О литературе в Советской России

Игорь Чиннов о поэтах

"...Из современных поэтов, живущих в России... есть целый ряд очень талантливых. Я ценю Новеллу Матвееву. Я очень люблю, конечно, Беллу Ахмадулину. Мне очень интересен Леонид Мартынов. Он пишет не в моем духе, но там столько изобретательности, в частности звуковой, такая богатая образность. Интересен Евгений Винокуров. Между прочим, одно из его стихотворений явно под влиянием Георгия Адамовича, а другое под влиянием Анатолия Штейгера... Они там не упоминаются. Просто ясно, что он их читал.

Мешает теперь русской поэзии то, что она мало знакома с поэзией иностранной. Это бывало и раньше. Русские поэты, например, 60-х и 70-х годов прошлого века варились в собственном соку, и это очень обрезало их крылья, ограничило кругозор. Я боюсь, что в России теперь некоторые поэты не имеют доступа не только к эмигрантской, но и просто к мировой поэзии.

Евтушенко очень талантливый поэт, но он пишет очень быстро, небрежно и - публицистически. Такие его стихи, как "Бабий Яр", "Наследники Сталина", а до того - "Станция Зима", по существу, не имеющие отношения к поэтическому качеству стихов, конечно, помогли его славе.

Вознесенский тоже помог себе тем, что написал сборник "Меня пугают формализмом". Вот это свое новаторство он оправдал ссылкой на революционность Ленина, который, конечно, отверг бы его стихи с негодованием. Это совершенно очевидно. Вознесенский очень много взял от Марины Цветаевой, и хорошо сделал. Еще Пушкин говорил: "Где свое нахожу - там его и беру". Этот Андрей Вознесенский очень прославился. Я не уверен, что поэтическое качество его стихов полностью оправдывает эту известность, эту славу..." (Из интервью 1978 года Игоря Чиннова. Джон Глэд "Беседы в изгнании", - М., 1991).

Д.Шток о Василии Белове

"Василия Белова принято именовать "деревенским писателем" ( в последнее время изобретен еще один термин - похлеще - "деревенщик"...). Оговорюсь сразу: я против таких определений-приставок, особенно в данном случае. Ибо подобного рода уточнительные прилагательные неизбежно снижают значение основного слова. Настоящий писатель - а Белов именно таков - всегда писатель просто, не "городской", не "деревенский", не "анималист" и т.п.

И пишет Белов - как и всякий подлинный писатель - не о "деревне", а о сути человеческой жизни, о сути жизни вообще, той сути, глубину и полноту которой ощущает он в шорохах травы, шелесте листьев и журчании ручейка, во влажном дыхании весенней земли, стрекоте кузнечиков и пении жаворонка, в простоте и естественности трудного крестьянского быта.

Василий Белов не "описывает" природу - он живет ею и в ней. Невольно ловишь себя на странном ощущении: это не писатель использует природу как "предмет" для своего творчества, а наоборот - сама природа пользуется им как способом раскрытия себя во всем многообразии и полноте, в вечной - доступной восприятию не разума, а духа - гармонии жизни и смерти, пользуется им для самовыражения на языке, понятном людям. Потому и многие страницы беловской прозы... столь одухотворены, столь гармоничны, столь полны биением живой, физически ощущаемой, жизни, что читаются и перечитываются как лучшие поэтические строфы..."

Судьба человека

Эмигрируют: Сергей Довлатов, Игорь Ефимов, А.Зиновьев.

22 февраля умер Владимир Варшавский.
"Скончавшийся 22 февраля в Женеве писатель и публицист Владимир Сергеевич Варшавский принадлежал к младшему поколению первой эмиграции, которое он, в книге, посвященной судьбе, духовным исканиям, политическим убеждениям и литературному творчеству своих сверстников, назвал "незамеченным поколением".

