ЮБИЛЕЙ | ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ | КНИЖНАЯ ЛЕТОПИСЬ |НАСТРОЕНИЯ

Юбилей

В 1946 году русская эмиграция праздновала 75-летний юбилей Ивана Бунина.

"Чем зрелый художник, творец "Митиной любви" и "Божьего древа" превзошел дореволюционного Бунина? Есть у Бунина маленький рассказ "Роза Иерихона". В нем Бунин рассказывает, что в знак веры в жизнь вечную был на востоке обычай класть в гробы и могилы "Розу Иерихона". Долго Бунину казалось странным, что розой назвали клубок сухих и колючих стеблей... Но этот клубок сухих стеблей обладает одним воистину чудесным свойством: сорванный благочестивым странником и унесенный за тысячи верст от своей родины, этот клубок многие годы может лежать серым, мертвым комком. Но, поставленный в воду, он быстро начинает зеленеть, распускаться и дает... бледнорозовый цвет. И, глядя на таинственно распустившуюся вдали от родины "Розу Иерихона", радуется сердце человеческое: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил и дышал когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь и Память!"

Такой клубок сухих стеблей... унес с собой Бунин. И каждый раз, окуная в творческую влагу сухие стебли, оживает Богородичный цветок, цветом, красками, словами разнося в мире весть о бессмертии настоящего искусства...
Высоким, стройным кленом стоит Бунин-художник в аллее огромного разросшегося сада русской литературы, рядом с ее самыми могучими исполинами. Далеко вверху, где простерты их кроны, стоит немолчный шелест о Вечной России". (В.Александрова. И.А.Бунин. "Новый журнал", #12).

Жизнь и смерть

"В наши дни возрождается свободное русское слово... В странах, освобожденных англо-американцами, начинают выходит новые газеты, книги, журналы, литературные сборники..." (Б.Серафимов. "Грани", #1).

Основан журнал "Грани" - "журнал литературы, искусства, науки и общественно-политической мысли". Мюнхен. Ред. Е.Р.Романов, С.С.Максимов, Б.В.Серафимов. Издание продолжается по сей день (с 1991 г. печатается в Москве).

Отдельные журналы и сборники выходят в лагерях для перемещенных лиц (Ди-Пи):

"Всходы" ("Лагерь бесподданных "Колорадо") "кажется, единственный журнал, выходящий на русском языке в британской зоне оккупированной Германии. "Всходы" перешедшие с третьего номера на двухнедельное издание, представляют собой литературный журнал. К сожалению, в нем, видимо, мало собственных писательских сил; поэтому значительное место в журнале занято перепечатками произведений известных русских писателей, находящихся за рубежом..." (Б.Серафимов. "Грани", #1).

"Наши дни" выходит в лагере Фюссен, это также литературный журнал.

"На переломе" - журнал, выходящий в лагере Мюнхен-Фрайман.

Закрывается еженедельный "литературно-художественный" журнал "Рубеж" (Шанхай). Был открыт в 1927 г.

Книжная летопись

Алданов М. Истоки. Продолжение. "Новый журнал", #12-13.

Балтрушайтис Ю. Стихотворения. "Новый журнал", #12.

Бицилли П. К вопросу о внутренней форме романа Достоевского. - София.

Булгаков С.Н. Автобиографические заметки. - Париж.

Бунин И. Темные аллеи. (Полное издание) - Париж.

"Все рассказы сборника от "Темных аллей" до "Часовни" посвящены одной теме - любви. Чувство это в восприятии Бунина - бесконечно сложнее заглавия сборника. Неслучайно Глебов, герой рассказа "Генрих", говоря, что в женщине есть "нечто поистине неизъяснимое, божественное и дьявольское", цитирует одну старинную книгу, в которой сказано: "Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже в прекрасном или ужасном".

Взгляд этот, по-видимому, разделяет и Бунин...

При всем богатстве запечатленных в рассказах оттенков любви от бездумно-животного влечения сына дьякона к дурочке ("Дурочка"), до мерцающей зеленой звездочки "Позднего часа" - одна черта преобладает в ней. Есть в чувстве любви что-то от непреодолимой силы стихии, и не каждому дано вместить ее... Ощущение, что любовь величественная, но кратковременная стихия, оттеняется писателем всем фоном: чаще всего она сопровождается грозой, снежной бурей, весенним ветром, метелью; рассказы об этой любви обрываются на трагической или глубоко-меланхолической ноте - исчезновения, смерти, резиньяции. Жить в атмосфере такой любви длительно - смертным, во-видимому, не дано..." (В.Александрова. "Новый журнал", #15, 1947).

