Наталья Кочеткова

Михаил Булгаков. Записки покойника (Театральный роман) / Подг. текста, вступ. статья, примеч. А. Кобринского - СПб.: Академический проект, 2002 - 477 с. (Серия "Текст-Подтекст-Контекст") ISBN 5-7331-0165-2

На сегодняшний момент недостатка в текстах Булгакова на нашем книжном рынке нет. В любом, даже самом захудалом, книжном магазине найдется "Мастер и Маргарита" или "Собачье сердце" в каком-нибудь популярном издании. Правда, качество обычно оставляет желать лучшего. "Культурный" издатель в лучшем случае снабжает текст датой написания и минимальными примечаниями, "некультурный" - просто награждает читателя еще одним текстом с опечатками.

Академические издания своим изобилием не радуют, что, впрочем, понятно. Ведь хорошее издание нужно готовить долго и кропотливо, а издать очередной pocket-book легко и прибыльно. Тем не менее, собраний сочинений Булгакова в 90-е гг. вышло несколько. Первой "перестроечной" ласточкой стал черный пятитомник (Булгаков М.А. Собрание сочинений. В 5-ти т. М.: Худож. Лит., 1989-1990), который и сейчас можно встретить почти в каждом доме. При тираже в 400 000 экз. понадобилось переиздание 1992 г., чтобы удовлетворить всех желающих. Сразу за ним вышел шеститомник (СПб.: Лисс, 1993-1994). Немного позже, с 1995 по 2000, появилось десятитомное собрание (М.: Голос, 1995-2000), на сегодняшний день - самое полное.

Из последних наиболее авторитетных изданий Булгакова, без всякого сомнения, следует назвать издание "Мастера и Маргариты" с комментарием М.О.Чудаковой (Булгаков М.А. Мастер и Маргарита: Роман / Илл. Г.Киликовского; Коммент. М.Чудаковой, Г.Лесскиса; Библиогр. рус. изданий Б.Мягкова - СПб.: Вита Нова, 2001). Кроме высокого качества справочного аппарата, нельзя не отметить полиграфических достоинств издания (их масса, начиная с бумаги, шрифтов и иллюстраций и заканчивая обложкой из натуральной кожи).

Начало 2002 г. ознаменовалось выходом академического издания "Записок покойника". В том, что это издание именно академического плана, убеждает нас профессиональная подготовка текстов по рукописям (в книгу входит не только роман "Записки покойника", но и "Тайному другу", "<Был май>", а также различные тексты писем, протоколов бесед и стенограмм), подробное описание текстологической ситуации с романом "Записки покойника", публикация "Динамической транскрипции романа", а также первоначальных вариантов вступления и фрагментов, позднее замененных в романе вставками из другой рукописи. Почти все тексты снабжены примечаниями.

Хотя сам А.Кобринский поместил в книге лишь один собственно авторский текст (вступительную статью), принципы подбора произведений и документов, равно как и построения комментариев, таковы, что книга читается как монография исследователя. Сами тексты исключительно выразительно рисуют ситуацию, сложившуюся во МХАТе во время работы там Булгакова. Читателю показан театр изнутри, с каждодневными проблемами и интригами, настоящий котел театральной жизни. Собранные в приложении документы - "нехудожественный" аналог "Записок покойника". Подобная композиция - одна из самых сильных сторон издания.

Рассмотрим каждый раздел книги подробнее. В предисловии, озаглавленном "Записки покойника": ключи к роману" А.Кобринский разбирает хронологические рамки создания романа и на основе изучения рукописей устанавливает, что работа над романом прервалась в августе 1937, а не в 1938 (как свидетельствует запись в дневнике Е.С.Булгаковой) и не осенью 1937, как указано во многих изданиях.

Вслед за М.О.Чудаковой А.Кобринский отмечает автоинтертекстуальность романа. "...В произведении отражены булгаковские автобиографические реалии, связанные с обстоятельствами создания и публикации <...> романа "Белая гвардия", постановки во МХАТе пьес "Дни Турбиных" и "Мольер". Но одновременно с этим Булгаков насыщает "Записки покойника" многочисленными цитатами, аллюзиями и прочими отсылками к самым разным своим произведениям" (с. 6) При этом отсылки носят завуалированный характер, работа с текстом показывает, что "чересчур лобовые" "Булгаков снимает при правке" (с. 8).