У "отцов" было что вспомнить - они принадлежали, пусть в разной степени, к ведущему слою дореволюционной России - они были там, в разрушенной "родимой Трое", профессорами, писателями, адвокатами и политическими деятелями. В эмиграцию они унесли свой, им привычный мир - в Берлине, Праге, Париже, Белграде они создавали бесчисленные объединения, союзы и землячества, с новым ожесточением спорили на старые темы, старательно готовили очередной "День Русской Культуры".

У их сыновей - В.С.Варшавский, родившийся в 1906 году, покинул Россию гимназистом первых классов и потом продолжал свое образование в Праге и в Париже - была боль по потерянной родине, была растерянность перед непривычными условиями беженского существования, но вспомнить им было почти нечего. Тот мир, в котором продолжали жить их отцы, не без оснований казался им эфемерным...

В русском культурном наследии эмигрантским сыновьям были близки не недавние властители дум, не писатели-общественники, а те, кто были, в свое время, одинокими и даже осмеянными.

Одновременно им открывался мир западной культуры, к которому их отцы относились, как правило, равнодушно...

"Редукция" мира к существованию одинокой и томящейся человеческой души породила у В.С.Варшавского не примирение с действительностью и отчаяние, а, как и у близких ему по духу людей его поколения, твердую решимость защищать до конца те немногие, но зато несомненные ценности и истины, попираемые тоталитарными диктатурами..." (Прот. К.Фотиев. "Новый журнал", #131).

Юбилей

"Александру Солженицыну исполнилось 60 лет. Всего шестнадцать лет отделяет нас от его литературного дебюта, но за эти немногие годы, благодаря ему, в сознании современного человека произошли коренные и теперь уже необратимые изменения. Почти в каждом из нас началось наше внутреннее освобождение из-под глыб привычных понятий, идеологических табу, угнетающих клише и духовной предвзятости.

Солженицына можно принимать или не принимать, слушать или не слушать, любить или ненавидеть, но трагическая эпоха, которую мы переживаем, протекает под его знаком и, вне зависимости от нашей воли, будет названа его именем, ибо всей своей сущностью он обращен не к партиям, расам или социальным сословиям, а непосредственно к человеческому сердцу, какую бы веру оно - это сердце - ни исповедовало..." (В.Максимов. "Континент", #18).

Некрасов В.
Исаичу... "Континент", #18.

"Где, когда, при каких обстоятельствах впервые мы встретились, увидели друг друга - не припомню. Скорее всего все у той же Аси Берзер, в большом, угловом, в четыре окна новомирском ее кабинете в тылах кинотеатра "Россия", а когда-то Страстного монастыря. К концу рабочего дня, часам к шести, все, тяготеющие к этому "самому либеральному", как он назывался тогда на Западе, журналу, стягивались в этот кабинет - кто по поводу своей рукописи, кто без всякого повода, узнать последние литературные новости, просто "потрепаться", а заодно, бывало, и пузырек раздавить в хорошей компании. Вот в такой пятичасовой - файф-о-клок - компании - кто в кресле, кто на углу стола, кто на подоконнике, кто подпирая задом радиатор - как правило, Войнович, Корнилов, Бен Сарнов, Лева Левицкий, Жора Владимов, Юра Домбровский, Эмма Коржавин, вероятно, и встретились впервые - "Знакомьтесь, тот самый Солженицын..." О-о-о-!

Но это было уже второе знакомство. Первое - "Иван Денисович"...

Сияющий, помолодевший, почти обезумевший от радости и счастья, переполненный до краев, явился вдруг к друзьям, у которых я в тот момент находился, сам Твардовский. В руках папка. "Такого вы еще не читали! Никогда! Ручаюсь, голову на отсечение!" И тут же приказ. Мне. "Одна нога здесь, другая - там. Ты все же капитан, а у меня два просвета. В "Гастроном"!"

Никогда, ни раньше, ни потом, не видел я таким Твардовского. Лет на двадцать помолодел. На месте усидеть не может. Из угла в угол. Глаза сияют. Весь сияет, точно лучи от него идут.

