ПРОБЛЕМА БОГОСЛОВИЯ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ | РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ЭМИГРАЦИИ | ПИСАТЕЛИ-ЭМИГРАНТЫ О САМИХ СЕБЕ | СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА | КНИЖНАЯ ЛЕТОПИСЬ

Проблема богословия в Советской России

"Говоря о современных богословских тенденциях в Русской Православной Церкви, мы должны были, прежде всего, обратить внимание на имеющиеся печатные церковные источники, попадающие в свободный мир из СССР...

Легальная работа в области богословия стала возможной только с первых годов Второй Мировой войны, с начала так называемого "церковного нэпа", продолжающегося и по настоящее время...

Чисто богословские статьи появились в печати Московской Патриархии лишь в последние годы...

Лишь начиная с конца 1953 и начала 1954 года на страницах "Журнала Московской Патриархии" появляются чисто богословские материалы, носящие достаточно выраженный свободный характер и, по-видимому, не подвергавшиеся особой цензуре, или, быть может, не совсем хорошо понятые партийными цензорами...

По мнению современных русских богословов, полнота святоотеческого опытного богословия является руслом подлинной православной церковности, и опытный характер святоотеческого богословия противопоставляется какому-то другому - "теоретическому" или "рационалистическому" богословию. Одновременно в этой постановке вопроса как бы протягиваются преемственные исторические нити к А.С.Хомякову...

Жизнь человеческая, являющаяся образцом для христиан - подвиг, совершаемый путем неустанных духовных трудов, ведущих все к большему и большему совершенству. Нетрудно предвидеть, где этот подвиг может найти свое завершение в тех условиях, в которых находится плененная Церковь. И, казалось бы, несколько неожиданный конец пасхальной статьи архимандрита Иоанна, посвященный анализу пасхального канона, этого изумительного творения преподобного Иоанна Дамаскина, приобретает особый смысл и значение перед лицом всего того, что переживает церковь в СССР:

"Лучшим подвигом, какой мы можем совершить, будет соучастие Христу в Его страданиях..."

Несомненный факт базирования всей богословской работы на прочной и практически осязаемой святоотеческой основе, его своеобразная "народность", доступность его сознанию всякого интеллигентного человека - свидетельствует о проникновении религии в народные массы, о чем мы имеем за последние годы неоднократные, хотя и часто противоречивые суждения. И, идя навстречу этим намечающимся процессам духовного возрождения, Церковь всю свою работу, включая даже и столь сложную, духовную область, как научно-богословская деятельность, совершенно сознательно сообразует с современными условиями народной жизни..." (Прот. Д.Константинов К развитию православной богословской мысли в СССР. "Вестник института по изучению СССР", #3).

Русская литература в эмиграции

"Ни в одной культурной области не чувствуется так разделение России на две половины - Россию советскую и Россию зарубежную, как в русской литературе, органически связанной с жизнью страны, ее бытовым условиями, ее обстановкой и традициями. Революция оторвала от России, от русской почвы, вырвала из сердца России наиболее крупных писателей, обескровила, обеднила русскую интеллигенцию. Бунин, Мережковский, Куприн, Бальмонт, Ремизов, Шмелев, Зайцев, Алданов, Сургучев, Г.Иванов, Ходасевич, Тэффи, Гиппиус и многие, многие крупные русские имена все первой четверти 20 века - оказались по другую сторону рубежа...

Немногие из дореволюционных писателей остались в советской России, и только очень немногие из этих немногих, принадлежащих к прежнему культурному миру, приспособились к новым условиям жизни и к новым требованиям "социального заказа"...

Свободное литературное творчество поставлено в тягостные условия в Советской России: писатель принужден пробираться сквозь леса цензурные и сквозь чащи подозрения; принужден отвоевывать свое индивидуальность и свое право на свободу от навязываемой ему "тенденции", - и потому приходиться удивляться тому большому количеству бесспорно талантливых, даровитых и интересных имен, которые появились в обескровленной, обедневшей умственно послереволюционной России...