Особое внимание А.Кобринский обращает на прототипичность персонажей романа. А.Кобринский определяет "Записки покойника" как "роман с ключом" и встраивает его в ряд таких произведений, как "Плавающие-путешествующие" М.Кузмина, "Козлиная песнь" К.Вагинова, "Сумасшедший корабль" О.Форш и т.д. В этом отношении сам материал пошел навстречу исследователю - существуют два списка прототипов. Первый - сделанный Е.С.Булгаковой, в котором не только указаны прототипы даже второстепенных персонажей, но и отмечен "собирательный" характер некоторых героев. Второй - ее сыном Е.Шиловским; в его списке указывается, что некоторые персонажи остались "неопознанными", другие имеют литературный, вымышленный характер. Эти документы легли в основу комментария к роману.

В конце предисловия исследователь подробно описывает рукописи романа и дает необходимые формальные сведения для правильного прочтения текстов в издании (расшифровка графических обозначений для той или иной авторской правки). Следствием того, что произведение осталось неоконченным, стали многочисленные нестыковки в тексте романа, которые оговариваются в комментарии. Здесь также описывается сюжет с заглавием романа (при первой публикации в середине 60-х гг. из цензурных соображений на первый план был вынесен подзаголовок "Театральный роман"). Важно еще и то, что впервые в текст романа вводится "Предисловие для слушателей", которое во всех предыдущих изданиях не принималось во внимание. А.Кобринский указывает, что подобное отсечение частей произведения лишает его жанровой ориентации, ведь "автор-повествователь настаивает на том, что перед нами вовсе не роман". (с. 14) Почему-то примечания лишены подобной детальности описания.

Обратимся же к примечаниям и попробуем расклассифицировать их за составителя. По всей видимости, основные задачи составителя примечаний были в следующем: установка прототипов персонажей романа и реалий литературной и театральной жизни (названия газет, журналов, театров, пьес, конкретные ситуации и индивидуальные черты реальных людей и т.п.), установка интертекстуальных связей, указание на нелогичности текста, связанные с тем, что произведение не окончено. Кроме того, в примечаниях приводится перевод фраз на иностранных языках (п. 107, 108, 109, 111, 112 - с фр.; 138 - с ит.). Видимо, капризом составителя стали п. 65 и 66, которые объясняют читателю что такое "кивер" и "лядунка". На этом месте возникают серьезные сомнения в том, что издание рассчитано на квалифицированного читателя: ведь если читателю необходимо разъяснять, что такое "кивер" (значит он "Бородина" в школе не читал), тогда непонятно, зачем ему "Динамическая транскрипция" и варианты фрагментов.

Как уже отмечалось выше, при установлении прототипов исследователь во многом опирался на документальные свидетельства членов семьи. Часто наряду с этим в комментарии присутствуют выдержки из воспоминаний современников и мнения других исследователей. Ценны также отсылки к изданиям, содержащим подробную информацию о данном вопросе. В примечаниях каждое раскрытие прототипа сопровождается обычно краткой биографической справкой, напоминающей статью в энциклопедическом словаре. К сожалению, в некоторых случаях этим дело и ограничивается. Разумеется, это не особенно прибавляет информации о персонаже. Ведь "недостаточно объяснить, что означает то или иное название, существенно указать, <...> какую художественную цель преследовал" автор (Лотман Ю.М.Пушкин. - С.-Петербург: Искусство - СПб, 1995. С. 474).

Все сказанное можно отнести и к примечаниям к последующим текстам издания.

