенсбрюк. 31 марта 1945 года в канун Пасхи мать Мария погибла в газовой камере.

Прот. Сергий Гаккель, автор первой большой книги о м.Марии, писал, повторяя - почти через семьдесят лет - евангельские слова, процитированные однажды Кузьминой-Караваевой.: "И необычайная жизнь этой жизнеутверждающей подвижницы, - жизнь жертвенная, увенчанная мученической смертью, - может быть уподоблена пшеничному зерну, которое пребывает одно, если оно не умрет: "аще же умрет, мног плод сотворит" (Ин. 12:24)⁷.

Мы столь подробно говорили о биографии Кузьминой-Караваевой не только и не столько потому, что судьба этой женщины чрезвычайно интересна, но и потому, что и в прозе ее, и в стихах, и в мемуарных очерках несложно заметить твердую убежденность в том, что "русская литература никогда не шла вне жизни". Эти слова Антона Крайнего (З.Гиппиус), которые Кузьмина-Караваева цитирует в очерке "Последние римляне" (555), у нее получают несколько другой смысл. Литературой Кузьмина-Караваева занималась всю жизнь, и стихи ее - это стихи "поэта с историей" - и в "цветаевском" значении, и в значении прямом.

"Поэты с историей прежде всего - поэты темы. Мы всегда знаем, о чем они пишут, а если и не знаем, то после завершения их пути всегда узнаем, куда они шли. Они слишком велики по объему и размаху, им тесно в своем "я"/.../. Человеческое "я" становится "я" страны - народа - данного континента - столетия - тысячелетия - небесного свода ⁸ /.../.От них идет ветер. На своем пути они не оборачиваются. Их опыт где-то накапливается как бы сам собой и складывается где-то сзади, подобно ноше за спиной, которая никогда не давит на плечи /.../ Пешеход ведь не ведает о своем вещевом мешке до той минуты, пока он ему не понадобится: до привала" ⁹. Главная "тема" Кузьминой-Караваевой - поиск. Это стремление, с одной стороны, "во всем дойти до самой сути", а с другой - соединить "черепки в полный сосуд, хранящий драгоценное миро поэзии".

В 1980-м году в Париже вышел русский перевод книги о.Сергия Гаккеля "Мать Мария". В десятом, последнем, номере журнала "Надежда", выходившем в самом начале восьмидесятых годов, на эту книгу была напечатана рецензия: "Книги имеют свою судьбу, время для них лучшая проверка, и настоящая книга появляется перед читателем именно тогда, когда она ему нужна. А может быть, и необходима /.../ Одна из таких необычайно важных нам по жизни встреч - книга прот. Сергия Гаккеля "Мать Мария". /... /нам подарили встречу, нам дано прикоснуться к судьбе, теперь от нас зависит - чем она для нас может стать". Однако, как отмечалось в той же заметке, "достать ее [книгу. - Ф.Д.] в наших условиях нелегко" и не каждому читателю она доступна ¹⁰.

Разумеется, и до и тем более после 1984 года выходили материалы о матери Марии, печатались ее произведения. И издание, вышедшее в конце прошлого года, это еще одна попытка подобной встречи. И, как представляется, попытка блистательная. Конечно, эта книга не представляет творчество Кузьминой-Караваевой "во всем объеме" - досадно, что в том не вошли работы о В.С.Соловьеве, А.С.Хомякове, Ф.М.Достоевском, многие философско-богословские труды, ряд публицистических статей ¹¹. Однако мы наконец-то обладаем сравнительно полной и по возможности текстологически выверенной подборкой стихотворений Кузьминой-Караваевой - от начала 1910-х до начала 40-х годов, наконец-то перепечатаны и подробно прокомментированы мемуарные очерки и повесть "Равнина Русская", пьесы-мистерии, поэмы, письма - А.Блоку, С.П.Боброву, С.Н.Булгакову и другим. В "Приложении" напечатаны письма сына Елизаветы Юрьевны Юрия Скобцова отцу и бабушке, написанные в лагере Компьен в 1943 году - накануне отправки в концлагерь Бухенвальд: "Я абсолютно спокоен, даже немного горд разделить мамину участь. Обещаю Вам с достоинством все перенести. Все равно рано или поздно мы все будем вместе"(658).

Это издание, снабженное обстоятельной вступительной статьей, научным аппаратом и богатое иллюстрациями ("среди которых - редкие фотодокументы") будет интересно многим. Не говоря уже об историках русской революции и Гражданской войны, исследователях литературной жизни начала XX века и русской эмиграции и ученых, изучающих общественно-философскую мысль первой половины истекшего столетия... Впрочем, "любители "легкого" чтения, иначе говоря - книгоглотатели, не берите этой книги", как, наверное, справедливо предостерегал еще Сергей Городецкий, говоря о стихах Кузьминой-Караваевой. Справедливо - потому что чтение и правда будет не легким, но вознаграждение гарантируется. А для того чтобы встреча произошла, уже многое сделано. Впрочем, теперь дело каждого решать, "чем она для него может стать".

Ведь дело в том, что Кузьмина-Караваева, м.Мария "вновь спустилась в долины" и "как паломник идет к восходу солнца". И интересно бы узнать "ты улыбаешься кому, о путешественник веселый, тебе неведомые долы, благословляешь почему?" (Мандельштам).

Примечания