Варшавский В. Первый бой. "Новый журнал", #14.

"Это было в начале войны. В то время привычка к наблюдению над самим собой еще не уступила во мне места чувству ужаса, испытанного мною потом, когда я стал свидетелем страшных последствий начавшихся тогда событий.

Мой полк стоял на бельгийской границе. Десятого мая над нашими позициями показались первые немецкие самолеты. Все эти месяцы я с волнением ждал этого мгновения, и меня удивило как просто это произошло. Они летели над нами медленно и низко с тяжелым, все время будто бы прерывающимся, гулом моторов. Нам были отчетливо видны черные кресты на корпусах машин, и мне казалось, что люди, сидевшие в кабинках, смотрели на нас с холодным и равнодушным вниманием.

Так же как все, неловко улыбаясь над самим собой, я прятался за стволами деревьев. Но мне было не страшно, а радостно-жутко. Я чувствовал с облегчением: кончается моя прежняя, безвыходно-тяжелая, неудачная жизнь. Как на берегу океана, мы стояли теперь перед открывшимся нам огромным простором неизвестности и риска, где были уже не в счет деньги, положение, связи, все, дававшее в мирное время чувство обеспеченности и прочности жизни..."

Гуль Р. Конь рыжий. "Новый журнал", #14.

"Вот он маленький, седенький сидит у окна в руках с биноклем и глядит на площадь своего города. Перед ним собор с синими куполами, обнесенный высокой стеной, острог с полосатой будкой часового и красный трактир Веденяпина с палисадником в пестрых циниях. Дальше, на крутосклоне белостенный монастырь, а там поля, леса, ветер, грустно-темнеющее небо, вся чудесная Россия. Здесь в недрах ее дед вырос, работал, жил, здесь и умрет.

Глядеть на свою керенскую площадь, это всегдашний любимый отдых деда. Все-то он разглядывает и все ругает. На вороной кляче в ветхозаветной казанке с Почтовой улицы на площадь выехали помещики, отец и сын Лахтины; они славятся небывалым враньем своих охотничьих рассказов, ничегонеделаньем и богатырской способностью съесть и выпить. Обглоданная кобыла подобием рыси еле движется по площади Лахтиных, одетых в доморощенные поддевки и дворянские картузы. И не отрывая глаз от бинокля, дед с сердитой издевкой бормочет: "Ах, сукины сыны, вот они, едут российские дворяне, вот уж, поистине, прохиндерцы!"..."

Евангулов Г.С. Необыкновенные приключения Павла Павловича Пупкова в СССР и в эмиграции. - Париж.

Зайцев Б. Путешествие Глеба. "Новый журнал", #12-14.

Иевлева В.Н. Остров. - Шанхай.

Каралин В. Освобождение. "Грани", #1.

Коростовец М.П. Остров. - Шанхай.

Кравченко В. I chose freedom. - Нью-Йорк.

"4 апреля 1944 в "Нью-Йорк Таймс" появилось сообщение, что один из служащих советской закупочной комиссии в Вашингтоне, Виктор Кравченко, прибывший в Соединенные Штаты из Советского Союза, оставил советскую службу и заявил о своем нежелании вернуться в Советский Союз...

Можно себе представить, как встречена была книга Кравченко коммунистической и просоветской прессой. "Дезертир", "предатель", "бандит", "поджигатель войны", "пятая колонна", "ренегат", "прихвостень капиталистов" и пр. и пр. - все возможное из богатого ругательного лексикона коммунистов. А "Дэйли Уокер" даже нашел, что книга Кравченко... "порнографична"! Но гораздо больше было положительных отзывов о книге... Кравченко и его книга сделались популярными в самых широких кругах... Она сделалась сейчас тем, что американцы называют "the national best-seller" - мечта каждого американского писателя...

О чем свидетельствуют эти факты? Они говорят об огромном интересе во всем мире к России и о том, что читатель почувствовал правду книги Кравченко...

Книга Кравченко - это рассказ о жизни честного русского человека, вышедшего из рабочей семьи, своими дарованиями и трудом сделавшего большую служебную карьеру в советском аппарате и в результате своего жизненного жестокого опыты разочаровавшегося в коммунистическом опыте, но не разочаровался ни в людях, ни в своих идеях. В этом рассказе отразилась и жизнь России..." (В.Зензинов. "Новый журнал", #14).

Крузенштерн-Петерец Ю. Стихи. - Шанхай.

Кубе М.О. Морские рассказы. - Франкфурт-на-Майне.

