О СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ | О ДВУХ КНИГАХ СИНЯВСКОГО | СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА | АЛЬМАНАШНИКИ | КНИЖНАЯ ЛЕТОПИСЬ | РОЖДЕСТВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ

О современной литературе

"... современная литература - существует. Существует, как в России, так и в других странах Запада и Востока, кроме таких, как Китай и Северная Корея, где она физически задавлена и полностью (в Отличие от Советского Союза) подменена...

Констатировать самый факт существования литературы в современном мире считаю делом нужным и приятным, ибо в двадцатом веке неоднократно предпринимались попытки ее отменить - я имею в виду не административные, а интеллектуальные попытки. Предпринимаются они и сейчас со стороны кругов, которые считаю интеллект и интеллектуальную свободу чем-то частным, имеющим отношение только к эгоистическим интересам специального "класса интеллектуалов". Тем не менее, литература, как я сказал, - существует. Не так давно ушли от нас такие гиганты, как Томас Манн, и Уильям Фолкнер. Рядом с нами живет Александр Солженицын. Я называю только вершины, а ведь кроме них в мире есть и другие, вполне хорошие, серьезные, выражаясь языком Сартра, "неангажированные" писатели...

Но это не вся литература, верней, не все, что к ней относится. Не боясь внешней близости к официальной советской точке зрения, я должен сознаться, что очень плохо отношусь к так называемому "модернизму", под которым понимаю не те или иные способы выражения (они вторичны), а ту психологию, которая отрывает сегодняшний момент состояния культуры ("модерн"!) от всей массы истории культуры, практически от всех ценностей и критериев, выработанных за столетия. В связи с этим смещаются масштабы, микрокосм начинает восприниматься как макрокосм, подробности бытия и психологии перестают быть проявлением неких обобщенных сущностей и начинают рассматриваться как самостоятельная ценность. От этого - от потери перспективы - начинают романтически преувеличиваться значение художника вообще и собственное значение в частности. И уж, конечно, значение собственных проявлений. Отсюда и сексопоклонство как имитация духовной жизни..." (Наум Коржавин "Континент", #6).

О двух книгах Синявского

Терц А.
В тени Гоголя. - Лондон, 1975.

"Что-то непоправимо изменилось в положении современного писателя, особенно русского. Русское искусство никогда не отпадало целиком от общественной, политической и религиозной жизни, но нынче все повернулось так, что само понятие "писатель" становится чуть ли не синонимом общественного деятеля. С именем каждого талантливого русского писателя сейчас связана какая-то надежда на противоборство тяжелой, мертвенно-сковывающей идеологии советского режима. Может быть, для сознания наших современников Солженицын, Максимов, Синявскоий, Войнович, Корнилов - прежде всего - общественные деятели, а лишь потом - художники?

Но общественный деятель - не проповедник и не "вселенский учитель". (Гоголь пишет в январе 1848 года о.Матвею: "Я показал своей книгой какие-то замыслы на что-то вроде вселенского учительства", как бы предчувствуя, что многие русские писатели, от Чернышевского до Толстого, будут облекаться в это учительство)..."

В книге Абрама Терца "В тени Гоголя" нигде с отчетливостью не ставится вопрос о "праве" художника на "вселенское учительство". Но вся книга, все анализы гоголевских текстов, все авторское "познание" Гоголя предлагает - ненавязчиво, но твердо - этот вопрос.

Прежде всего - утверждаю со всей настойчивостью - подобных книг в русской литературе не бывало. Ее резкое своеобразие, иногда ошеломляющее и оглушающее, на мой взгляд, в том, что она, по сути дела, - роман, в котором главные действующие лица, герои - идеи. "В тени Гоголя" совсем не литературоведческое и уж менее всего идеологическое исследование. Это - опыт художника, упоенного и иногда сопротивляющегося магии слов, развивающего прихотливый бег своей мысли, сталкивающего своих действующих лиц, идеи в сложном сюжетном лабиринте...

