О РОССИИ И ЕВРОПЕ | ЛИТЕРАТУРНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ | М.ЦЕТЛИН О ПОЭТАХ | КНИЖНАЯ ЛЕТОПИСЬ | ЮМОР

О России и Европе

"Одно из последних, поздних и потому, кажется, основных впечатлений от Европы после десятилетнего сидения "на берегах сенских", есть ее...

Неуютность? Да, - но лишь при безошибочном ощущении оттенка слово это приобретает нужный смысл, а иначе получается чепуха, да еще с позорным мелко-обывательским привкусом...

Неуютно и жутко в Европе потому, что после России в ней всякий человеческий голос кажется "гласом вопиющего в пустыне". Опять оговорка: не в смысле какого-либо морального очерствения, не по чванливому сопоставлению с нашим мнимым духовным превосходством, - совсем нет. Просто по густоте и сложности всяких культурных и бытовых сплетений, по невозможности в этой сгущающейся неразберихе что-то выделить, или еще проще: потому, что здесь разрушена (а может быть, по-новому создается) связь количества и качества. В Европе все меньше остается возможности для истории в "иловайском" значении слова, - потому что в ней исчезают объединяющие факты. И невозможна жизнь, к которой привыкли мы в России - с организованностью основных впечатлений, общественных и всяких иных. Как бы "все течет"...

В России мы жили как бы в комнате, в квартире, в доме, в помещении с запертыми дверьми, куда нельзя было без звонка войти, где каждый пришелец обращал на себя внимание. В России мы могли жить "задумчиво", еще не замыкаясь в самих себя, - не затыкая ушей. Здесь люди очутились на выставке, на митинге: все распахнуто, слышен только невнятный гул, в котором тонут отдельные голоса...

В России еще нельзя было говорить о распаде личности. Здесь же это так поразительно-очевидно, так непостижимо, и - страшнее всего - так законно, в смысле исторической неизбежности, что от зрелища кружится голова...

Основное, глубочайшее, конечно, - исчезновение или убыль христианства, и роковая пустота "в сердцах восторженных когда-то". Но помимо этого: человек не выдерживает пребывания на выставке, на митинге. Утончаясь, обостряясь, усложняясь в каждую отдельную минуту, он раздроблен на тысячи частиц, он как бы взвивается брызгами, клубится пылью по ветру - и не в силах восстановить свое единство..." (Г.Адамович. Комментарии. "Современные записки", #58).

Литературные размышления

Вейдле В. Возрождение чудесного. "Путь", #48.

"Ни о чем так горько и светло не вспоминает безвозвратно взрослый человек, как о потерянном рае своего детства. Нет памяти более живой среди людей, чем та, что питает мечту о золотом веке, о младенчестве народов, о счастливой колыбели человечества... Чем рассудочней и формально заостренней искусство, окружающее нас, тем сильнее тяготеем мы к простодушной цельности первобытного младенческого искусства. Чем реже мы находим в литературе воображение, жизнь и свободу, все то, что называют вымыслом тем чаще нас тянет назад. К тем книгам, какими мы зачитывались в детстве; и не только к Гулливеру или Дон-Кихоту, но и к самым скромным из их старых соседей по полке...

Чистый вымысел - еще не искусство, но вечно-детское именно в нем и в нем же вечно необходимое искусству. Его стихия, его искони неизменное существо, быть может, никогда не проявлялось с такой обезоруживающей очевидностью, как в памятных многим из нас плоских и чарующих вымыслах Жюль Верна. Книги его - вне литературы и не подвластны законам мастерства. Если отвлечься от небольшого числа постоянно повторяющихся ребяческих приемов, ничего в этих книгах не найти, кроме совершенно свободного излучения фантазии. Вымыслу дана воля; он беспрепятственно рисует свой узор...

Воскресив в себе воображение ребенка, Жюль Верн сохранил его до седых волос. Другие лишь изредка обретали его; в полуобмороке или во сне приобщились утраченному блаженству. Так, в самой гуще все того же хлопотливого и громоздкого XIX века, родилась "Алиса в стране чудес", зачатая летним днем, жадным вниманием детей и сладостным усыплением рассудка... Оксфордский математик и сам не знал, куда его завлек однажды освобожденный вымысел. Его опыт был глубже и полней, но отрывочней опыта Жюль Верна. Отдаваясь вымыслу, он делался поэтом, но при первом сопротивлении оказывался снова лишь трезвым чудаком и Льюс Кэррол превращался в педантичного профессора Доджсона, ведшего счет всем своим письмам и которого смерть застигла за номером 98.721. Последовательней и осторожней чем он, был старый сказочник Андерсен, которого называют поэтом детей, но которого правильней было бы назвать поэтом благодаря детям.