"Тоненькая книжечка. Всего 4 рассказа. Но выход в свет этой новой книги М.О.Кубе дает нам повод сказать не только об этих 4-х рассказах, но вообще о творчестве писателя, издавшего в разных частях света несколько книг и далеко еще не оцененного по-настоящему критикой...

Язык М.О.Кубе сочный, выразительный, и, главное, простой, чуждый формалистическим экзерсисам, ставшими, к сожалению, весьма распространенными в нашей литературе...

В основу почти всех рассказов М.О.Кубе положена глубокая жизненная правда, та правда, от которой иногда делается страшно, а чаще - радостно и светло от сознания того, что много таится хорошего, чистого и сильного в нашем народе. Но писатель не замкнут только в своем народе, он отдает ему должное, но не становится на слащаво-национальную позицию. Он гораздо шире, он - гуманист, у которого слово "человек" если не пишется, то подразумевается с большой буквы...

М.О.Кубе - мастер сюжета, мастер композиции. Есть два писателя в мировой литературе, давшие нам блестящие образцы композиции в коротких рассказах; это - Мопассан и Чехов. Нет сомнения, что эти два писателя оказали какое-то влияние на творчество М.О.Кубе..." (С.Максимов. "Грани", #1).

Курдюмов М. Дни примирения. - Париж.

Максимов С. Прохожая. Рассказ. "Грани", #2.

Мамченко В.А. Звезды в аду. - П.

Неймирок А.Н. Стихи. - Франкфурт-на-Майне.

Новоселов Д. Клоун. Рассказ. "Грани", #2.

Осоргин М. В тихом местечке Франции. - Париж.

"В этой книге собраны записи, сделанные покойным писателем во время пребывания его в маленьком провинциальном городке Шабри, в июне-декабре 1940 года. Автор сознательно исключил из них "политику". Это - рассказ о французской катастрофе, как она отразилась в личной жизни и личных переживаниях его самого и окружающих его людей. "Мы - обыватели", настойчиво повторяет автор. Но в устах М.А.Осоргина слово "обыватель" теряет свой одиозный оттенок. Для него это синоним человека - не того абстрактного "среднего человека", на которого любит ссылаться Генри Уоллес, а просто человека, без всяких прилагательных, но зато во всей полноте конкретного существования.

От имени этого человека, который для него является единственной подлинной реальностью в нашем мире, М.А.Осоргин, на страницах своей книги, ведет тяжбу с "парадной историей"...

Автор не боится признаться, что в основе его восприятия "мировых событий" лежит усталость - усталость от "жизни, составившейся из кусочков: все, что окружает, что становится близким и дорогим, внезапно рассыпается и исчезает - люди, вещи навыки..." (М.К. "Новый журнал", #15, 1947).

Павлов С. Чужой берег. Из австралийского дневника. "Грани", #1.

Пантелеймонов Б.Г. Родное. - "Новоселье", #29-30.

Петерец Н.В. Остров. - Шанхай.

Присманова А.С. Близнецы. - Париж.

Раевский Г.А. Новые стихи. - Париж.

Сабурова И.Е. Дипилогическая азбука. - Мюнхен.

Дама треф. - Мюнхен.

Савинов С. У подножья. Исторически новеллы. - Мюнхен.

"Маленькая книжка, аккуратно изданная в Мюнхене... представляет по существу не "новеллы", а одну новеллу о Фюссене с римских времен сторожевой башни лагеря Фетибус, года 745-го, со дня основания Рима - до наших дней, когда расположенный здесь лагерь Ди-Пи стал вновь знаменит памятными днями страха и тревоги...

Отдельные отрывки новеллы не вполне выдержаны в общем ее плане, менее свежи и интересны. Конец, - о наших днях фюссенского лагеря Ди-Пи, - менее всего удался автору. Для непосвященного читателя, не пережившего страха принудительной репартации, эта часть даже непонятна...

Новелла - не легкий жанр, в особенности, когда она претендует на большой исторический план. "У подножья" - интересная попытка на пути к созданию такого рода исторической новеллы; она - лирична и написана неплохим языком..." (А.Светлов. "Грани", #2).

Терапиано Ю.К. Путешествие в неизвестный край. - Париж.

Тхоржевский И.И. Русская литература. - Париж.

"Слава Модеста Гофмана, уже давно пекущего, как блины, всякие русские истории для французов, соблазнила Ивана Тхоржевского... Теперь перед нами целых два тома его прозаического труда...