Абрам Терц как бы проверяет подлинность и широту охвата идеологии Гоголя; но он не "исследует", а словно "проигрывает" в действии гоголевский мир, окостеневшим лицам и стандартизованным идеям возвращает их подлинное бытие. Он сверяется с течением Гоголевского творчества, а не с тем остылым и заключенным в берега бессмысленного почитания академическим творчеством Гоголя...

Убедительность облика Гоголя в книге Терца усиливается... благодаря сценическому действию романа. Гоголь выступает каким-то высоким обманщиком, жутким духовидцем, тлетворным "вселенским учителем", от которого хочется держаться подальше. Помимо воли, вспоминаются бездны человеческих падений - Смердяков, Передонов. Это демоническое, злобное, зловещее сгущает тень Гоголя до жуткой конкретности - это уже не тень, а черный лик...
Художественно облик Гоголя, Гоголя романа Терца не вызывает никаких сомнений. Насколько этот облик соответствует экзистенциальному, подлинному облику? Этот вопрос предполагает спор со всей художественной структурой, со всей концепцией, порожденной самим романом, иначе грозит перекинуться в ту моральную, идеологическую полемику, которая отрывает от ткани художественного произведения. Книга "В тени Гоголя" написана не идеологом, а художником..." (Е.Терновский. "Континент", #6).

Прогулки с Пушкиным. - Париж, 1975.

"- Что он про Гоголя написал, это - еще пустяки; а уж что теперь про Пушкина!.."- сказал мне продавец в русском книжном магазине. И впрямь: новое произведение Абрама Терца подобно анекдотическому блюду, вовсе не вкусному, но зато горячему.

Думаю, что эти "Прогулки" Синявского исторгнут у всей эмиграции дружный вопль негодования. Кроме религиозного кощунства, - что более обидного и возмутительного можно было бросить в лицо русским людям, россиянам в широком смысле слова, всем, уважающим русскую культуру, чем эти 178 страниц концентрированной злобы, клеветы, набора грубых, непристойных выходок по адресу нашего самого великого и самого любимого национального поэта?..

В СССР Синявский привык высмеивать общепринятые ценности, издеваться вкупе надо всем, что принято почитать. К несчастью, он перенес тот же метод и на Запад. Приемы ошельмования Пушкина, практикуемые Синявским, грубы и однообразны: да они даже и не новы для тех, кто читал его пасквиль на Гоголя. Вместо аргументов - везде потуги снизить образ Пушкина путем употребления о нем совершенно неподходящих выражений...

Он нас преизобильно угощает вывертами в этаком роде: Пушкин писал "лежа на боку"; главные его свойства - "расхлябанность", "шалопайство", "бахвальство", "егозливые прыжки и ужимки", "стриптиз", "пустота", "бессодержательность" и пр. ...

Для него весь смысл трагедии, непоправимой для России потери, сводится вот к чему: "ну а все-таки, положа руку на сердце, дала или не дала? ... целовалась или не целовалась Наталья Николаевна с прекрасным кавалергардом..."

Конечно, наряду с историческим, реальным поэтом, у каждого из нас есть свой его образ; вот написала же Марина Цветаева о "своем Пушкине". Но то был Пушкин глубокий и прекрасный... Синявский же натурально построил себе Пушкина по образу и подобию своему... Ну и вышло, что Пушкин... "был достаточно пуст"..." (В.Рудинский. "Новый журнал", #122).

"В Пушкина Синявский всматривается, как близорукий, старающийся без очков разглядеть мелкие предметы. Впритык. Без никаких там разделяющих стекол в виде "почтительных титулов, за которыми его лицо расплывается в сплошное популярное лицо с бакенбардами". Так и проскальзывает между строк: "А ведь я тебя, Пушкин, насквозь вижу. Никуда ты от меня не денешься. Сам такой". - Сам негр. Сам дворянин. Сам Абрам Терц...

Бывают люди (та же Марина Цветаева), которые с любовью к Пушкину родятся, впитывают ее с молоком матери. Бывает, что поначалу человек хорохорится: а кто такой Пушкин? Что еще за идол такой? Сбросить его с корабля современности!.. Но так или иначе человеку русской культуры от Пушкина никуда не уйти...