Куприн, Бунин, Мережковский, Ремизов, Шмелев, Сургучев, Зайцев привезли в изгнание свои старые книги и значительно способствовали знакомству западного читателя с современной русской литературой...

Французский читатель едва ли не прежде всех узнал и полюбил Куприна... Подойти к творчеству Куприна не трудно: в его манере письма и в его ясном, прозрачном стиле было что-то общее со Стендалем и с Флобером с одной стороны, с другой - его реализм родственен Золя и Мопассану, несмотря на то, что реализм Куприна гораздо более сочный и прозрачный, отмеченная всеми критиками, имеет свои корни в идеализме Куприна.

Французский читатель был поражен отсутствием в Куприне того уныния и того пессимизма, того душевного "надрыва", которые он считает художественными чертами всякой "ame slave". В Куприне сильна непосредственность и не видно работы (из этого не следует, что работа отсутствует в его творчестве). Не видно, как сделаны его произведения. В этом отношении Куприн не был похож на своего, часто счастливого, соперника - Бунина...

По количеству переводов и по степени популярности среди западных читателей, Мережковский, несколько уступая Бунину и Куприну в силе художественного дарования, не только соперничает с ними, но и как бы одерживает над ними верх. Мережковский более всего известен своей трилогией исторических романов "Христос и Антихрист"...

Мережковский увлекает читателя и своим интересным оригинальным замыслом, значительностью и красотой своей идеи, и патетически красивым изложением...

В Шмелеве нет ясной простоты Куприна, артистического строя Бунина и "головного" напряжения Мережковского; в Шмелеве нет ровности и даже полного владения своим большим талантом, - он как бы неотесан, непричесан, но сама его неотесанность, нескладность порой больше увлекает, чем приглаженность посредственного писателя...

Современник Шмелева, один из самых замечательных и "особенных" современных русских писателей, Ремизов быть может менее известен эмиграции; особенно большой публики он, впрочем, не имел и в России. Иначе и быть не может: пропитанный насквозь русским фольклором, русскими легендами, русскими духовными стихами, русскими житиями святых, надышавшись воздухом Древней Руси и русского средневековья, сроднившись со стихией древнерусского языка и на этой стихии создавший свой собственный, "ремизовский" язык, Ремизов теряет в переводе не на половину, а на девять десятых...

Только в эмиграции западные читатели стали знакомиться с Борисом Зайцевым, писателем, получившем в России известность до революции и до войны. Б.К.Зайцев должен казаться таким же неожиданным для западного читателя русским писателем, как и Куприн, Шмелев и Ремизов.

Б.Зайцев не смеется, не шутит, но как-то светло-спокойно, с чуть заметной улыбкой грусти смотрит на жизнь - слегка задумчиво, слегка сентиментально, но всегда доброжелательно и набожно. Когда читаешь Ремизова и Шмелева, забываешь, что воздух легок и прозрачен, что существует утро, - об этом вспоминаешь при чтении Зайцева...

Как ни покажется на первый взгляд парадоксальным это утверждение, что Россия и русская жизнь не только не померкли в изображении русских писателей, но выиграли в художественности, и в правдивости, и в яркости...

Революция и годы эмиграции заставили глубоко и сильно страдать, углубили и мысли и чувства Буниных, Куприных, Ремизовых, Шмелевых и Зайцевых и многих других. Насильственная и долгая оторванность от родины заставили их еще сильнее почувствовать ее, усилили, обострили национальное чувство..."

(М.Гофман. "Возрождение", #70).

Писатели-эмигранты о самих себе (из литературного архива П.Е.Ковалевского)

"Берберова, Нина Николаевна, родилась в Петербурге, в 1901 году, начала печататься в 1922... Я начала со стихов. Писала так, как писали молодые поэты после акмеистов, после Гумилева и Ходасевича. К 30 году окончательно перешла на прозу. Имели на меня влияние Достоевский (главным образом) и очень сильно некоторые иностранные авторы. Я испытала "шок" от Кафки, от Алэна Фурье и от Мориака. Но связать себя с какой-нибудь школой не могу - какая же может быть в эмиграции "школа"... " (из письма от 30.01.1944 года).