Перейдем к "Динамической транскрипции". Текстология романа, описанная А.Кобринским в предисловии, сводится к следующему: существует три тетради с основным текстом романа и четвертая с исправленными фрагментами, которые были вставлены в основной текст. Транскрипция - это текст романа, в котором в скобки заключен вычеркнутый текст, а курсивом даны вставки. Особыми значками в тексте помечены места, которые были заменены фрагментами из четвертой тетради. Первоначальные варианты фрагментов приведены далее. Здесь в первую очередь следует отметить огромную работу, проделанную исследователем по воспроизведению мельчайших поправок, вносимых автором во время работы. Значительных же исправлений или добавлений в действительности не много. Встречается примерно полтора десятка мест, в которых мы действительно имеем дело с изменением авторского замысла или детализацией черт характера или внешности персонажей (например: с. 225 - эпизод с текстом договора, с. 227-228 - появление гвоздя в сцене с Рудольфи и т.д.). Вся остальная правка носит стилистический характер ("размышлял" вместо "думал", "буду иметь" вместо "имею", изменение порядка слов, смена падежа и т.д.). Тут можно задаться вопросом, а так ли уж нужно было еще раз перепечатывать текст романа ради этого, или все же можно было бы обойтись и одним текстом, в котором можно было теми же звездочками отметить места вставок и исправлений и оговорить все это в комментарии? Ведь, повторяю, значимых исправлений немного. С другой стороны, мы имеем точное воспроизведение рукописи (вплоть до фиксации описок), что, конечно, удобно.

Вообще же при всей пунктуальности и профессионализме подготовки текстов издание поражает какой-то удивительной халатностью. Тексты примечания могут повторяться в комментариях к разным текстам (п. 43 в примечаниях к роману повторяется в "Динамической транскрипции" на с. 238, п. 15 - там же на с. 2 и т.д.) - и так почти со всеми текстологическими примечаниями. Кроме того, примечания к письмам и дневниковым записям О.Бокшанской повторяют примечания к "Запискам покойника" (например, п. 80 к роману полностью текстуально совпадает с п. 4 к записям Бокшанской). Прим. 2 отсылает к прим. 80 об Ольге Бокшанской - прим. 80 в действительности о комедии Бомарше, а о Бокшанской следует смотреть в прим. 81. То же в прим. о Таманцевой (п. 7 к записям Бокшанской) - вместо указанного прим. 71 к тексту романа, следует смотреть 72; там же прим. 22 о Судакове отсылает вместо прим. 79 к 78 и т.д. Вершиной невнимательности, проявленной при подготовке издания, стало печатание текста письма О.Бокшанской к Вл.Немировичу-Данченко от 16 марта 1936 г. Текст напечатан дважды с интервалом в 10 страниц (с. 411 и 421). Разница между ними только в том, что во втором случае в примечаниях объясняется, кто такой Керженцев. Я уже не говорю про обилие опечаток.

Таким образом, перед нами в общем основательно подготовленное, профессионально сделанное издание, но создается впечатление, что когда дело коснулось того, чтобы собрать материалы вместе, скоординировать их между собой и придать книге вид законченной работы, составитель умыл руки и пустил все на самотек.

Наталья Кочеткова

Встреча с эмиграцией: Из переписки Иванова-Разумника 1942-1946 годов / Публ., вступ. ст., подгот. текста и коммент. О.Раевской-Хьюз. - М.: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2001. - 400 с. Тираж 3000 экз. ISBN 5-85887-103-8

Один мой коллега (он также имеет честь быть автором "Штудий"), с которым я недавно обсуждала разницу между рецензированием плохих и хороших изданий, высказал мысль, что разбор хорошего издания - дело неблагодарное. Ведь рецензируя плохую книгу, можно ехидно усомниться в концепции автора или всласть посмаковать ошибки составителя-комментатора, продемонстрировав тем самым "проницательному читателю" широту собственных познаний. Всегда приятно не только поднять свой авторитет, но и попутно ниспровергнуть чужой. Другое дело писать рецензию на хорошую книгу. О такой книге ничего, кроме хорошего, не скажешь, а значит, есть риск, что читатель может подумать: "А судьи кто?". Если рецензент не нашел в книге никаких недочетов, значит он недостаточно компетентен. Так вот, мы собираемся заниматься делом неблагодарным, а именно, писать рецензию на прекрасное издание, каким является переписка Иванова-Разумника 1942-1946 гг., подготовленная и откомментированная О.Раевской-Хьюз. В ряду вышедших за последнее время текстов Иванова-Разумника, таких как переписка с А.Белым (СПб., Atheneum; Феникс, 1998) и "Писательские судьбы; Тюрьмы и ссылки" (М.: Новое литературное обозрение, 2000), книга по праву займет свое место.