Но для Синявского символичен не только Пушкин-поэт, но и Пушкин-человек, точнее, человек-поэт. Тема стихотворения "Пока не требует поэта..." - одна из основных фабульных линий книги Абрама Терца. Человек и поэт в Пушкине - да это чуть ли не гражданская война какая-то! Война, которую с фатальной неизбежностью... выигрывает Пушкин-поэт, где гибель Пушкин-человека предопределена от начала века...

Книгу о Пушкине Андрей Синявский строит, как ловушку: нанизывая свои наблюдения, для кого-то спорные, всегда - удивляющие, связанные между собой иногда еле уловимой нитью. И только где-то в середине ты, наконец, понимаешь, о чем эта книга. Книга о назначении поэта. О роли искусства. И о свободе". (Ю.Вишневская. "Континент", #9).

Судьба человека

Владимира Буковского обменивают на Луиса Корвалана - руководителя чилийской компартии.

8 февраля в Мюнхене умерла Галина Кузнецова.

17 мая в Женеве умер В.Л.Андреев.

26 декабря умер поэт Дмитрий Кленовский в Германии.

В этом же году умер известный литературовед Марк Слоним.

Из России эмигрируют: Андрей Амальрик, Анатолий Гладилин, Лев Лосев, Аркадий Львов.

Об академике Сахарове

В 1975 году А.Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира.

"Имя Сахарова приобрело всемирную известность 8 лет тому назад. За эти годы Сахаров, подвергающийся непрестанным преследованиям, стал одним из важнейших символов духа свободы и разума, ведущего борьбу с деспотизмом, давящим своей силой или кажущимся всесилием. Само существование Сахарова вдохновляет мир. Одновременно слово его, как неожиданно обнаруженный шип, разрывает завесу штампованных фраз и умолчаний, которой прикрываются на Западе многочисленные фокусники публичных выступлений..." ("Континент", #7).

Альманашники

В Париже под редакцией А.Глезера появилось издание: "Третья волна. Альманах литературы и искусства".

Книжная летопись

Анстей О.
На юру. - Питтсбург.

"Камерность, негромкость, обращение к одному читателю, - вернее, к каждому читателю отдельно - это свойство некоторых поэтов...
Книга Ольги Анстей - типичный пример книги камерной, дневниковой. Достоверность чувства, хотя и не всегда непосредственность его - уже достаточно говорит читателю этих строк. Некоторая условность стиха, проявляющаяся то в обращении к античным реминисценциям, то к символической образности, возвращает читателя к лирическому потоку десятых годов:

Под привольным братним кровом
Поживи,
Скоро вновь уйдешь по зову
флейт любви..."
("Континент", #11, 1977).

Армалинский М.
Маятник. - Торонто.

Арсеньев Н.
Отблески. - Франкфурт-на-Майне.

Белинков А.
Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. - Мадрид.

Бетаки В.
Из цикла "Европа - остров". "Континент", #9.

Бродский И.
Посвящается Ялте. Стихи. "Континент", #6-7.

Вейдле В.
Зимнее солнце. Из ранних воспоминаний. - Вашингтон.

Войнович В.
Иванькиада. - Анн-Арбор.

"Автор "Жизни и необычайных приключений солдата Ивана Чонкина" и на этот раз называет свое произведение именем главного героя. Вернее, фамилией. Но товарищ Иванько существенно отличается от солдата Ивана Чонкина: во-первых, своим едва ли не генеральским положением, во-вторых - своей очевидной небезвредностью, в-третьих, - своим реальным существованием под названной фамилией.

История вселения писателя Войновича в новую квартиру - грубо натуралистична. Подтверждая совершенную фантастичность советской жизни, она, тем не менее, выглядит крупномасштабным обобщением. Она состоит всего лишь из телефонных звонков, личных встреч (во дворе, в начальственных кабинетах, на собраниях, дома) и из добросовестного рассказа о дипломатических, военных и партизанских действиях, необходимых для получения советским гражданином (да не простым - писателем!) вместо однокомнатной квартиры - квартиры двухкомнатной...