Иван Бунин: "...Что я считаю наиболее значительным среди своих писаний, сказать не могу, всегда кажется, что последнее из написанного лучшего прежнего. Так кажется мне, например, теперь - я за последние два года написал довольно большую новую книгу, ряд рассказов под общим заглавием "Темные аллеи" - все о любви, о ее зачастую очень мрачных, о не только темных, "аллеях".

Одно могу сказать твердо, начал я писать стихи и рассказы более или менее по-настоящему. С 1903 года, а кто, что и как влияло на меня - один Бог знает. Да и на что нам это надо знать?.." (из письма от 03.12.1943 года).

А.Д.Гребенщиков: "Я родился 23 апреля 1883 года, в 11 лет окончил сельскую школу и с этим пошел в свет. Как всегда первая должность для мальчишки, не желающего быть мужиченком, - быть хоть у сапожника, лишь бы не дома. У сапожника я был недолго. Потом у городского татарина - мастера штемпелей, потом в аптеке, потом в больнице - фельдшерским учеником, потом писарем у лесничего...

В 1911 году появляется моя первая повесть в "Современнике" "В полях", а в 1913 году первый сборник моих рассказов под названием "В просторах Сибири"...

Так как, несмотря на свое пролетарское происхождение, я всей душой презираю ложь и хамство, я оказался в числе "врагов народа" и в изгнании. Здесь моя рабочая закалка очень мне помогла..." (автобиографическая заметка 1922 года).

А.М.Ремизов:

"Мое литературное родословие:

Не от Гоголя, а от его литературного ученика Мельникова-Печерского, с глазом не на Афанасьева, а на академика Александра Николаевича Веселовского, и Дружинина, и Аполлона Григорьева...

Сказочное во мне пробудили Л.Тик и Гоффманн (Гоголь не от Гоффманна, а от Тика).

Лирическое от Марлинского. Большой соблазн на цветы. Так было и в 17 веке и в наше время.

От Лескова апокриф и та теплота сердца, которой обвеяны его рассказы.

Театр - Островского, но через Добролюбова, поверхностного, и Аполлона Григорьева.

От Достоевского - боль, горечь жизни.

От Толстого - беспощадная правда..." (из писем от 15.12.1943 и января 1944 года).

Н.А.Тэффи: "Что из моих вещей я больше всего ценю? Мне кажется, что хорошо написаны рассказы "Соловка", "Тихая заводь" и книга "Ведьма". В этой книге наши древние славянские боги, как они живут еще в народной душе, в преданиях, суевериях, обычаях. Все, как встречалось мне в русской провинции, в детстве...

Я, между прочим, горжусь своим языком, который наша критика мало отмечала, выделяя "очень комплиментарно" малоценное в моих произведениях..." (из письма от 14.12.1943 года).

("Возрождение", #70).

Судьба человека

26 ноября в Париже умер А.М.Ремизов.

25 февраля в Ницце умер М.Алданов.

"Все, кто так или иначе связан с русской эмигрантской литературой, читатели не меньше, чем ее профессиональные деятели, испытали острое, жгучее сожаление, узнав о смерти М.А.Алданова...

Алданов был совершенно своеобразным автором, и подобных ему в эмиграции нет, да и не было. Кто другой может написать исторический роман с увлекательным напряженным действием, с поразительной эрудицией во всем, что касается эпохи и места действия, с замечательно воспроизведенной психологией персонажей, и подлинно существовавших и вымышленных, с блеском юмора...

Можно с уверенностью сказать, что теперь произведения Алданова станут ценить гораздо больше, чем прежде...

Алданова любили за его настоящие, высокие литературные качества.

За дух эпохи, которым дышали его исторические вещи. Поразительно, как он умел до глубины понять и передать!..

За острый общественный глаз, схватывающий все типичное и значительное в окружающей жизни. За объективность, с которой он рассказывал правду, не стесняясь никаких партийных шор.