Любил ли Андерсен реальных, живых детей - вопрос спорный, писал ли он, думая в глубине души, что пишет именно для них, это тоже скорее сомнительно... Зато несомненно, что Андерсен продолжал бы писать такие же посредственные книги, какие писал в молодости, если бы тридцати лет от роду не понял, что ему надо учиться у детей, учиться их языку, их восприятию сказки, учиться поэзии не сознаваемой, но творимой ими, и беспрепятственному преодолению действительности, вполне доступному только им... Андерсен никогда не идилличен и очень редко предается беспечной радости повествования. Его сказки подернуты едва заметной дымкой печали, мудрости, иронии; во всех присутствует поэт, поэт уже познавший себя как Гадкий Утенок в конце сказки, по которому тем мучительней в этом мире - как его Русалочке - каждый шаг.

Это не младенческое простодушие Жюль Верна, не полуслучайное наитие Льюиса Кэррола. Если не умом, то инстинктом Андерсен знал, чего хотел. Соприкосновение с вечно-детским было решающим опытом его жизни, но, окунувшись в эту стихию, он в ней не утонул... Путь его был одинок в литературе минувшего века; зато в наш век многие начинают идти по этому пути. Литература, да и сама жизнь, никогда еще не были так далеки от всякой непосредственности и природности; но, чем старше становится человек, тем чаще он вспоминает о своем детстве и чем дальше уходит литература от своих истоков, тем больше растет потребность к этим истокам ее вернуть".

М.Цетлин о поэтах:

Блох Р.Н. Тишина. Стихи 1928-1934. - Берлин.

"Поэзия ее - чистая лирика и держится на прямом и открытом выражении чувства. Дар сильного и сосредоточенного чувства это редкий дар и умение самоуглубляться - чуть ли не половина поэтического подвига. Плохие поэты предпочитают "литературщину", подражательное выражение чужих чувств. Р.Блох говорит всегда о своем. Но она ищет не лучшего, а наиболее правдивого выражения. Она умеет опускать свои поэтический лот в глубину, туда, где царит "тишина".

О, тишина, тишина,
Ты, что всегда слышна,
Ты, чей не молкнет зов
В грохоте городов.

Прекрасные стихи! Но поэтесса не всегда может донести на поверхность то, что она слышала в этой тишине. Ее стихи порой чересчур просты:

Я люблю тебя как бабушка внученка,
За любовь свою не требуя наград...

Р.Блох замкнута в своем внутреннем мире..."

Прегель С. Разговоры с памятью. - Париж.

"О стихах С.Прегель... можно сказать, что для нее "существует внешний мир". У нее зоркий глаз и "разговоры с памятью" для нее - разговор с памятью преимущественно зрительной. Она обладает даром лирического воспоминания. Вместе с ней мы видим, как в ее детстве

... пылью фикусы цвели
И как неслышно, в синий час заката
На лампах оправляли фитили.

Видим:

Большой линяющий пятак
В коричневой и маленькой ладони...

Как художники фламандской школы, она любит "натюрморт", умеет передать живописные оттенки разных яств. В ее стихах встретим мы и "оливковые арбузы", и "нежную рыбу севрюгу", и "поблекшие бескровные лимоны", и "золотой мерцающий мед". У нее есть данные, которые позволили бы с интересом ждать ее прозы..."

Голенищев-Кутузов И. Память. - Париж.

"В книге И.Голенищева-Кутузова воплотилось все, что отрицают в поэзии "парижане". Если бы на ее обложке стояла дата 1907 год и марка "Мусагета" или "Оръ", книжка никого бы не удивила. Теперь она кажется стилизацией. Словарь и ритмика, даже сами рифмы напоминают поэтов символистов того времени. К тому же, словно чтобы усилить иллюзию, сборнику предшествует интересное предисловие Вячеслава Иванова, чье имя давно уже не появляется в печати. Предисловие знаменитого поэта написано со свойственной ему старомодной преувеличенной комплиментарностью. Из естественного духа противоречия один рецензент назвал "Память" "стишками". Это явно несправедливо. Далеко не все в этой книге только воскрешение символистической риторики. Во многих стихотворениях можно отметить неподдельное дарование... Хорош весь цикл "Рим", хороши лирические "О, как обширен мир", "Засыпаю с болью о тебе". Правильнее судить молодого поэта не по худшим его вещам, а по лучшим..."