"Принес? Раз-два, посуду! За рождение нового писателя! Настоящего, большого! Такого еще не было! Родился наконец! Поехали!"

Он говорил, говорил, не мог остановиться... "Господи, если б вы знали, как я вам завидую. Вы еще не читали, у вас все впереди... А я... Принес домой две рукописи - Анна Самойловна принесла мне их перед самым отходом, положила на стол. Пор что? - спрашиваю. А вы почитайте, - загадочно отвечает, - эта вот про крестьянина. Знает же, хитрюга, мою слабость. Вот и начал с этой, про крестьянина, на сон грядущий, думаю, страничек двадцать полистаю... И с первой же побежал на кухню чайник ставить. Понял - не засну уже. Так и не заснул. Не дождусь утра, все на часы поглядываю, как алкоголик открытия магазина, жду... Поведать, поведать друзьям! А время ползет, ползет, а меня распирает, не дождусь... Капитан, что ж ты рот разинул? Разливай! За этого самого "Щ"! "Щ-854!"

Никто из нас слова вставить не может. Дополнительный бег в "Гастроном".

"Печатать! Печатать! Никакой цели другой нет. Все преодолеть, до самых верхов добраться, до Никиты... Доказать, убедить, к стенке припереть..."

А нужно было знать Твардовского. Человека отнюдь не восторженного. Критика ему была куда ближе, чем похвала. И критика, как правило, резкая, жесткая, иногда даже незаслуженная. А тут сплошной захлеб, сияние с головы до ног.

Потом читали мы, передавая из рук в руки листочки. И уже без Твардовского, говорили, говорили, перебивая друг друга, и тоже остановиться не могли. Я даже скрепку от рукописи похитил на память, как сувенир от Ивана Денисовича, и очень потом огорчился, узнав, что скрепка эта не авторская, а новомирская...

И вот сейчас через много-много, а точнее, шестнадцать, лет... я рад, что при помощи другого журнала, "Континента", я могу послать свой привет вермонтскому отшельнику, подобравшемуся уже к шестидесяти (а тогда было сорок с чем-то и никакой бороды), и вспоминаю (в который раз!) тот радостный день, когда Твардовский гонял меня в "Гастроном" и пили мы за рождение нового, большого, настоящего писателя. Это был один из самых счастливых дней моей жизни... Не так часто приходится за такие рождения пить..."

На вкус и цвет товарища нет

А.Седых
Крымские рассказы. - Нью-Йорк, 1977.

"После настойчивой рекламы в "Новом Русском Слове" и захваливающе-рекламных рецензий Бориса Филиппова ("НРС", 29 января 1978г.), Татьяны Фесенко (там же, 19 февраля 1978г.) и В.Рыбакова ("Русская мысль", 23 марта 1978г.) книгу Андрея Седых "Крымские рассказы" открываешь в ожидании знакомства с целой коллекцией литературных шедевров. Открываешь, читаешь и откладываешь в сторону с горьким чувством. Из-за чего разразилось все это фимиамное словотрясение? О шедеврах и говорить не приходится; есть рассказы получше и похуже; кое-что удачно, а кое-что слабовато и литературно-вторично (если не третично!). Словом, сама книга А.Седых и то, что рецензенты учинили вокруг нее, - банальный пример весьма частой в эмигрантской среде ситуации: "много шума из ничего".

Именно это слово "ничего" приходит на ум в процессе чтения "Крымских рассказов". Все эти зарисовки, детские впечатления, лирические отступления, пейзажи, жаргонно-юмористические фиоритуры суть ничего и не более. Этакие сплошные "литературные ничевошки". Их необязательность, поверхностно-журналистская эскизность, бросается в глаза так же явно, как и стилистический "коктейль" в авторской манере: краски из Бунина, интонации - из Куприна и Чехова, юмор - от Шолом-Алейхема, сюжеты... впрочем, сюжетов чаще всего попросту нет: взамен их - описания, стоящие где-то посредине между "стихотворением в прозе" и средней руки газетным очерком...