И, может быть, еще потому, что, в конечном счете, его чувства были не так уж далеки от таковых эмигрантской массы. Алданов кажется, на первый взгляд, скептиком и космополитом... А между тем нельзя сомневаться в его внутреннем русском патриотизме... Он любил Россию не меньше, чем любой из рядовых эмигрантов и более, чем любой из эмигрантских политических деятелей..." (В.Рудинский. "Возрождение", #64).

В этом же году в Париже умер Дон Аминадо (Аминад Петрович Шполянский).

В.Л.Андреев впервые посетил СССР и встретился со своим братом Даниилом Андреевым.

Книжная летопись

Абданк-Коссовский Вл.
Рождественские святки. "Возрождение", #61.

"Кто из нас при слове сочельник, - Рождественские святки, - не вспоминает далекое, невозвратно ушедшее прошлое и не загорается каким-то особым, щемящим сердце чувством?..

С праздником Рождества Христова у каждого из нас связаны самые светлые, самые отрадные воспоминания не только детства, но и всей последующей жизни. Яркие, звездные рождественские ночи, огни далеких детских елок, святочные традиции, освященные седой стариной и сохранившиеся под сенью нашей Церкви, - никогда не изгладятся из нашей памяти...

Под названием "святки" или "святые вечера" разумели на Руси время, начиная с рождественского сочельника и кончая кануном Крещения. В эти дни радостное возбуждение царило на всей Земле Русской, от блистательный столиц до глухих медвежьих углов. Стоило лишь посетить деревенскую церковь или скромные монастырь, чтобы осознать всю глубину и торжественность святочных праздников...

В сочельник вся Русь, от мала до велика, готовилась встретить праздник. Войдите в любую малороссийскую... хату, и на вас повеет чем-то отрадным, теплым. Вся хата вымыта: вымыты полы, обелены, вычищены стены и печь. Мазать печь - любимое занятие для хозяйки. Выбелив, она выводит на печи разные узоры, один другого замысловатее.

И весело выглядит скромная хата..."

Березов Р.М.
Пророк. - Сан-Франциско.

Вега М.
Бронзовые часы. Роман. "Возрождение", #69-72.

Гингер А.С.
Весть. Стихотворения. - Париж.

"К числу самого лучшего в этой очень небольшой книжке, нам кажется, следует отнести стихотворение, которым она открывается...

На что нам чудеса! Когда б ослепли мы,
когда бы слышать перестали -
мы к бурям бы рвались из медленной тюрьмы
и о пожарах бы мечтали.
Но несказанный шар сейчас осветит нас,
и знак подаст, и звуки встанут,
и будет слышать слух, и будет видеть глаз,
а ночь и глушь в могилу канут.
Каких чудес желать? Ведь их не может быть:
Они уже у нас и с нами.
О том, чтоб не заснуть. О том, чтоб не забыть.
О том, чтоб не забыться с нами.

Видимо, это чувство растроганного восхищения перед красотой и благостью земного мира особенно близко сердцу поэта, потому что повторение его мы много раз находим в сборнике и, как правило, в самых лучших стихах...

Справедливость требует, однако, отметить, что в очень многих местах у него размер и рифма, по небрежности ли, умышленно ли, хромают, что гласные нагромождены иногда так, что читать некоторые строфы вслух тяжело, они режут слух своими диссонансами...

Метафоры иногда темны и трудны для понимания. Может быть оттого, отдельные завершенные вещи оставляют ощущение бессодержательности и незначительности..." (В.Р. "Возрождение", #66).

Гребенщиков Г.
Егоркин ангел. "Возрождение", #61.

"В этот мясоед женился Алеха Кучерявый как раз на Анне Кайгородовой. У которой подрастал парнишка от работника Игнахи. Свадьбу сыграли скромно. Алеха не хотел вводить в убыток тестя, а сам денег не имел, но Вялковы устроили все так, чтобы было все честь-честью, без хлопот и одолжений и чтобы люди не показывали пальцем на молодого мужика, дескать, на чужой грех позарился, жену в придачу взял.