Мандельштам Ю. Третий час. - Париж.

"Третья книга стихов Ю.Мандельштама лучше двух прежних. В стихе меньше расплывчатости, он более сжат и энергичен. До сих пор его стихи портило то, что он не мог очистить их от конкретного переживания их вызвавшего. Но задание его - лирика трагической неразделенной любви - очень трудна. Пафос его искренен, боль подлинна, человечески ему веришь. Но пафос его часто не заражает, а боль не ранит.

Промерзло любовью сердце,
Но и любви больше нет...
...Любви и вдохновенья больше нет
Остались только пристальность и честность, -

говорит поэт. Это не совсем так. Любви и вдохновения в книгах Мандельштама сколько угодно. Есть и честность, то есть искренность переживаний. Но художнической "пристальности", тщательно проверенного мастерства еще нет..."

Таубер Е. Одиночество. - Париж.

"Стихи Е.Таубер обнаруживают в авторе искреннее чувство и известную поэтическую культуру.

Одиночество каждой души,
Кто охватит тебя и измерит?
День за днем, пролетая, спешит
В чем-нибудь навсегда разуверить...

Этими строками начинается сборник. Тяжесть этих разуверений сдавила душу поэтессы.

Долог день на холодной земле,
Страшен день на безумье похожий.

Она жалуется на

Глубокий обморок души,
Недели скуки, мертвой лени.

"От счастья стихов не пишут", - говорит поэтесса. К сожалению, и "дух уныния", столь естественный в эмиграции, одевая все серым флером, тоже вредит поэзии..."

Головина А. Лебединая Карусель. - Берлин.

"В различных центрах эмигрантской литературы сложилась своя жизнь, со своими особенностями, вкусами и пристрастиями. Почему-то пражские поэты весьма отличны от парижских и их тенденции очень несхожи. Вероятно в этом много случайного: более яркая индивидуальность какого-нибудь поэта или критика накладывает отпечаток на целую группу, потом создается уже какая-то местная традиция... Не оттого ли можно отметить нечто общее в таких, в сущности, противоположных пражских поэтах, как... Вяч.Лебедев и Алла Головина. Это общее можно было бы назвать "имажинизмом". Но, перегружая свои стихи образами, молодая поэтесса делает это легко и свободно...

Образы ее свежи и убедительны. Но есть в таком "имажинизме", в сведении поэзии к "образам", в желании украсить мир их обилием, неверие в метафизическую реальность и жизни и искусства. Не потому ли такая поэзия немного театральна? В противоположность "парижанам" А.Головина мажорна по тону, менее эгоцентрична, повернута "лицом к миру", к его богатству и разнообразию..." (М.Цетлин. "Современные записки", #58).

Книжная летопись

Бакунина Е.В. Любовь к шестерым. Роман. - Париж.

"Рассказ ведет пожилая дама. У нее муж, трое взрослых детей, любовник, старый еврей, и какой-то еще горбун неизвестного назначения. Это и есть "любовь к шестерым". О любви, впрочем, не приходится говорить; физиологические ощущения, которые описывает дама, вряд ли можно отнести к этому понятию. Если у автора было намерение вскрыть "тайну женского", то способ надо признать безнадежным. "Женское" остается женским, пока молчит. Начиная же само говорить о себе, превращается в "бабье". И делается в высшей степени неинтересным. Рассуждения бакунинской дамы - общие места, люди, которых она пытается описывать... отнюдь не тени, а скорее соломой набитые куклы; да впрочем, о них дама и не заботится, настаивая, главным образом, на разнообразии собственных физиологических ощущений к шестерым, и входя тут в самые интимные подробности известного свойства. К литературе все это, конечно, не имеет отношения, но боюсь, что даже на охотников до таких подробностей они не произведут впечатления..." (З.Гиппиус. "Современные записки", #58).

Барт С. Душа в иносказаньи. - Париж.