Это "общая панорама" русской литературы по заявлению самого Тхоржевского: "Русская литература, - категорически говорит он, будучи вообще весьма категоричен, - лучшее, что было создано до сих пор русским народом. А между тем ее жизнь все еще не развернута одной общей панорамой. Не сделан - а нужен! - критический пересмотр: что же из старого еще живо в русской литературе? И чему из нового суждено жить?" ... Прав на все это у Тхоржевского, мне кажется, не было и нет. Но вот он все-таки "развернул", "пересмотрел" - и "решил". Он размахнулся необыкновенно широко...

Худо то, что некоторые и даже немалые способности у него все же есть и что не всякий сразу разберется в их качестве и вообще в ценности его панорамы. Читатели могут быть удивлены, во-первых, его трудоспособностью и начитанностью... во-вторых, поражены той бойкостью, смелостью, дерзостью, самоуверенностью, с которыми Тхоржевский, не хуже завзятого раешника, все проходящее в этой панораме в редкой решительностью судит, рядить, определяет, "отточено ли оно, - как топор, - жизнью" или нет...

"Протопоп Аввакум пролетел как беззаконная комета в кругу расчисленных светил"; "Кантемир играл на глухом и дрянном инструменте"; ... "у Жуковского и у его подражателя Тургенева было непременное желание нравиться и отсутствие своего слога"; "Каролина Павловна и ее муж были тогдашние Мережковские"; "Пушкин только краешком копыт "Медного всадника" коснулся символизма"; ... "Петербург вбил новые клинья в душу Некрасова"... и т.д. и т.п.

Таков Тхоржевский, когда он судит и рядит даже о классической русской литературе. А насколько он смел и развязен, как "критически пересматривает", категорически характеризует, венчает и развенчивает, казнит и милует писателей прочих, вчерашних и нынешних... и на многих просто сочиняет чепуху... Вот, например, я: чего только не наплел он на трех страничках о литературном труде всей моей жизни, сколько наболтал о нем пошлостей и совершенно глупых, грубо противоречивых и почему-то злобных выдумок:

"Бунин часто признавался в неистребимом желании своем как писателя остановить солнце. Движение ему несносно: ветер жизни его раздражает. Покой и солнце! Он классик, академик..!"

Что за чушь? Где, когда я "часто признавался" в столь идиотском желании "как писателя"? Я "классик, академик", но почему же этот господин включил меня в отдел... "Художники-импрессионисты"? Он откуда-то взял, будто меня "сближали с почвенником Гончаровым, творчество которого напоминает остановившиеся часы". Но как же связать с этой галиматьей о творчестве, подобно остановившемся часам, следующую тираду Тхоржевского: "Стиль чеховского "В овраге" воспринят Буниным со всей страстностью бунинского темперамента"? Куда же девались мой "покой и солнце"? И далее: "Стиль Бунина - золотая сухость..." А где же стиль чеховского "В овраге"?

Хлестаков опять и опять зарапортовался". (И.Бунин. "Русские новости", 30 августа).

Угрюмов А. Расцвет яблони. Стихи. "Грани", #1.

Яновский В.С. Американский опыт. "Новый журнал", #12-14.

"...Боб Кастэр медленно брел вверх... Сзади, совсем близко, за ним следовал прилично одетый негр с праздничной сединой в висках. Боба всегда раздражали эти случайные спутники, от которых трудно отделаться (особенно ночью, когда шаги слышны издалека). Он зашагал быстрее. Но тот не отставал. Боб свирепо оскалил зубы, а негр, вежливо приподняв шляпу, сказал:

- Меня зовут Артур Фрезер...

- Отстаньте от меня, - брезгливо отозвался Кастэр... - Что вам угодно!.. Я хочу быть один, слышите!

- Я вам помогу, - прошептал негр и вдруг подмигнул.

- Я вас не понимаю, милостивый государь, - растерянно пролепетал Боб. - Говорите скорее: вы денег просите? - он снова устремился вперед, кутаясь в пальто, не хватало пуговицы.

- Четыре года тому назад, - рассказывал Артур Фрезер, семеня, то справа, то слева от убегающего Кастэра... - я был белым, как все белые. Вы читали в романах, как седеют за одну ночь? Вот так я почернел. Впрочем, вы это знаете не хуже меня, к сожалению, сэр... Я, можно сказать, был в отчаянии, помышлял о самоубийстве, пьянствовал, посещал психиатров. Но судьба сжалилась надо мной... Есть союзы слепых или глухонемых, безногих, старых дев, страдающих от грудной жабы, ревматиков: совместнее приятней бороться за лучшие условия, искать утешения, наконец, осмысливать горе. Ибо наша болезнь нуждается в интерпретации. Боб Кастэр, - торжественно заявил черный собеседник: - Вам подлежит стать членом "Союза родившихся белыми". Это пока еще полулегальная организация, благодаря печальному ряду тонких обстоятельств... Наша слабость в крайней малочисленности. До сих пор удалось зарегистрировать всего 7 случаев подобных вашему и моему... Немыслимо рассчитывать пока на сочувствие широких масс. Даже подлинные негры и те нам враждебны. Но в единении сила.