Нет, Алеха стал жить своим домом, продолжал работать у Вялкова, пока сам тесть, Кузьма Иваныч, придет и попросит войти в его дом хозяином. Пусть это будет позже, после пахоты, летом, а пока что Алеха сам сколачивал себе свое гнездо и даже мальчика Петрушку взял к себе..."

Зеньковский В.В.
Апологетика. - Париж.

Злобин В.
Стихи. "Возрождение", #61, 63, 66.

Иванов Г.
Стансы. Стихи. "Возрождение", #64.

Ильинский О.
Стихи. "Новый журнал", #48.

Кускова Е.
Давно минувшее. "Новый журнал", #48.

Лосский Н.О.
Характер русского народа. - Франкфурт-на-Майне.

Львов Л.И.
Флоренция. Стихи. - Мюнхен.

Маковский С.К.
Еще страница. - Париж.

Мамченко В.А.
Певчий час. - Париж.

Марков В.Ф.
О поэзии Георгия Иванова. "Опыты", #8.

Набоков В.В.
Pnin. - Нью-Йорк.
Заметки переводчика. "Новый журнал", #49.

В.Набоков "открывает свои "Заметки переводчика" признанием, что ему не удалось, как он хотел, переложить "Евгения Онегина" на английские стихи. К числу помешавших ему препятствий можно видимо приложить еще одно, о котором он не упоминает: отсутствие у него подлинного понимания Пушкина.

Вся статья написана в неприятно самодовольном и самоуверенном духе. Излагая, как нечто поразительное, в большинстве случаев всем известные соображения о влиянии на Пушкина французской литературы, Сирин самым невежливым образом норовит эпатировать читателя. Для этого он небрежно рассыпает намеки на совершенно непонятные вещи и обстоятельства, ставит заголовки и сокращения, в лесу которых не всегда можно добраться до смысла, и вдруг выпаливает какой-нибудь своей гипотезой, сопровождая ее словом "конечно"...

Сирин делает Пушкина удивительно плоским плагиатором, надергавшим отрывки французских писателей, часто второсортных, и кое-как передавшим их по-русски. Он ликует, когда ему кажется, что он Пушкина разоблачил: установил, что такая-то строчка взята из Парни, такая-то из Пишо, такая-то из Бернара...

Понять, что они при этом переходе стали гениальными, да еще иногда чисто русскими, а иногда и всечеловеческими, - это ему не по плечу...

Это, без преувеличения сказать, удивительная неспособность к пониманию Пушкина и России яснее всего сказывается в издевательском отношении Сирина к Татьяне, о которой он выражается так: "Этот маленький истерический взвизг подсказал бы опытному Онегину, что стойкость княгини N. только литературна"...

Бесспорно, что Пушкин свою Татьяну любил, и написал не для ошельмования со стороны зоилов, лишенных способности понимать и ценить моральную красоту, как Сирин, а для преклонения, которое ей справедливо и оказывало всегда русское культурное общество и презираемая Сириным "русская идейная критика"... Любой школьник, любая школьница, прочитавши первый раз в жизни "Евгения Онегина", ближе к подлинным мыслям Пушкина, чем претенциозный и гордый Сирин, самое-то главное как раз и проглядевший..." (В.Р. "Возрождение", #70).

Одоевцева И.
Год жизни. Роман. "Возрождение", #63-69.

"Все погибло из-за первой ссоры. Но ведь ссоры не было. Было только... Было?.. Ничего, вообще не было. Ничего такого, что нельзя рассказать мужу, милому Мише, от которого у нее - даже во сне - нет тайн.

Он уверен, что она что-то скрывает от него, что она лжет, обманывает его. Он хочет заставить ее сознаться. В чем? Раз она ничего не помнит. Дыра, прореха в памяти. Неужели надо длинной ниткой лжи заштопать эту дыру, эту прореху, залатать правдоподобной повседневностью. Не тем, что было и чего она не помнит, а тем, что могло быть.