Основу издания составляет переписка с русскими эмигрантами из частично сохранившегося архива Иванова-Разумника. Зимой 1942 года, во время оккупации немцами Царского Села, писатель с женой были отправлены в Кониц, в Западную Пруссию, и помещены в лагерь для Volksdeutsche. Находясь в лагере, Иванов-Разумник дал объявление в газете "Новое слово" со своим адресом. На него откликнулись все те люди, чьи письма собраны в этом издании. Среди них Георгий Иванов, Нина Берберова, Борис Зайцев, Ремизовы и т.д. Всего десять корреспондентов. Письма самого разного содержания, но по большей части это обмен информацией о событиях, которые успели произойти за время 20-летнего молчания, когда связь с теми, кто покинул Россию, оказалась прерванной. Сообщения о том, кто из эмигрантов первой волны жив, чем живет, как устроился, кто умер и когда. Часто письмо превращается в автобиографию (см., например, письмо жены Иванова-Разумника жене Ремизова от 29 сентября 1942; с. 100-104). Иногда это "прагматичные" открытки с отчетом о пересланных посылках с книгами и вещами. Практически в каждом своем письме (а их не так много, некоторые в черновом варианте) Иванов-Разумник высказывает желание познакомиться с русской эмигрантской литературой, о которой до того момента у него не было никаких сведений. "Письма писателей Иванову-Разумнику" свидетельствуют о том, как обе стороны пытались наверстать упущенное за прошедшие двадцать лет.

Книгу открывает статья О.Раевской-Хьюз, где в общих чертах характеризуется фигура Разумника, рассказывается история публикуемых текстов и говорится об их социокультурном и литературном значении. Некоторые из многочисленных развернутых примечаний, сопровождающих статью, производят более сильное впечатление, чем ее основной текст (например, примечание 14 о газете "Новое слово") - по сути, это вполне самодостаточные научные работы.

Письма "разбиты" по корреспондентам. Каждый раздел предваряет заметка о жизни и деятельности "эпистолярного партнера". Кроме основных биографических данных здесь приводятся наиболее яркие и примечательные эпизоды из жизни героя. Так, в статье, посвященной Нине Берберовой, кроме списков ее редакторских должностей и книг, подробно рассказывается о ее участии в так называемом "деле Кравченко" - автора книги о политике Сталина. Книга была переведена на десятки языков. Кроме того, что она сама по себе была "скандальной", т.к. предавала огласке советскую систему концлагерей, против нее начал кампанию французский еженедельник, усомнившийся в авторстве Кравченко и инкриминировавший ему фашистские убеждения. Берберовой принадлежит репортаж о судебном деле.

В заметке о Ремизовых рассматривается проблема плагиата (вообще актуальная для рецепции творчества писателя) и подробно описывается кризис отношений между Ремизовым и Ивановым-Разумником, ставший следствием их полярного отношения к революции.

Все вступительные заметки строятся по большей части на автобиографических материалах и высказываниях современников. Каждая подробность вводится со ссылками на источники. Статьи заканчиваются обширными библиографическими списками.

Раевская-Хьюз обстоятельно рассказывает о том, как в разных городах и странах относились к русским эмигрантам. Отдельный очерк посвящен "русской Праге". Из пражских корреспондентов Разумника в книге приведены письма Е.Ляцкого, А.Бема и Постниковых. В отдельный раздел вынесена переписка с теми же корреспондентами и А.Лютером, приходящаяся на конец жизни Иванова-Разумника (1945-1946). Это время новых скитаний, что сменили относительно спокойный период пребывания у родственников в Литве. Здесь постоянно обсуждается вопрос переезда в США или в Мюнхен. Ни одному из планов не суждено было осуществиться, т.к. в начале 1946 года Варвара Николаевна Иванова слегла. После ее смерти Г.П.Янковский перевез Иванова-Разумника в Мюнхен, где он вскоре скончался, прожив всего несколько недель в семье двоюродного племянника.