Берберова Н. Аккомпаниаторша. "Современные записки", #58.

Брешко-Брешковский Н.Н. Графиня: Венский роман. - Рига.

Бунин И.А. Собрание сочинений. Том 1-10. - Берлин.

Вертинский А. Гуд-бай. - Париж.

Газданов Г. История одного путешествия. "Современные записки", #58.

Гиппиус З. Стихотворения. "Современные записки", #57.

Дон-Аминадо. Нескучный Сад. - Париж.

Зайцев Б. Дом в Пасси. Роман. - Берлин.

"В странном необычайном для Парижа доме, где у входных дверей квартиры нет звонков... живут странные люди, русские эмигранты. Все они связаны между собой и у каждого из них своя жизнь, свое горе. Угрюмая, некрасивая девушка Капа безнадежно влюблена в эмигрантского покорителя сердец Анатолия Ивановича и отравляется от любви. В него же влюблена трезвая, положительная массажистка, еврейка Дора. Старый генерал ждет из России дочь с внучкой, но никогда не дождется. Сын Доры, мальчик Рафа, ведет дружбу с генералом. К генералу ходит старик монах, по имени Мельхиседек. Выведены многие другие люди всяких профессий и положений, описаны и эмигрантские именины и свадьба. Словом, как будто "роман из эмигрантской жизни".

Написать такой роман - задача трудная. Не будет далеко от истины сказать, что в эмиграции нет ни "жизни", ни "романов". Нет "жизни" в смысле устоявшегося крепкого быта. Нет "романов", потому что большинство эмиграции живет в плену тяжелого труда, не оставляющего досуга, не дающего душевной свободы...

Зайцеву, однако, легче справится со своей задачей, чем многим писателям. Давно было отмечено, что он не "бытовик", что он создал свой "мир". Этот Зайцевский мир более бесплотен и одухотворен, чем обычный мир. И Зайцеву сравнительно легко преобразить в свой "мир" эмигрантскую неустоявшуюся, не спустившуюся в быт, не отяжелевшую жизнь. Люди у Зайцева всегда были немного "эмигрантами", странниками на земле..." (М.Цетлин. "Современные записки", #59).

Иванников М. Сашка. "Современные записки", #57.

Корсак В. Юра. Роман. - Берлин.

Ладинский Ант. Пять чувств. Стихотворения. "Современные записки", #59.

Лапикен П. Четыре года. - Харбин.

Метнер Н. Муза и Мода. - Париж.

Осоргин М. Вольный каменщик. "Современные записки", #58-59.

Книга о концах. Роман. - Берлин.

"Новый роман Осоргина является продолжением его же "Свидетеля Истории". Это - роман-хроника, ряд эпизодов из жизни революционеров после неудачи движения 1905-1906гг. ...

В этом жанре есть внутренне присущие ему слабые стороны, трудно устранимые. Как сочетать пестроту жизни с цельностью, необходимой для художественного произведения? Как свести к стройному единству нестройное многообразие? Как обойтись без стержня одного развивающегося сюжета или хотя бы душевного единства, присущего герою психологического романа? Задача может быть разрешена, только если в романе есть объединяющая центральная идея, или если его проникает одно сильное чувство, или хотя бы если он написан на строго и четко очерченную тему. Если же ничего этого нет, то приходится вводить в роман-хронику объединяющее его эпизоды центральное лицо, которое видит, переживает и описывает события.

Осоргин, как сознательный художник пробует все эти методы..." (М.Цетлин. "Современные записки", #58).

Оцуп Н. Красавица. Отрывок из поэмы. "Современные записки", #59.

Сирин В. Приглашение на казнь. "Современные записки", #58-59.

Соколовский П. Авенир Иванов. Роман. - Берлин.

Стоянов А. Потерянная земля. - София.

Терапиано Ю. Бессоница. Стихи. - Берлин.

"Первый сборник стихов Ю.Терапиано "Лучший звук" вышел в 1926 году. Молодой поэт воспевал пестрый мусульманский восток, пустыни, караваны на пути в Мекку. Воинственных шейхов... Эстетика, экзотика, гностика держали в плену его душу... Прошло 9 лет, и поэзия Терапиано раскрылась в новом - и, думается, подлинном - своем облике. Великолепие внешнего мира поблекло, упали "златотканые покровы" и обнажилась сущность; краски и формы изобразительности отступили под напором лирической стихии... Стихи сделались простыми, крепкими, ясными; по ним можно проследить духовное развитие автора...