Перед сложностью и богатством событий, разворачивающихся в маленькой книжке Войновича, бледнеют все детективы в мире..." ("Континент", #9).

Волохонский А.
Из цикла "Йог и суфий". "Континент", #9.
Стихи. "Новый журнал", #125.

Галич А.
Из новых стихов. "Континент", #10.

Гладилин А.
Репетиция в пятницу. - Париж.
Тигр переходит улицу. Рассказ. "Континент", #7.

Глазова М.
Стихи. "Континент", #9.

Горбаневская Н.
Из последней книги стихов. "Континент", #8.

Гроссман Вас.
Жизнь и судьба. Главы из романа. "Континент", #6-8.

Делоне В.
Стихи. "Континент", #9.

Елагин И.В.
Под созвездием топора. - Франкфурт-на-Майне.

Енютин В.
Дикие рассказы. "Новый журнал", #123.

"Я был щеткой, худой, голой и, справедливости ради надо признать, довольно невзрачной.

Сколько я себя помнил, мне было все время холодно. Я хронически мерз всю свою щеточью жизнь. Тело мое все усыхало и твердело, стремясь противодействовать холоду, не дать ему проникнуть внутрь. Но все было тщетно, и мне оставалось только свыкнуться с ощущением собственного замерзания, превратить это невыносимое ощущение в привычку.

И только когда горячие человечьи руки брали меня, чаще всего - за талию и за шею, я пьянел от их восхитительного тепла, и блаженно уступал их воле, и был в их руках и покорной игрушкой, и верным орудием.

Но это происходило сравнительно редко, и основным тоном моей жизни были тоска и скука, смешанные с мучительным ощущением холода. Тоска нападающей приступами зябкости, и скука неумолимо надвигающегося замерзания.

Мною терли пол, и мои подошвы немного болели, пока не растрескались совсем, и тогда в них заломило, загудело, и соприкасаться с полом стало невыносимо, и эта расплата за прикосновение теплых рук стала слишком тяжела.

Горячие руки, наверное, догадались о моих мучениях. Я почувствовал - как короткую автоматную очередь - треск в позвоночнике и меня сломали. И мне показалось, что это - как я потом понял - последнее прикосновение ко мне, было особенно нежным, особенно - теплодарным..."

Зиновьев А.
Зияющие высоты. - Лозанна.

"Московский философ и логик Александр Зиновьев выпустил книгу, которой, вероятно, суждено занять особое место в литературе. Само название ее - логический парадокс, отражающий, как в капле, содержание, в свою очередь отражающее тот кафкианский мир, который лишь по невозможности сравнить с другими, более нормальными, люди могут иногда принять за норму. В городе Ибанске все вертится вокруг таких монументальных сооружений, как сортир и Гауптвахта (губа). Имена персонажей - клички, даже не претендующие на сходство с человеческими именами (Распашонка, Мыслитель, Член, Болтун). Наконец, полная серьезность изложения, нарочито короткие фразы - все это производит впечатление странное, страшное и... изматывает читателя: 560 страниц убористого текста вас вынуждают хохотать!

Бурлескная эпопея, сочетание лирического абсурда и абсурдно-документальной сухости речи. Парадоксы и дотошные силлогизмы, шизофренические речи Социолога или Сослуживца и ясная логика того, кто носит имя Шизофреник...
Но толково пересказать - это значит написать к существующим 560 страницам еще несколько сот страниц комментария... Лучше просто прочесть книгу Александра Зиновьева..." ("Континент", 10).

Ильинский О.
Стихи. Четвертая книга. - Мадрид.

Казаков В.
Ошибка живых. - Мюнхен.

