ВСТРЕЧА ДВУХ ЭМИГРАЦИЙ | О ЛИТЕРАТУРЕ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ | СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА | КНИЖНАЯ ЛЕТОПИСЬ |НАСТРОЕНИЯ

Встреча двух эмиграций

"Главным фактором послевоенного периода для русской эмиграции в целом, а следовательно и для зарубежной русской литературы, была встреча двух эмиграций - политической эмиграции первого призыва, покинувшей Россию в результате исхода гражданской войны, с эмиграцией новой - с выходцами из Советского Союза, добровольно или вынужденно (в порядке увоза немцами) покинувшими родину в ходе Второй мировой войны или сразу же после нее... Пишущая новая эмиграция принесла с собой свой опыт, иные навыки, новые совершенно настроения. Во многом на ней не могли не сказаться - и в хорошую, и в дурную сторону - 25 лет советчины. Новоэмигрантская литература, как и сама новая эмиграция, прошла через начальный лагерный период, мало похожий на то, как начиналась зарубежная литература в 20-х годах с ее двумя столицами, обилием журналов, газет, издательств, меценатов со средствами и писателей с именем...

Первый период новоэмигрантской литературы характеризуется лагерными устными газетами, гектографированными изданиями, нерегулярно выходящими и печатающимися на дрянной послевоенной бумаге газетами и журнальчиками... Но новая эмиграция быстро становится на ноги и по прошествии 2-3 лет... оказывается в более благоприятном отношении, чем эмиграция старая... Благоприятно сказалось на внешней судьбе новой эмиграции и то, что едва ли не подавляющее большинство ее в конечном итоге оказалось в Соединенных Штатах Америки, где внешние условия жизни были гораздо лучше, чем во Франции или на Балканах после Первой мировой войны..." (Глеб Струве. Русская литература в изгнании - Нью-Йорк, 1956).

О литературе в Советской России

"Что нас больше всего интересует в современной советской литературе и что прежде всего мы в ней ищем? Думаю, что все ответят на этот вопрос одинаково. Больше всего и прежде всего мы хотим узнать по ней, как и чем живет наша родина. Хотим почувствовать ее жизнь, дышать ее воздухом, видеть людей, которые живут на ней, знать их думы и их надежды, как переживаются ими военные испытания, какие перемены уже произошли, каких перемен ждут после войны...

Но может ли нам дать такой материал современная советская литература? Увы, ответ на этот вопрос должен быть только отрицательный. Он подсказывается сам собой - еще до практического ознакомления с текущей литературой. Советская художественная литература еще никогда не была верным, тем более полным отражением советской действительности... Роль советской литературы чисто служебная. В Советском Союзе не существует свободного литературного творчества - литература решительно во всех ее проявлениях, от передовиц "Правды" и "Известий" и до лирических сборников, находится на службе у государства, монополизировавшего печатное слово..." (В.М.Зензинов. "Новый журнал", #10).

"Заслуживает внимания, что все значительное в первой половине 1945 года посвящено первому периоду войны. Но это вовсе не воспринимается как анахронизм, напротив, эти произведения кажутся нужным материалом для выяснения центрального вопроса послевоенного периода: как народ воспринял, как он пережил войну и отсюда - какой и с каким настроением вышла вся страна из небывалого по своим размерам и страданиям военного испытания?

Навстречу этой потребности - разобраться в накопленных военных впечатлениях - и пошел Константин Симонов, когда уже в послевоенных номерах "Знамени" (#5-7) опубликовал свои записки "Из военных дневников"... Записки эти - "Июль 1941 года", "В осажденной Одессе", "Севастополь и Констанца", "Путешествие на полуострова" - написаны без того литературного украшательства, которым так грешат последние новинки многих писателей, частью и самого Симонова, передают воздух первых месяцев войны...

Другой дневник - Веры Инбер - содержит много страшных подробностей из жизни Ленинграда. "Почти три года" (в #1 "Знамени") выгодно отличается от местами очень риторической более ранней ее поэмы "Пулковский меридиан"...

Началу войны, сперва в Москве, потом на Урале, посвящен новый роман Ф.Панферова "Война за мир" (в журнале "Октябрь"). Панферов еще до войны как-то творчески обмелел... Часть войны Панферов провел на Урале и здесь нашел не только своих довоенных героев, эвакуированных сюда из центра, но и глубокий человеческий пласт Уральского народа, впервые открытый Маминым-Сибиряком...

Заметное место в беллетристике 1945 года занимают произведения, освещающие начальный период войны под новым углом зрения, в соответствии с установкой, выработанной на втором, победоносном этапе войны. Характерной чертой этих произведений является стремление подчеркнуть с самого начала войны руководящую роль коммунистической партии на фронте и в тылу. Самым значительным среди этой группы произведений является роман А.Фадеева "Молодая гвардия" ("Знамя", #2). В нем Фадееву хотелось показать героев-комсомольцев Краснодара, которые во время немецкой оккупации 1942 года создали подпольную организацию... Но роман его слаб в разработке именно этой центральной темы - показа внутреннего мира... молодежи. Главная причина неудачи коренится в том, что коммунисту Фадееву хотелось в образе современной коммунистической молодежи показать гармоничное слияние революционной идеологии первых лет революции и преемственность культурно-национального развития России. Амальгама эта плохо удается...