Самые удачные в книге вещи ("Альбин де Ботэ", "Наполеоновский коньяк", "Буза", "Ольга") не лишены частных достоинств, однако не таят в себе никаких литератруно-психологических открытий. Т.Фесенко взахлеб пишет, что "у каждого действующего лица рассказов А.Седых свой неповторимый облик и свой язык". Не будем отрицать этого, но и умиляться не станем. Ведь это минимальная обязательная норма для писателя - чтобы его герои говорили индивидуализированным языком. Если писатель не может этого добиться, он - не профессионал.

"Язык... автора чист, точен, богат и выразителен", - пишет далее Т.Фесенко. Она забыла лишь добавить, что морские описания А.Седых пахнут не только "запахом моря", но и ароматом литературных заимствований бунинско-горьковской манеры...

Суровость нашего отзыва о "Крымских рассказах" продиктована отнюдь не "чрезвычайными" их недостатками. В общем, недостатки эти довольно умеренны (как, впрочем, и достоинства). Возмущает нас явная необъективность рецензентов, писавших о книге. Не верится, что они в своих дифирамбах руководствовались чисто литературными соображениями. Между тем, то обстоятельство, что г-н Седых вошел в историю русской зарубежной журналистики как редактор газеты "Новое Русское Слово", имея в этом качестве определенные заслуги, не гарантирует ему автоматически писательских лавров..." (В.Рудин. "Современник", #37-38).

"Прочитав несколько лет тому назад два-три из крымских рассказов А.Седых, рассеянных в то время по разным сборникам этого автора, я будто схлопотал подарок: думал, что знаю все замечательное на русском языке в этом жанре, а тут вдруг - на тебе! Новое, еще неизвестное и замечательное тоже.
Собранные вместе, в одну книгу, эти рассказы укореняют мое впечатление.

Говоря о "жанре", я подразумеваю повествовательно-мемуарную прозу типа знаменитой толстовской трилогии, то есть относящуюся к "первым шагам по жизни" авторов...

Мне было чрезвычайно радостно в подтверждение своего суждения прочесть чуть позже оценки, которые давал мастерству Андрея Седых И.Бунин...

Юмор, отмеченный Буниным в качестве одной из ведущих особенностей прозы Андрея Седых, в "Крымских рассказах" щедр и синкретичен: это юмор сюжетной ситуации, юмор портрета, речевой характеристики в диалогах и репликах персонажей ("лингвистики" - по Бунину), наконец - юмор самой тональности, в которой автор ведет свой рассказ..." (Л.Ржевский. "Новый журнал", #130).

Книжная летопись

Александров Г.
Я увожу к отверженным селеньям... Роман в двух томах. - Париж.

"Почти восьмисотстраничная книга Г.Александрова... является попыткой художественного освоения лагерной действительности середины 40-х годов. Дантова строка из "Ада" дала название этому своеобразному эпосу ГУЛага, сказывающему о "хождении по мукам", о злоключениях невинной жертвы, чья добродетель последовательно проводится сквозь всевозможные варианты зла, запечатленного подчас с достоверностью судебно-медицинского освидетельствования..." (С.Юрьенен. "Континент", #18).

Андреев Д.
Изменение. "Грани", #110.

Битов А.
Пушкинский дом. - Анн-Арбор.

Бородин Л.
Повесть странного времени. - Франкфурт-на-Майне.

"Книга объединяет пять повестей, одна из которых дала ей общее название. Но общее название - не просто самое удачное по звучанию: все повести - содержат конфликты нашего странного, странного времени, снаружи и изнутри опутанного колючей проволокой...