"Это странный роман. Роман, написанный мгновениями, как импульсами. Или пульсом - толчками крови, биением с непременными разрывами затишья. Паузами. Тишиной. Почти каждая фраза в нем могла бы существовать самостоятельно - стихотворной строчкой, ибо она всегда выпукла и внезапна: вспышка. Сила образности ее настолько велика, что - кирпичик прозы - она почти закукливается в себе, всякий раз поражая вас настолько, что вам не хочется переходить к следующей фразе, пока вы несколько раз не повторили про себя предыдущую. Это делает роман красивым, как живописное полотно, картина.

Движение создается в нем внезапным перескоком от одного предложения к другому, от одного образа к другому, от одного события к другому. От этого кажется рваным в единообразные куски, но на самом деле в нем существует крепкая внутренняя связь: она покоится на вынесенном за скобки, но автором нисколько не скрываемом сюжете романа Достоевского "Идиот". На зеркальном его отражении: не наоборот, но иначе, в других пропорциях, ибо зеркало, применяемое Казаковым, - это зеркало времени. Расчет автора именно на том и основан, что читатель должен узнать классический прототип "Ошибки живых"..." ("Континент", #10).

Карабчиевский Ю.
Стихи. "Грани", #101.

Карпович В.
Трудные слова у Солженицына. Русско-английский толковый словарь. - Нью-Йорк.

Коржавин Н.
Времена. Стихи. Избранное. - Франкфурт-на-Майне.

Корнилов В.
Рыжикан. Повесть. "Грани", #100.
Демобилизация. - Франкфурт-на-Майне.

"Корнилов более чем кто-либо другой из писателей, вынесших в последнее время на свет Божий то, что лежит "в столе", является представителем литературного потока...

Сказать, что Корнилов - прозаик-реалист, это одновременно и не погрешить против истины, и не исчерпать ее полностью. Корнилов не просто реалист, а его сильно растянутое в подробностях дня эпическое повествование - не результат недостаточного вкуса, неумелости или небрежности. Реализм - его эстетическая позиция, его художническое кредо. Он не просто пользуется им как методом для моделирования жизни или персонификации мыслей и идей, он одновременно доказывает право реализма на существование. Реализм, таким образом, для Корнилова не только средство, но и цель. Корнилов воспринимает литературу как часть человеческой истории - причем, точнейшую и вернейшую ее часть...

Корнилов пишет не идеи, не сюжеты, не события и не характеры - он пишет время..." (В.Иверни. "Континент", #9).

Кропивницкий Е.
Печально улыбнуться. - Париж.

Марченко А.
От Тарусы до Чуны. - Нью-Йорк.

"Анатолий Марченко - не тот человек, которого нужно многословно представлять западному и российскому читателю: хорошо известна его трагическая судьба непреклонного борца за попираемые советской властью права человека; огромной популярностью как на родине, так и за границей, пользуется его мужественная книга об "Архипелаге ГУЛаг" наших дней - "Мои показания"...

Его небольшой очерк, как он сам говорит, "не дневниковая запись. Он написан уже в ссылке, по памяти". Начиная повествование, Марченко говорит о своем долге засвидетельствовать то, о чем еще никто не рассказал, а он - испытал "на собственной шкуре"...
Самое ценное в книге "От Тарусы до Чуны" - авторское осмысление происшедшего с ним, поток его мыслей, логика его борьбы с абсолютно антигуманным режимом..." (В.Соколов. "Континент", #8).

Некрасов В.
Взгляд и нечто. (Часть первая.) "Континент", #10.

"Жил-был в Киеве в первой четверти ХХ века мальчик... Родители не очень мучили его разного рода поучениями и нравоучениями - "Главное, не будь первым учеником, - говорила ему мать, - в наше время это считается неприличным"...

1916-й год был годом войны, годом Вердена. В конце журнала, после всяких "Есть ли жизнь на Марсе?" и "Тайн подводного царства" была "Хроника военных действий! Вот ею-то и упивался мальчик...

Но случилось так, что через 20 лет после окончания самой кровавой в истории человечества войны, началась новая, оказавшаяся еще более кровопролитной. И мальчик, еще не поседевший, но уже подобравшийся к тридцати, попал на нее и даже воевал в Сталинграде...