Вчера ее сестра Ася упросила ее поехать с ней завтракать к ее американской заказчице, с которой она пишет портрет. С непривычки к коктейлям Кира совершенно опьянела. Точка. Вернее многоточие. Куда уводят эти бегущие друг за другом или друг от друга точки? Куда увели они Киру?

Не помню. Ничего не помню..."

Панина С.
На петербургской окраине. "Новый журнал", #48.

"Среди мемуарной литературы, заполняющей нью-йоркский "Новый журнал"... выделяются воспоминания С.Паниной... Написаны они просто, ясно и правдиво. Они относятся к периоду конца прошлого и началу нынешнего века.

С.Панина рассказывает историю возникновения "на петербургской окраине" в 1903 году Народного Дома. Некоторые места ее нельзя читать без волнения.

"Маленькие-великие-скромные русские люди, имена которых не занесены ни на какие скрижали истории, но которые были истинными строителями, созидателями Великой России в прошлом - учителя и учительницы наших городов и весей, работники на всех нивах просвещения - Лиговский Народный Дом был только одним из бесчисленных творений вашего труда и вашей любви".

Объективность автора, его благородство и скромность невольно подкупают читателя..." (И.К.О. "Возрождение", #67).

Постников С.П.
Политика, идеология, быт и ученые труды русской эмиграции: 1923-1957. - Прага.

Ремизов А.
Басаркуньи сказки. "Возрождение", #61.
Халифат и Имамат. "Возрождение", #66.

Сабурова И.Е.
Копилка времени. - Мюнхен.

Сергиевский Н.Н.
Эти милые две буквы: Книга о К.Р. Воспоминания, очерки, факты, мысли о жизни и творчестве. - Нью-Йорк.

Смоленский В.А.
Собрание стихотворений. - Париж.

Федотов Г.П.
Христианин и революция. - Париж.

Филиппов Б.
Кресты и перекрестки. - Мюнхен.

"О книге Бориса Филиппова было бы трудно высказать вполне определенное и категоричное суждение... Она достаточна интересна...

Если начать с самого лучшего в сборнике, то к нему относятся рассказы о быте концлагеря и, прежде всего, "Курочка". Хотя тема эта уже и стала избитой... Филиппов сумел здесь быть своеобразным и трогательным...

С "Курочкой рядом надо бы поставить... рассказы "О любви, ревности, смерти и других романтических вещах" и "Бродяги". В них есть отдельные очень удачные отрывки. Но автор тут не только рисует внешнюю обстановку, но и пытается проникнуть в тайны психологии, и на этом пути не всегда бывает убедителен...

Что до остальных рассказов, они мрачны до крайности, и стремление все видеть в темном свете доводит автора до полной несправедливости и до искажения действительности..." (В.Р. "Возрождение", #73, 1958).

Франк С.Л.
Этюды о Пушкине. - Мюнхен.

"С.Л.Франк широко известен как автор глубоких и оригинальных философских исследований, но лишь немногие знают, что его перу принадлежат также работы мировоззренческого и литературно-исследовательского характера...

Вся исключительность Пушкина на фоне русского 19 века приводит к тому, что С.Л.Франк обращает особое внимание на две темы - на вопросы религиозности Пушкина и о характере его политического мировоззрения...

Анализируя различные формы проявления религиозности Пушкина в его произведениях, С.Л.Франк находит основу пушкинской религиозности в восприятии поэтом художественного творчества как служения Богу. Сама поэзия есть молитва... Трагедия не может быть всесильной, если сердце не утратило способности касания "мирам иным", если в человеке жив дух подвига и жертвы..." (К.Фотиев "Грани", #38, 1958).

Цветаева М.
Лебединый стан. - Мюнхен.

Шмелев И.
Заветная встреча. "Возрождение", #62.

Яновский В.С.
Челюсть эмигранта. - Нью-Йорк.

Сборники:

У Золотых Ворот. Поэтический сборник. - Сан-Франциско.