Еще больше не повезло молодежи и одной из ее героинь - Зое Космодемьянской - в пьесе Маргариты Алигер "Сказка о правде" ("Новый мир", #1). Известно, что комсомолка Зоя Космодемьянская... была поймана немцами и повешена в селе Петрищеве. Самым трагическим в этом эпизоде... было одиночество Зои на фоне смертельно-испуганной затаившейся деревни. Именно это одинокое мужество девушки оказалось не по плечу писательнице: она с самого начала и до конца окружает свою героиню стайкой щебечущих юных ровесников. И щебет этот своей фальшью режет слух читателя: тут и рассуждения о классиках, и многословные размышления о подвиге, перемешанные с вульгарными словечками из обиходного словаря..." (В.Александрова. По советским журналам. "Новый журнал", #11).

Судьба человека

9 сентября в Париже умерла Зинаида Гиппиус.

В концлагере Равенсбрюк погибла поэтесса Е.Ю.Кузьмина-Караваева (мать Мария), ранее арестованная в Париже за укрывательство евреев.

10 ноября в Нью-Йорке умер Михаил Цетлин, который был создателем и редактором "Нового журнала".

"Он был человеком большой, очень разносторонней культуры и в литературе обладал вкусом почти безошибочным. Михаил Осипович не умел подавать свои знания, свои блестящие качества. Быть может, и люди, нередко с ним встречавшиеся, не замечали, например, его остроумия. Он и в тесном кругу, сказав слово, иногда на редкость меткое и удачное, точно старался сделать его незаметным, - точно сейчас же брал его назад, хоть злобным, саркастическим его остроумие никогда не было..." (М.Алданов. "Новый журнал", #11).

В СССР вернулся Вс.Иванов.

Депортирован в СССР поэт А.А.Ачаир.

Книжная летопись

Алданов М. Истоки. Продолжение. "Новый журнал", #10-11.

Бицилли П. Пушкин и проблема чистой поэзии. - София.

Булгаков С.Н. Невеста Агнца. - Париж.

Бунин И. Чистый понедельник. "Новый журнал", #10.

Речной трактир. "Дубки". Пароход "Саратов". "Новый журнал", #11.

Добужинский М. Встречи с писателями. "Новый журнал", #11.

Жигалова О. Полустанок Васьково. "Новый журнал", #10.

Зайцев Б.К. Царь Давид. "Новый журнал", #11.

Зензинов В.М. Встреча с Россией: Как и чем живут в Советском Союзе. - Нью-Йорк.

Ипатьев В.Н. Жизнь одного химика. Воспоминания. - Нью-Йорк.

"Последние десятилетия для России были периодом расцвета мемуарной литературы... Мемуары старого типа, когда авторы рисовали большие полотна, спокойно подводя итог "пережитому и передуманному", являлись редкими единичными исключениями...

Воспоминания Ипатьева принадлежат к числу таких исключений, даже и среди них выделяясь обилием фактического материала, его разносторонностью, широтою круга наблюдений...

По своему основному призванию, автор является ученым-исследователем, - "философом-химиком"... Химия составляет поистине основную страсть всей его жизни... Но Ипатьев меньше всего был человеком, склонным замыкаться в одну чисто научную работу. В нем всегда была развита жилка большого строителя-практика...

Воспоминания Ипатьева... несомненно принадлежат к числу наиболее крупных явлений в области мемуарной литературы, увидевшей свет за последние десятилетия..." (Б.Н-ский. "Новый журнал", #13, 1946).

Калашников Н. Скакун. - Нью-Йорк.

"Марсель Пруст указывал на то, что литературное произведение должно быть не только правдивым, но и правдоподобным. В современных романах этот элемент правдоподобия всего чаще отсутствует и неправдоподобнее всего рассказ о животных. За редкими исключениями, к числу которых принадлежит, конечно, бессмертный Киплинг...

"Скакун" Н.Калашникова - настоящий, живой конь... Конечно, никто из нас не может знать, что происходит в сознании лошади, как она воспринимает внешний мир... Обо всем этом можно только догадываться, и автор не пытается идти за пределы этих догадок. Но его "Скакун" правдоподобен, потому что он не размышляет и не действует, как человек, не понимает того, что делают и говорят вокруг него люди, хотя инстинктом сознает, что он как-то связан с людьми; они пекутся о нем, любят и балуют его, требуют от него определенной службы и вознаграждают его за нее, но все это не поддается никакой рационализации, остается непонятным...

Верно изображены и драматические эпизоды из жизни "Скакуна": его встреча с волками и его походная жизнь..." (Е.Извольская. "Новая жизнь", #10).

Кодрянская Н.В. Серафима. "Новый журнал", #10.

"... И теперь, после 20 с лишним лет, он все так же умиленно и нежно вспоминал Серафиму. Да и было ли все это?