Он воевал против фашизма!
Но за что?
Хорошо... Начнем сначала. Знал ли он, тот совсем уже не молодой мальчик в свои тридцать лет, что незадолго до войны были 37-й и 38-й годы? А до того коллективизация? А до того гражданская война, на которой убили, засекли шомполами его старшего брата? Он не был никаким "белым", а просто 18-летним мальчиком, приехавшим недавно из Франции, и нашли у него "красные" французские книжки, а жил он тогда один, в Миргороде, и решили, что он шпион, и убили. Знал ли все это младший брат убитого Коли? Знал. Все знал... В чем же тогда дело? А дело в том, что не только он, а десятки, сотни тысяч, миллионы людей поверили, что позор тридцать седьмого года и все предыдущие необъяснимые жестокости смыты кровью тех, чьи отцы и деды, возможно, погибли в лагерях. Смыто все! И вранье, и хвастовство, и самообман. Нельзя больше врать, как врали, нельзя обманывать и себя и народ...

Почему же поседевший, погрузневший мальчик этот, которому в московском метро давно уже говорят "дедушка, садитесь" (в парижском этого, увы, нет), лежит сейчас на песчаном пляже "Costa Dorada", на золотом берегу Каталонии, и знает, что нет ему возврата в ту страну, которую он, хорошо или плохо, но с такой верой в торжество справедливости защищал от гадов-фашистов?

А потому, как говорили мы в детстве, что кончается на "у"...

Не верит народ власти. Никакой. А эту, советскую, он хоть знает. И знает, как ее обмануть, как к ней приспособиться. А то, что он не пользуется правом выбора на выборах в Верховный Совет и не каждый день может прочесть "Монд", ну что ж, с этим можно примириться. И случись новая война (не дай Бог, все надежды на то, что все боятся водородных бомб), он так же будет защищать советскую власть, нелюбимую, осточертевшую, но привычную, как защищал ее в прошлую войну. А если копнуть глубже, то воевал он не так ЗА, как ПРОТИВ. Против чужого, неведомого, стреляющего и бомбящего его, против врага. И все же защищал и защитил ее, опостылевшую...

Я вижу круглые столы на кухнях и висящую над ними сухую рыбу, и квадратные, с двумя парижскими тарелками на стене, и длинный письменный стол в глубине сейчас, кажется, уже не холостяцкой комнаты, под которым всегда батарея этих мерзких бутылок, которые не сданы только потому, что пункт закрыт, и угол другого письменного стола, покрытого черной клеенкой, и еще много, много столов, кухонь, коридоров, улиц, бульваров, скамеек, ступенек, тропинок... И сейчас я вижу вас всех, вместе и по отдельности, каждого в своей или чужой кухне (о кухня! Милая, тесная советская кухня, где пью водку, и чай, и пиво, и кофе и где рождаются самые веселые, трогательные, печальные и забавные из рождающихся мыслей), и из-за одного из этих круглых квадратных столов вы и глянули на меня с укоризной... И я понял вас. И расскажу вам про то, что вы не знаете. Я расскажу вам про Испанию, фиесту, корриду..."

Одоевцева И.
Портрет в рифмованной раме. - Париж.

Перелешин В.Ф.
Ариэль. Девятая книга стихов. - Франкфурт-на-Майне.

Перфильев А.М.
Стихи. - Мюнхен.

Сабурова И.Е.
Королевство. Избранные сказки. - Мюнхен.

Свирский Г.
Полярная трагедия. - Франкфурт-на-Майне.

"Эта книга называется высоким словом "трагедия", но рассказывает о буднях. О ежедневной жизни геологов и рабочих нефтяных промыслов на Севере России...
Словом "трагедия" можно определить эту жизнь вчуже, со стороны. Сами герои книги так ее не называют: они просто работают, любят, ссорятся, поют - живут на свете. Мы понимаем трагедию как нечто внезапное... А ежедневное существование на грани слома - как ежедневное существование на войне, в окопах, - перестает восприниматься людьми как трагедия, теряет ощущение остроты, обрастает бытом. Именно это и есть настоящая трагедия..." ("Континент", #10).