Каждое письмо сопровождают подробные описания его внешнего вида, бумаги, расположения надписей и т.п. Указывается также его "почтовая судьба", следование правилам старой или новой орфографии, цвет чернил, цензурные отметки, тип письма (машинопись или написание от руки). О письмах Ремизова сообщается, каким из почерков писателя-каллиграфа было написано то или иное письмо (например, парадным).

В связи с правилами лагеря в Конице, в котором находились Ивановы, в течение некоторого периода переписка могла вестись только на немецком языке. В этих случаях текст письма приводится на языке оригинала, а также в переводе составителя. То же и с письмами на французском (см., например, переписку с Берберовой весной 1946 г.).

Теперь обратимся к самой обширной и, возможно, самой важной части издания - комментарию к письмам. О.Раевская-Хьюз специально нигде не оговаривает, что станет объектом ее комментария. Этот, на первый взгляд, очевидный промах, в действительности - лишь уступка материалу. Комментарий имеет очень широкую и развернутую структуру. Примечание может раскрывать общекультурное значение явления или события, а описание и анализ конкретного случая могут помещаться в другом месте (см., например, примечание 1 на с. 27 о помещении Разумником объявления с адресов в "Новом слове"). Как уже отмечалось, комментарий касается самых разнообразных фактов и сюжетов и демонстрирует "всезнайство" его составителя. Вот наобум некоторые примеры: почему Лозинский был интересен Георгию Иванову, кто он такой и где об этом прочесть (с. 28, примечание 3); почему Лозинский "орденоносец", кто еще "орденоносцем" являлся и как это воспринимали современники (с. 32, примечание 2); место "Современных записок" среди периодических изданий эмиграции (с. 34, примечание 9); несколько смертей Клюева (с. 166, примечание 1); чьими женами были дочери Черновой-Колбасиной (с. 212, примечание 27); выявления цитат (с. 129, примечание 12) и т.д.

Отдельные примечания имеют сложную структуру: сначала разъясняется ситуация, о которой идет речь в письме, а потом в рамках этого же примечания рассказывается об участниках событий (см. с. 47, примечание 4, в котором сначала речь идет об очерке Разумника, посвященном судьбе Д.П.Святополк-Мирского, а потом об Ю.Оксмане, который упомянут в этом очерке). Многие примечания представляют собой мини-статью на заданную тему (например, с. 63-64, примечание 12). Если сюжет слишком длинен и сложен для того, чтобы уместить его в примечание, пусть даже обширное, то просто приводится библиография по данному вопросу (с. 45, примечания 4, 5).

Если все же отступить от реферативности и восхваления и отдать традиционную дань жанру рецензии, то следует указать и на некоторые пробелы. Так, примечание о Тэффи (с. 63, п. 10) не содержит ничего, кроме лет жизни, девичьей фамилии, фамилии в замужестве и указания, что она писательница. Такого же плана примечания 15 на с. 89, 6 на с. 107 и некоторые другие. Постников сообщает Иванову-Разумнику, что он "много литературно халтурил, но душу вкладывал в библиотеку и библиографию" (с. 203), однако в чем заключалась эта халтура - остается неясным. Есть и еще ряд таких мест.

При всем том следует отметить честность комментатора перед читателем. Так, в примечании 5 на с. 133 об издательстве R.Herros О.Раевская-Хьюз, высказав предположение о том, что может иметься в виду, оговаривается: "это довольно распространенное имя в немецком издательском деле <...>, и установить, о каком издательстве идет речь, не удалось". Примечание 6 на с. 304 сообщает о том, что цитату из Бальмонта в письме А.Лютера разыскать не удалось.

Вообще же подобные неудачи и недочеты встречаются редко. В основном весь комментарий поражает своей научной дотошностью, что в некотором смысле выводит его из разряда вспомогательных материалов и сообщает ему исследовательскую самодостаточность.