Бородин берет, как правило, исключительную, крайнюю ситуацию, но показывает ее возникновение как органическое, естественно вытекающее из общих обстоятельств прошлого и настоящего. Словно возможность такой ситуации, до поры до времени никак не проявляясь, незримо присутствовала в жизни того или иного персонажа, ожидая своего часа. Ибо все они - дети своей земли, своего общества, своего времени, и симптомы общего для всей страны заболевания естественным образом проявляются в жизни и судьбе отдельной личности..." ("Континент", #17).

Бродский И.
Строфы. "Континент", #18.

Буковский В.
Изнутри и снаружи. Фрагмент из книги. "Континент", #17.

Бурихин И.
Мой дом - слово. - Париж.

"Игорь Бурихин - питерский поэт. Ученик Татьяны Григорьевны Гнедич и Ефима Григорьевича Эткинда - основателей современной школы поэтического перевода... Собственные стихи Бурихина в СССР никогда не публиковались. На Западе он печатался во всех значительных русских журналах...

Литературная судьба Бурихина - типичная судьба сегодняшнего русского интеллигента. Такого, который остается самим собой, несмотря ни на что. Как писал он в одном из своих стихотворений:

Дай Бог меж слова в стихии
всему что будет вопреки
не славить бедствия лихие,
не проклинать века глухие,
не бросить тонущих руки и
от не себя убереги.

Быть самим собой. Всегда. Во всем. Вот то, что он требует от себя и своей поэзии. Книга "Мой дом - слово" - это единый, тесный цикл стихов, в котором, как это повелось издавна, автор просто делится своими впечатлениями от путешествия в Центральную Россию и Среднюю Азию. Но это - внешнее. На самом деле - все, что увидено по пути, почти не отразилось в этих стихах - все внешнее лишь повод для размышлений о жизни, о тайнах мироздания, о явном в действительности..." (В.Волков. "Континент", #17).

Буркин И.А.
Заведую словами. - Филадельфия.
13-й подвиг. - Филадельфия.

Владимирова Л.
Пора предчувствий. Вторая книга стихов. - Тель-Авив.

Галич А.
С последней ленты. Стихотворения. "Континент", #15.

Гладилин А.
Репетиция в пятницу. - Париж.

"...В сборник вошли четыре вещи Гладилина: "Репетиция в пятницу", давшая название всей книге, "Тигр переходит улицу", "Концерт для трубы с оркестром" и "Запорожец" на мокром шоссе".

Лучшей из них представляется, несомненно, "Концерт для трубы с оркестром".
Музыкант Котеночкин - тот самый традиционный "маленький человек" из числа тех, что "вышли из гоголевской шинели". Концерт - вся жизнь человека.

"То, что происходит со мной, - говорит Котеночкин, - помимо концерта - затянувшийся антракт". Котеночкин велик только в музыке, а в антракте... О, тут есть Хозяин. Хозяин антракта. "Инспектор оркестра" Самородов... в музыке - ничто, но в жизни от него зависит все, что может только зависеть. И дело не только в том, пустят или не пустят Котеночкина в заграничные гастроли, - нет таких мелочей быта, над которыми Самородов не был бы властен. И как Котеночкин не рыпайся, но в финале он искренне и радостно говорит: "Доброго Вам здоровья, Виктор Николаевич"... И заключительный аккорд "Концерта" - эта фраза "Доброго здоровья" обрывает не только монолог героя, не только всю повесть, но, видимо, и творческие возможности Котеночкина: сломленный творец уже мертвый художник..." ("Континент", #18).

Головина А.
Стихи. "Новый журнал", #131.

Горенштейн Ф.
Зима 53-го. Повесть. "Континент", #18.

Гуль Р.
Я унес Россию. Апология эмиграции. "Новый журнал", #131-133.

Делоне В.
Стихи. "Континент", #16.

Елагин И.
Стихи. "Грани", #109.

Зиновьев А.
Светлое будущее. - Швейцария
Зияющие высоты. √ Швейцария.

Ивинская О.

У времени в плену. Годы с Борисом Пастернаком. - Мюнхен.