Кто понял, что стихи не мастерство,
Тот пишет с ненавистью, не с любовью.

Это откровение - момент рождения поэта. С этого дня вдохновение перестает быть для него лишь темным волнением крови, поэзия не кажется ему более даром напрасным и случайным...

Стихи Терапиано - об одиночестве души современного человека, о ее затерянности в страшном и темном мире, богооставленности и безысходной муке. Мир гибнет без любви, мир задыхается в пустоте безверия и безразличия.

И в тоске неясной, что знакома
Всем, кто тенью вечности тревожим,
Как беспутный сын у двери дома,
Плачу я, что мы любить не можем..."

(К.Мочульский. "Современные записки", #58).

Ходасевич В. Аглая Давыдовна и ее дочери. "Современные записки", #58.

Цветаева М. Мать и музыка. "Современные записки", #57.

"Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: - "По крайней мере, будет музыкантша". Когда же моим первым, явно-бессмысленным и вполне отчетливым догодовалым словом оказалась "гамма", мать только подтвердила: - "Я так и знала", и тут же принялась учить меня музыке. Без конца напевая мне эту самую гамму: - "До, Муся, до, а это - ре, до - ре..." Это до - ре вскоре обернулось у меня огромной, в половину всей меня, книгой - "кингой", как я говорила, пока что только ее, "кинги", крышкой, но с такой силы и жути прорезающимся из этой лиловизны золотом, что у меня до сих пор в каком-то определенном уединенном ундинном месте сердца - жар и жуть, точно это мрачное золото, растопившись, осело на самое сердечное дно и оттуда, при малейшем прикосновении, встает и меня всю заливает по край глаз, выжигая - слезы. Это до - ре (Дорэ), а ре - ми - Реми, мальчик Реми из Sans Famille, счастливый мальчик, которого злой муж кормилицы (estropie, с точно спиленной ногой: pied), калека Pere Barberin сразу превращает в несчастного, сначала не дав блинам стать блинами, а на другой день продав самого Реми бродячему музыканту Виталису, ему и его трем собакам: Капи, Зербино и Дольче, и единственной его обезьяне - Жоли-Кер, ужасной пьянице, потом умирающей у Реми за-пазухой от чахотки. Это ре - ми. Взятые же отдельно: до - явно белое, пустое, до всего, ре - голубое, ми - желтое (может быть - midi?), фа - коричневое (может быть фаевое выходное платье матери, а ре - голубое - река?) - и так далее..."

Шмелев И. Няня из Москвы. Продолжение. "Современные записки", #57.

Богомолье. - Белград.

"Шмелев - художник всегда обращен к России, и в его произведениях, написанных после того, как он покинул родину, звучала особенно сильно одна струна. "Солнце Мертвых", "Про одну старуху", "На пеньках" и др. насыщены страданием за судьбу России...

Однако в последние годы в творчестве Шмелева наблюдается какой-то поворот, очевидно, его талант продолжает расти и ищет новых путей. Взор его обратился к прежней России. Для многих этот поворот был неожиданным, но на самом деле неожиданного в нем ничего нет. Стоит только вспомнить его чудесные "Розстани" с их эпическим, ровным, спокойным стилем, с преобладанием радостных тонов, мягких красок, тонкой, умиротворяющей поэзии, сердечной простоты, благодушия, любви, духовного здоровья. Все это с новой силой воскресло в книге "Лето Господне" и в только что вышедшем "Богомолье". Здесь в широкой картине рисуется подлинная народная жизнь. И внешняя и духовная, крестьянская и купеческая среда.

Купеческую среду русский читатель знал почти исключительно по Островскому. Она представлялась ему "темным царством" с грубостью нравов, жестким произволом, лицемерным благочестием, отлично уживавшимся с самой преступной греховностью. "Светлыми лучами" в этом царстве были люди забитые, жертвы, рабы по своему положению. Шмелев показал другую сторону купеческого быта, который он отлично знает... Если этот мир не отличался высоким образованием, то был внутренне культурен, нравственно здоров, национально стоек. Здесь все было пропитано исконными русскими традициями, вековая связь с народной Русью выражалось в строгом соблюдении обычаев, в хранении заветов церковной старины...