В разделе "Приложения" приводятся очерки Иванова-Разумника, опубликованные в газете "Новое слово", и воспоминания о писателе И.Бушман и Е.Сидоровой - впоследствии эти очерки составят книгу "Писательские судьбы". "Писательские судьбы" почему-то остались неоткомментированными. Может быть, потому, что уже есть издание с комментарием А.Лаврова (М.: Новое литературное обозрение, 2000)?

Анна Красильщик

Норберт Элиас. Придворное общество. Исследования по социологии короля и придворной аристократии, с Введением: Социология и история. М.: Языки славянской культуры, 2002. - 368 с. ISBN 5-94457-034-2

Издание книги знаменитого социолога и историка Норберта Элиаса на русском языке - событие одновременно и радостное, и грустное. Радостное - потому, что подобное исследование станет ценнейшим подспорьем в работе специалиста самого широкого "исторического" профиля. Грустное - потому что, к сожалению, книга Элиаса пришла к нам с большим опозданием. "С большим" - еще мягко сказано. Впервые это исследование вышло в 1969 году, хотя писал Элиас еще в первой половине тридцатых годов. И винить за эту досадную задержку можно лишь саму историю.

Норберт Элиас (1897-1990) родился в Германии. Он учился в университетах Бреслау, Гейдельберга и Франкфурта. В последнем он начал писать свою диссертацию, которая позже превратилась в книгу "Придворное общество", но в 1933 году вынужден был прерваться по вполне понятным причинам - приход к власти нацистов прервал научную карьеру Элиаса в Германии. Он эмигрировал - сначала в Париж (1933), затем в Лондон (1935). Там, получив грант от еврейской эмигрантской организации, он смог написать книгу "О процессе цивилизации", впоследствии принесшую ему мировую известность. Долгое время Элиас существовал лишь "на задворках" английской науки: место преподавателя в Лестерском университете он получил лишь за восемь лет до наступления пенсионного возраста. Известность приходит к нему в 1970-х годах, когда на основе идей, высказанных Элиасом в "Процессе цивилизации", в социологии складывается фигурационная школа.

Стоит сразу сказать, что чтение книги Элиаса - дело не простое. И об этом нас загодя предупреждает деликатнейшее предисловие переводчиков, которые, поставив перед собой несочетаемые (а потому и невыполнимые) задачи сохранения стиля Элиаса и приспособления текста к слуху русского читателя, не смогли полностью избежать характерных для автора повторов, неуклюжих метафор, слов-паразитов. Наверное, чтобы сделать книгу доступной и легкой для восприятия, следовало бы переписать ее набело. Поэтому переводчики совершили настоящий подвиг, достигнув некоторого компромисса между тяжеловесным стилем автора и "правилами хорошего литературного стиля в русском языке".

Не стоит верить знакомому "лэйблу" "для широкого читателя": вряд ли книгу Элиаса станет читать неспециалист. Повторим, что чтение в данном случае - тяжелый труд, за которым, однако, следует справедливое вознаграждение - многие пассажи доставляют огромное удовольствие, вызывают любопытство и интерес. Так, не могут не обратить на себя внимание описания процедуры одевания короля, планировки дворца и строящихся по его образу и подобию домов знати; замечания автора о том, что, например, двор и придворная жизнь были местом, откуда короли эпохи старого режима черпали весь свой жизненный опыт; отмеченные Элиасом взаимосвязи между социальной фигурацией и устройством здания.

Если вкратце говорить о содержании книги, то, пожалуй, весьма точно его характеризует то, что Экклезиаст называл "суетой сует". Именно об этом книга. О жизни придворного общества во Франции XVII - XVIII вв., о правилах поведения и этикете, о системе ценностей, о ритуалах и традициях. Элиас исследует двор как социальное явление: "На определенной стадии развития европейских обществ индивиды соединяются в социальной форме "дворов" и получают благодаря ей специфический облик". Задавшись вопросом "что удерживало их (индивидов - А.К.) вместе, что налагало на них такую печать?", Элиас последовательно и по-немецки педантично отвечает на него. Образом для подражания, для копирования был для всех придворных король, в данном случае Людовик XIV. Его двор и дом, словно в сотнях маленьких зеркал, отражались в домах и дворах его подданных.