"Воспоминания Ольги Всеволодовны Ивинской о Борисе Леонидовиче Пастернаке, несомненно, большое событие в русской литературе и значительнее многих современных романов...

Ивинская не идеализирует Пастернака. Она не скрывает его слабостей: эгоцентризма, безволия и "рассеянности" к близким людям... В воспоминаниях Ивинской он настоящий, живой, невыдуманный...

Ивинская верно подметила: Пастернак видел поэзию всюду: она ведь "валяется в траве под ногой", присутствует в повседневной жизни, в быту...

Потрясает описание похорон Пастернака: "его несли не хоронить, а короновать". Слышались голоса молодежи: Слава великому Пастернаку! Слава!.." (Ю.Иваск. "Новый журнал", #132).

Иоффе М.
Одна ночь. Повесть о правде. - Нью-Йорк.

Карабчиевский Ю.
Жизнь Александра Зильбера. Отрывки из романа. "Грани", #108.

Кленовский Д.
Стихи. "Новый журнал", #131.
Автобиография. "Современник", #37-38.

Коржавин Н.
Московская поэма. "Континент", #18.

Кудашев Н.В.
Тени. - Сан-Франциско.

Лимонов Э.
Стихи. "Континент", #15.

"Стихи Э.Лимонова требуют от читателя известной подготовки. То, что представляется в них эксцентрическим, на деле есть ничто иное, как естественное развитие той поэзии, основы которой были заложены М.В.Ломоносовым и освоены в нашем столетии Хлебниковым и поэтами группы Обериу. Обстоятельством, сближающим творчество Э.Лимонова с последними, служит глубокий трагизм содержания, облеченный, как правило, в чрезвычайно легкие одежды абсолютно сознательного эстетизма, временами граничащего с манерностью. Обстоятельством же, отличающим Лимонова от обериутов и вообще от всех остальных существующих или существовавших поэтов, является то, что стилистический прием, сколь бы смел он ни был (следует отметить чрезвычайную перенасыщенность лимоновского стиха инверсиями), никогда не самоцель, но сам как бы дополнительная иллюстрация высокой степени эмоционального неблагополучия - то есть того материала, который, как правило, и есть единый хлеб поэзии.

Э.Лимонов - поэт, который лучше многих осознал, что путь философическим прозрениям лежит не столько через тезис и антитезис, сколько через самый язык, из которого удалено все лишнее". (И.Бродский. "Континент", #15).

Максимов В.
Ковчег для незваных. Главы из романа. "Континент", #16.

Нарциссов Б.А.
Звездная птица. - Вашингтон.

Некрасов В.
По обе стороны Стены... Часть первая. "Континент", #18.

Некрич А.
Наказанные народы. - Нью-Йорк.

Нечаев В.
Одиноким сдается угол. Повесть. "Грани", #108.

Ник.Олин
Третья скамейка слева. Рассказы. "Грани", #107-109.

Одоевцева И.
Стихи. "Новый журнал", #132.

Осипов В.
Три отношения к родине. Статьи, очерки, выступления. - Франкфурт-на-Майне.

Песков Г.
Мы и они. "Эхо", #1.

Подъяпольский Г.
О времени и о себе. - Франкфурт-на-Майне.

Сапгир Г.
Сонеты на рубашках. - Париж.

"Генрих Сапгир - один из самых популярных поэтов среди детей дошкольного возраста. Два десятка книжек для малышей - и блестящих книжек - позволяют сказать об этом поэте, как о достойном продолжателе той традиции, которую в русской поэзии установили Корней Чуковский и Самуил Маршак... Но все же та традиция детской лукавой и странноватой поэзии, которая создалась в результате скрещивания народной русской лубочной песенки с английским классическим "нонсенсом", нашла себе достойного наследника в лице Генриха Сапгира, как, впрочем, в лице Бориса Заходера и еще нескольких талантливых поэтов, эмигрировавших в детскую литературу, так же, как в поэтический перевод, так же, как иные прозаики философского духа - в научную фантастику. Не было бы счастья, да несчастье помогло - едва ли наши дети получили бы столь первоклассную поэзию, если бы поэты "абсурдистского" образа мышления имели возможность печатать все то, что они пишут, не выставляя щита детскости...