В городском саду того уездного городка, в котором они жили, он часто по воскресеньям встречал ее на прогулке с подругами. Сначала он робко здоровался с ней только глазами: потом, осмелев, снимал перед ней свою гимназическую фуражку широким и, как ему казалось, особенно щегольским жестом - наотмашь кланялся. Она была старше его года на два, была уже совсем настоящей барышней. Ей нравился этот высокий красивый гимназист, всегда глядевший на нее с таким восхищением, и на его поклоны она отвечала чуть заметной улыбкой. Как-то перед самыми выпускными экзаменами, он прогуливался по одной из боковых аллей сада. Уставший от занятий, он был рассеян и задумчив. Вдруг его что-то ударило в самое сердце. Перед ним, тоненькая и сияющая, в нарядном весеннем костюме, в большой соломенной шляпе, которая так прелестно оттеняла ее веселые синие глаза, улыбаясь, стояла Серафима. Она поздоровалась с ним, как с давнишним знакомым, тут же рассказала, что возвращается домой от подруги и совсем случайно зашла в сад, где теперь по весеннему так хорошо, посидела рядом с ним на скамейке, почертила зонтиком на песке какие-то иероглифы и исчезла, словно растаяла в воздухе. Через месяц он узнал, что она вышла замуж. Это его почему-то тогда страшно поразило, а теперь, когда он пытался рассказать жене о своем родном городке, как в городском саду одуряюще пахло сиренью, каким волшебством были прозрачные, будто тающие вечера, как музыка, то замирая, то с новой силой, доносилась из сада на самую окраину города, как хрустел под ногами свеженакатанный на дорожках гравий, а осенью - сухой лист, и в полутемных боковых аллеях сада было по-особому таинственно и прекрасно, он чувствовал, что жене все это было чуждо, неинтересно, чуть ли не враждебно, и каждый раз он досадовал на себя, зачем его тянет в самые, казалось, неподходящие моменты редких вспышек искренности, посвящать свою жену в это далекое и только ему дорогое прошлое..."

Крымов В.П. Фенька. - Париж.

Макаев И. В усадьбе. "Новый журнал", #10.

"В усадьбе земского начальника Мясоедова тишина и безлюдье. На дверях людской висит огромный красный замок, конюшня сгорела, амбар зарос крапивой и лопухами. Правая сторона скотного двора, ремонтированная Мясоедовым незадолго до революции, еще держится, левая осела и покосилась. Толстая соломенная крыша провалилась, в пустые окна влетают птицы, ворота висят на одной петле и уже не качаются, заросли снизу густой травой, привалило их соломой и сгнившими досками. В барском доме давно не открывается парадная дверь, верхняя ступенька подгнила, в щель пробились побеги дикого винограда.

Но у заднего крыльца еще теплится жизнь, на кольях сушатся махотки и ведра, у двери сложен нарубленный хворост, на веревке, протянутой между углом дома и старой яблоней висит белье. По вечерам в кухне зажигается керосиновая лампа, сквозь незавешенные окна видна белая печь, по ней двигаются огромные тени..."

Туроверов Н.Н. Сирко. Поэма. - Париж.

Чехов М.А. Жизнь и встречи. "Новый журнал", #10-11.

Настроения

Яблоновский С. Родине. "Новый журнал", #11.

Не пойду я к тебе: не поймешь ты меня,
И тебя не пойму я, родная;
Без меня год от года и день ото дня
Шла под ношей ты крестной, страдая.
Я ушел от тебя, чтобы жизнь сохранить,
И казалось, ушел ненадолго -
Двадцать лет на чужбине... Порвалася нить,
Я не смог заплатить тебе долга...

Набоков В. О правителях. "Новый журнал", #10.

...С каких это пор, желал бы я знать
подложечкой
мы стали испытывать вроде
нежного бульканья, глядя в бинокль
на плотного с ежиком в ложе?

С каких это пор
Понятие власть стало равно
Ключевому понятию родины?

Какие-то римляне и мясники,
Карл Красивый и Карл Безобразный,
совершенно гнилые князьки,
толстогрудые немки и разные
людоеды, любовники, ломовики,
Иоанны, Людовики, Ленины,
все это сидело, кряхтя на эх и на ых,
упираясь локтями в колени,
на престолах своих матерых...

...Покойный мой тезка,
Писавший стихи и в полоску
и в клетку, на самом восходе
всесоюзно-мещанского класса,
кабы дожил до полдня,
нынче бы рифмы натягивал
на "монументален",
на "переперчил" -
и так далее.

Остроумова Т. Без названия. "Новый журнал", #10.

Тоска, пространство голубое
Бесснежных улиц и аллей,
И воркование глухое
Тяжелых, сонных голубей
Напоминает мне, что это
Уже весна, хоть без листвы...
Что скоро зажелтеет лето
В щетине выбритой травы.
Пока все сумрачно и ровно...
Но вдруг, как солнце, вспыхнет быль:
"В моей стране молитвословно
Поет проснувшийся ковыль;
Над вешней степью рыщет кречет.
По улицам гуляет май..."
Судьба, ответь мне: чет иль нечет?
Увижу ль я свой прежний край?..
В ответ все те же всхлипы ветра -
В туман, в пространство и в века,
И тот же глупый шорох гетры
О твердый выступ каблука.