Боб Кастэр так был потрясен первыми же словами Фрезера, что уже не слушал дальнейших его разглагольствований.

- Я не один. Я не первый, - повторял он, раньше про себя, потом вслух, и лицо его расплывалось в глупую, блаженную маску..."

Яссен И. Дальний путь. - Нью-Йорк.

Сборники:

Русский сборник. - Париж.

Остров. Сборник стихов. - Шанхай

Встреча. Сборник объединения русских писателей во Франции. - Париж.

"Перед нами первый и второй сборники... Сборники, главным образом, литературно-художественные, так сказать, аполитичные. Авторы - не новички в литературе... В произведениях подавляющего большинства авторов чувствуется грусть, усталость, какая-то печальная сосредоточенность... Творчество писателей посвящено эмигрантской жизни, переплетенной с судьбой Франции в годы второй мировой войны. В этом плане написан рассказ П. Ставрова "Арман Леклер"...

Привлекает внимание короткий отрывок "Посещение" из книги Б.Зайцева "Дни" Писатель остался верен темам православия...

В сборниках много стихов. Лучшие из них принадлежат С.Маковскому..." (Б.Серафимов. "Грани", #1).

Третий час. Выпуск 1. - Нью-Йорк.

"Русские книги по вопросам религии и философии так редки, что, казалось бы, следует только приветствовать эту брошюру или сборник и ждать с нетерпением второго выпуска. На ста страничках дано много интересного материала авторами русскими и иностранными, православными, католиками и протестантами. Всякий должен прочесть воспоминания К.Мочульского о монахине Марии Скобцовой. Вместо агиографического жития, автор дал яркие отрывки из своего дневника, из которого встает, как живая, эта замечательная русская женщина, ставшая святой, но не переставшая быть героиней народного склада. Остальной материал сборника исходит из анализа общего кризиса современности и ищет ответов на него...

Единство сборнику придает не только общность мировоззрения, сколько имя и лицо человека, объединившего этот необычайный круг - от Раисы Маритэн до Яновского. Это сборник друзей и учеников Н.А.Бердяева, многие из которых не имеют между собой ничего общего, кроме имени учителя..." (Г.Федотов. "Новый журнал", #14).

Памяти Рахманинова. - Нью-Йорк.

"Изданный по инициативе С.А.Сатиной и под редакцией М.В.Добужинского, сборник этот является достойным венком на могилу нашего знаменитого соотечественника. Разнообразные и по своему характеру и по размерам (от 20-25 страниц до нескольких строчек), напечатанные в сборнике высказывания тридцати одного автора объединены не только чувством преклонения перед гением Рахманинова-музыканта, но и чувством любви к Рахманинову-человеку. Отсюда теплый и задушевный тон сборника, делающий образ Рахманинова живым и близким даже и читателю, видевшему и слышавшему его только на концертной эстраде..." (М.Карпович. "Новый журнал", #14).

Насторения.

Кнорринг И. Без названия. "Новый журнал", #13.

Войной навек проведена черта,
Что было прежде - то не повторится.
Как изменились будничные лица.
И все - не то, и жизнь совсем не та.

Мы погрубели, позабыв о скуке,
Мы стали проще, как и все вокруг.
От холода распухнувшие руки
Нам ближе холеных, спокойных рук...

И нам понятна эта жизнь без грима
И бледность просветленного лица,
Когда впервые - так неотвратимо,
Так близко - ощущение конца.

Тимашева Т. Романс. "Новый журнал", #13.

У нас, у старых
Любовь устала...
О ней в тоске
Нам не мечтать...

У нас, у старых,
Мечты не стало, -
И грезы прячутся,
Как тать...

А за окошком
В кистях душистых
Поет, забыв
О ходе дней,

Все тот же крошка
Певец пушистый
Любви вещатель -
Соловей...

Лахман Г. Без названия. "Новый журнал", #14.

На чужбине и солнце, и тучи другие,
И волна говорит на чужом языке...
Я черчу твое имя, Россия,
На приморском песке.

Пусть приносят мне ветер, соленый и свежий,
И смывающий буквы родные прибой -
Только звуки чужих побережий,
Все равно - я с тобой.