Саша Соколов
Школа для дураков. - Анн-Арбор.

"Появление этой книги - серьезное событие в русской прозе, потому что это появление писателя. Даже не появление, а явление - как-то неожиданно и вдруг, и писателя готового, сложившегося, уверенного. Случай редкий и чрезвычайно любопытный...

Эта книга удивляет не только свободой пера, обличающей истинный талант, но свободой мысли, сконцентрированной в малом пространстве бумажного листа так плотно, что напоминает бульонный кубик...

Книга бессюжетна. Медленно, толчками мы получаем представление о ее герое, подростке, ученике школы для умственно отсталых детей. Детей с пораженным от рождения мозгом. Но очень быстро нам становится понятно, что эта болезнь заключается в нестандартности мышления, во внутренней свободе. С такой болезнью некуда в сегодняшней России деваться, кроме как в школу для дураков. И "дураки" любят свою школу - там они могут быть непохожими на других на вполне законных основаниях..." ("Континент", #9).

Скорняков В.
Дверь с фокусами. - Нью-Йорк.

"Сборник новелл Виктора Скорнякова "Дверь с фокусами" состоит из двух неравных частей. В первой части автор поместил лирико-реалистические новеллы под общим заглавием "Правдоподобные истории". Новеллы второй, меньшей части под общим заглавием "Неправдоподобные истории", напомнят читателю сатирическую научно-фантастическую повесть "Остров безмятежных", опубликованную автором ранее...

Вторая, научно-фантастическая часть сборника по художественному методу и отчасти по темам отличается от новелл первой части. Действие здесь переносится в конец двадцатого, начало двадцать первого столетия. Соответственно времени и повествование ведется от имени вымышленного доктора Нострадамовича, а конфликт строится на столкновении человека с замысловатыми электронными изобретениями будущего..." (Ек.Филипс. "Новый журнал", #125).

Цветаева М.
Неизданное. Стихи, театр, проза. - Париж.

Чиннов И.В.
Пасторали. Шестая книга стихов. - Париж.

Чуковская Л.
Записки об Анне Ахматовой. - Париж.

Шиманская А.С.
Антенны. - Париж.

Сборники:
Издается первый том "СССР: демократические альтернативы" - в противовес Солженицыну и журналу "Континент".

Рождественские каникулы

Марамзин В.
Тянитолкай. Рассказ. "Континент", #8.

"И вот проснулись мы все уже в новом году. И побежали тотчас звонить, сообщать всем об этом - о том, что проснулись, и о том, что именно в новом году.

А что такое новый год? Это бесконечное продолжение старого, отдаленное голосом радио, чтобы удобнее числа считать.

Народ, которому радио объявило новогоднее время - а не объявило бы, то продолжался год старый, - народ поголовно куда-то поехал, встал на остановках, подталкивая в спину, вперед своих жен, направляя их в транспорт.
В лесопарках все так же забегали люди, обутые в лыжи, размахивая острыми, опасными палками...

А в поездах сидят, перемещаются.

Как всегда, куда-то едет поездом интеллигенция, сидит в вагон-ресторанах и спорит о судьбах своего государства, сходясь лишь в одном: как бы заставить всех людей поступать моментально разумно. Что же такое разумно, тут они расходятся, иногда кардинально.

Все тот же народ неразумно открывает прозрачную бутылку с мягкой крышкой и ругает прошлого правителя...

Все так же бегают модницы купить друг у друга что-нибудь нездешнее, что-нибудь модное.

- Это не импорт, тут по-русски написано.
- Но по-русски-то что написано? Сделано в Польше.

Все так же бегают животные по темным лесам, добиваясь поесть немного тела друг у друга.

Все так же идет тихая война молодежи и порядка...

В бане, в пару, идет за матовыми стеклами непрерывная мойка голов и подмышек.

Все так же сидят литераторы, все время делают из себя литературу, из тела своего, и из органов чувств, из нерва, из сердца; из мозговых своих веществ, в крайнем случае - кто не имеет достаточно тела и всего остального..."