Особое место Элиас уделяет образу самого Людовика, который "был одним из величайших королей и одним из самых влиятельных деятелей в европейской истории". По мнению автора, он словно был создан для решения задачи защиты и развития своего положения, сопряженного с большой властью. Современники отмечали, что могущество и авторитет короля-солнца происходили из соответствия его персоны духу времени. Вместе с тем, при всей своей свободе и власти, он в огромной степени зависел от других индивидов и от возложенных на него обязанностей.

Король и его подданные были заложниками сложившейся системы отношений и традиций. Так, ежедневно требовалось соблюдение торжественной и долгой процедуры одевания короля, на которой должны были присутствовать близкие родственники и бывшие в милости подданные. Для всех это было тяжелой повинностью, но они продолжали оставаться пленниками церемониала. Возникает закономерный вопрос: почему? Элиас отвечает на него: "Этикет и церемониал были в числе тех организационных инструментов, которыми король пользовался для поддержания дистанции между всеми группами и лицами в придворном обществе, включая свою собственную особу, а, следовательно, и для поддержания социального равновесия всех групп и лиц в рамках элитной господствующей группы".

Многие выводы Элиаса кажутся сейчас немного наивными и не требующими пояснений. Например, он пишет: "Король использовал свои самые интимные отправления, чтобы установить различия по рангу, оказать знаки милости или явить свидетельства своего недовольства" и затем заключает: "Тем самым уже намечается вывод: этикету в рамках этого общества и этой формы правления принадлежала очень значимая символическая функция". Казалось бы, это истина из разряда "дважды два четыре". Понятно, что придворному (как и любому другому) этикету во многом присущ символизм. Другой вопрос, что, вероятно, во время написания этой книги сия аксиома вовсе таковой не являлась.

Подобные моменты совсем не плохо было бы прояснить во вступительной статье, которой, безусловно, требует подобное издание. Точно так же необходимо было сказать хотя бы несколько слов о "фигурационной социологии" Элиаса. Из предисловия переводчиков отнюдь не следует, что это термин, ставший потом основополагающим в социологическом направлении, основанным Элиасом. Да, нам сообщается, что "этому понятию принадлежит важнейшая концептуальная роль", но не более того. Поэтому создается впечатление, что "фигурация" - своего рода блажь автора, странное словечко, которое Элиас не хотел заменить привычными словами "система" или "институт".

Непонятно также отсутствие хотя бы скудных сведений о самом авторе. Из аннотации на форзаце мы лишь узнаем, что Элиас - "видный немецкий социолог и историк середины XX века". Хотелось бы более конструктивной информации. Ведь несведущему читателю (а в России имя Элиаса не слишком хорошо известно) некоторые замечания и выводы автора могут показаться немного устаревшими, странными и даже смешными. Например, неясны рассуждения Элиаса о том, что для современного "буржуазного" общества не характерен интерес к обществу придворному. Нам, современным читателям и зрителям, то и дело натыкающимся на множество книг и фильмов, посвященных как раз эпохе старого порядка, подобное замечание кажется по меньшей мере странным. Ведь нас не предупреждают, что Элиас говорит о современном ему обществе тридцатых годов. Как можно не упомянуть о том, когда была написана книга?!

Довольно неприятно натыкаться на тавтологии, опечатки и даже ошибки, периодически встречающиеся на страницах книги: "запас надежного конкретно-исторического знания растет, но прирост надежного знания о взаимосвязях деталей за этим ростом не поспевает", "сами придворные люди не очень много говорят об этих людях" и проч. Непонятно, что виной этим повторам - пиетет переводчиков перед авторским текстом или непрофессионализм корректора, - ясно лишь одно: подобные промахи особенно печально видеть на страницах столь красивого и, заметим, дорогого издания.

Вместе с тем отрадно видеть грамотно составленные предметный и именной указатели, замечательно интересные подстрочные комментарии, которые, однако, все же заслуга автора, а не издателей, любопытные приложения статей Элиаса "О представлении, будто возможно государство без структурных конфликтов" и "О позиции интенданта в большом придворно-аристократическом домохозяйстве: опыт уточнения хозяйственного этоса придворной аристократии".