Что же касается поэта Генриха Сапгира, то сказки сказками, а лирика его в СССР не публикуется совсем. И первая книга (говоря о стихах не для детей) вышла только на днях, в Париже...

Сонеты эти ироничные, порой откровенно сатирические, порой с некоторым метафизическим оттенком, порой с явной пародийностью. Но почему же все-таки автор свои сонеты - тип стиха наиболее торжественный, наиболее классический, обязывающий к философскому содержанию, - не на бумаге, а на рубашках написал? Да именно для контраста философского содержания с бытовой подачей его. Это как бы говорит нам о том, что и в низменной бытовой - даже не очень чистой и заношенной советской действительности есть все же высокий дух и глубокая философия, как под маской шута некогда скрывался горчайший лиризм..." ("Континент", #17).

Серебров Ф.
Стихи. "Континент", #18.

Синкевич В.А.
Наступление дня. Стихи. - Филадельфия.
Стихи. "Новый журнал", #132.

Снегирев Г.
Мама, моя мама... "Континент", #15.

Хейфец М.
Место и время. - Париж.

Чиннов И.
Стихи. "Континент", #16.
Стихи. "Новый журнал", #131.

Чуковская Л.
По эту сторону смерти. Из дневников 1936-1976. Стихи. - Париж.

Шаховская З.А.
Рассказы, статьи, эссе. - Париж.

Сборники:

Синтаксис. Публицистика. Критика. Полемика. #1. - Париж.
Ред. М.Розанова, А.Синявский.

Ковчег. Литературный журнал #1,2. - Париж.
Под редакцией А.Крона и Н.Бокова.

Глагол. Вып. 1,2. - изд. "Ардис".

Перекрестки. Альманах. - Филадельфия.
"Всего в альманахе представлено 13 русских поэтов: Д.Кленовский, В.Шаталов, И.Буркин, И.Чиннов, О.Ильинский, В.Синкевич, И.Елагин, Т.Фесенко, Б.Нарциссов, Б.Филиппов, Л.Авлексеева, О.Анстей и И.Легкая. !3 поэтов "хороших и разных": я не нашел в сборнике ни одного нестиха, - я не утверждаю, что там нет слабых стихов, они неизбежно присутствуют, но вот нестихов - нет. Это весьма отрадно; ведь именно нестихи - под видом стихов - заполняют и переполняют многие издания, как советские, так и внесоветские..." (Ю.Иофе. "Грани", #110).

Память. Вып.1. - Нью-Йорк.
"В послесловии к "Архипелагу", словно бы извиняясь перед теми, о ком не было у него возможности сказать, - ни материала, ни времени, ни сил недостало - А.И.Солженицын мечтал о продолжении книги, уж не сам, "потому что не осталось больше на нее жизни", но руками друзей, что решатся взвалить на себя ее груз...

Почти год назад газеты объявили о выходе нового самиздатовского сборника "Память". И ждали его с нетерпением, и тревожились одновременно. Уже названием книги издатели заявляли о причастности ее к тому ряду, что начат был "ГУЛагом". А двигаться от этой точки отсчета непросто. Сколько выпущено за это время воспоминаний, сколько свидетельств, иные издательства уже и прекратили принимать "лагерные" рукописи - а многие ли из них вышли за рамки мемуарного жанра?

"Память" безусловно выходит, выбивается из него, прежде всего по своему замаху, по общему замыслу издания. Это не отдельная книга, а лишь первый сборник в задуманной авторами большой серии, объединенной не столько тематически, сколько направленностью своей..." (В.Аллой. "Континент", #15).