"Богомолье" одно из самых совершенных произведений Шмелева. В нем все гармония, все у места, нет ничего лишнего. Поразительное разнообразие народных типов. Пробуждение духовной жизни ребенка на фоне общенародной жизни изображено с большой психологической верностью. Все живо, не только люди, но и вещи: даже тележка, сопровождающая богомольцев, символ крепкой русской старины, входит в общую жизнь каким-то необходимым элементом и врезывается в памяти читателя.

Язык Шмелева всегда блещет образностью, выпуклостью, органической связью со всем богатым разнообразием народной речи. В "Богомолье" он особенно хорош своей безыскусственной простотой, точностью, ясностью, музыкальностью. Ритм всей книги строго выдержанный, величавый, спокойный, вполне гармонирующий с общим содержанием". (Н.Кульман. "Современные записки", #57).

Янковская В. Это было в Корее. Роман. - Новин (Корея).

Яновский В.С. Любовь вторая. Повесть. - Париж.

"Повесть В.Яновского является новым свидетельством того, что эмигрантская литература все чаще и чаще обращается к сюжетам, почерпнутым из жизни самой эмиграции...

Книга В.Яновского резко реалистична в первой части и условна во второй. Тема "о человеке без места в жизни" не нова. Однако повесть Яновского несмотря на множество литературных предшественников, вполне самостоятельна. Она лишена сентиментальной подкладки... "Места нет!" - вот что слышится теперь все чаще... Тема об обездоленных людях перестает быть объектом "приятной литературы" и становится трагичной.

Для примирения с жизнью необходим переход в новый высший план - религиозный...

В повести много удачных мест: "чудовищный город, глотающий, плывущий в своем русле", затерявшаяся в нем женщина: ("одна! одна!"); вагоны метро "с пошатывающимися на натуженных ногах людьми"... и эта усталость от себя, от собственного тела, которое нужно кормить как кого-то другого, настойчивого и требовательного". (Глеб Волошин. "Современные записки", #59).

Сборники:

Излучины. Сборник стихов. - Харбин.

Скит. Третий сборник стихотворений. - Прага.

Юмор

Заметки об экспромте

"Не всем поэтам экспромты даются с одинаковой легкостью. Кроме особого склада дарования, здесь играет роль и известный навык, уменье быстро найти какую-нибудь характерную особенность данного события и подыскать для нее форму сжатую, но вполне определенно выражающую мысль поэта... В былые времена славились своими экспромтами Минаев и Мей. Оба поэта не были врагами "зелена вина", и во многих стихотворных шалостях они откровенно сознавались в своей слабости. Мей за ужином у графа Кушелева-Безбородко, где собралось избранное общество, сказал, обращаясь к присутствующим:

Графы и графини!
Счастье вам во всем, -
Мне же лишь в графине,
И притом большом...

Довольно злым четверостишием разразился на одном званом обеде покойный П.С.Лихачев:

Стучат ножи,
И хрипнут глотки...
О, сколько лжи
За рюмку водки!

Более благодушно откликнулся после одного обеденного пиршества, на призыв хозяйки написать ей что-нибудь в альбом, большой мастер на экспромты Ф.В.Черниговец-Вишневский:

Когда берут меня врасплох
В послеобеденной истоме,
Когда я просто глух и плох
И в разговоре, и в альбоме.
И это ведь не мудрено:
Какое место там рассудку,
Где отуманило вино,
И силы отданы желудку?

"Золотым веком" экспромтного сочинительства было время издания кружком поэтов, собиравшимся у К.К.Случевского, юмористического листка "Словцо".

Экспромты самого Случевского были в большинстве случаев в соответствии с общим характером его дарования, имевшего уклон в сторону философских обобщений.

Не шутка первое апреля:
Весь мир и врун и пустомеля.
Но только раз единый в год
Он врет - и это признает...

Владельцем самой обширной коллекции экспромтов является известный поэт-переводчик Ф.Ф.Фидлер, который не выходит из дома, не захватив с собой альбома... Эту "экспромтоманию" в забавной форме изобразил А.Куприн:

Юбилеют - ли медведя,
Червяка - ль кладут во гроб, -
Как сейчас же Фидлер Фея
Пристает, - писали чтоб..."

(Без подписи. "Иллюстрированная Россия", #13).