О ЛИТЕРАТУРЕ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ | СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА | КНИЖНАЯ ЛЕТОПИСЬ | ПОЭТ ЭПОХИ ВЫРОЖДЕНИЯ

О литературе в Советской России: Арсений Тарковский

"Арсений Тарковский принадлежит к той группе поэтов, которая является своего рода социологическим феноменом: первые книги в возрасте пятидесяти, а то и шестидесяти лет! Достаточно назвать имена Марии Петровых, Семена Липкина и того же Арсения Тарковского, чтобы стало ясно все. Эти имена были известны в мире поэтического перевода, но собственная поэзия, десятилетиями уходившая в ящик стола, впервые увидела свет в шестидесятых годах.

Лишенные возможности публиковать свободно свои стихи, поэты эти предпочитали молчать десятилетиями, но не идти на какой-либо компромисс. Не случайно, что один из основных мотивов поэзии Арсения Тарковского - "Быть самим собой". Это и жизнь его и творчество. Выпустив свою первую книгу стихов в 1962 году, поэт поставил под большинством стихотворений даты. Это - 1929-й, это - середина тридцатых, ну и, конечно, более поздние стихи. Тридцать лет молчания открылись перед читателем и оказались тридцатью годами поэзии самой чистой пробы.

Сама необычность этого явления меняет всю картину поэзии 30-40-х годов, на которые фактически попадает расцвет творчества Тарковского и других его "друзей по молчанию".

Поиски соответствия слова и понятия - самый неброский из всех творческих процессов, но может быть и самый сложный:

Я не хочу ни власти над людьми,
Ни почестей, ни войн победоносных,
Пусть я застыну, как смола на соснах,
Но я - не царь, я - из другой семьи.

Дано и вам, мою цикуту пьющим,
Пригубить немоту и глухоту,
Мне рубище раба не по хребту,
Я не один, но мы еще в грядущем.

Стоицизм и в жизни и в стихе. Противостояние всяким искушениям. И - поиски корней этой суровости - восхождение к истоку, путь, направленный обратно потоку времени...

"Зимний день" - четвертая книга стихов Арсения Тарковского, - вся звучит в той же тональности, что и прежние его книги. И в этом факте можно усмотреть все ту же цельность личности и мировосприятия, все тот же стоицизм, все тот же путь к истокам индивидуума и, параллельно, к истокам культуры". ("Континент", #28).

Судьба человека

Лишены Советского гражданства: В.Войнович, Лев Копелев и Раиса Орлова.

2 января умер поэт А.Е.Величковский.

Книжная летопись

Аксенов В.
Остров Крым - Анн Арбор
Свияжск. Повесть. "Континент", #29.

Алешковский Ю.
Кенгуру - Анн Арбор

Бахчанян В.
Автобиография сорокалетнего автора. - Париж.

Бетаки В.
Европа - остров. - Париж.

Бродский И.
Стихи. "Континент", #29-30.

Бунин И.
Неопубликованные рассказы. "Новый журнал", #142.

Новая шубка.

Париж в снегу, серый день, бледный от снега, и Париж весь бледный и просторный. Свежий воздух, ясно слышны запахи - автомобильного бензина, каменного угля.

Шли вниз по Елисейским Полям.
Он с удовольствием потрагивал уши под котелком:
- Даже уши слегка пощипывает! Как в Петербурге... Чудесно пройдемся, нагуляем аппетит.
Она вздрагивает плечиком:
- Не понимаю, что тут чудесного. Вот я поскользнусь на этом милом снегу и сломаю ногу. А ты и не подумал взять такси.
- Но ты же говорила, что хочешь пройтись. А за всем тем, кто мешает взять?
- Теперь уж не к чему.
Он усмехнулся:
- Ты капризничаешь. И я прекрасно знаю, почему.
- Почему это?

Но она и сама знает почему: нынче на ней все новенькое - шубка, опушенная белым мехом, такая же шляпка, руки спрятаны в белую меховую муфточку. Она маленькая и знает, что многим мужчинам это очень нравится. А нынче она особенно похожа на хорошенькую капризную девочку.
- Но куда же мы все-таки идем? - говорит он. - Ужасно хочется почему-то мулей... Что ты думаешь насчет Прюнье?
- Я еще не хочу умирать. Сколько уж знакомых отравилось твоими мулями!
- Во-первых, почему моими? А во-вторых, ты с таким удовольствием и без всяких мыслей о смерти ела их позавчера...

Величковская Т.А.
Цветок и камень. Стихотворения. - Париж.

"Название сборника выбрано не случайно, оно отвечает стихам, вернее тем двум циклам, из которых состоит книга. Мир зеленого простора и мир старых драгоценных камней Парижа. И вот сборник на протяжении многих лет вырос из этой двуединой любви. Старый Париж и прохлада Савойи сплелись воедино. Природа оживает в стихах поэта. Для автора "пение птиц торжественно, как литургия". Между нею и природой непрерывный разговор. Весна в горах. Первые подснежники. Таянье снегов. Но зато как ей ненавистна "весна продажная городских витрин...

Хороши стихи о зиме, о надежде грядущего лета. Всем, кто устал от города, эти стихи будут подарком. Все, где прошел человек, гибнет. И, как свое дитя, поэт хочет защитить нерукотворное. Ей близок смиренный деревенский мир. Для нее "пенек похож на свежую могилу". Знает она и ношу лиры - "Тяжелую лиру", как ее назвал Ходасевич. Мне кажется, что стихи Ходасевича ближе Т.Величковской, чем стихи Г.Иванова. Образ ей заменяет музыку...

Не поднимая опущенных век,
Слышу, поет восемнадцатый век...
И хорошо мне в старинном дому.
А почему - и сама не пойму..." (Е.Таубер. "Новый журнал", #145).

Величковский А.Е.
Нерукотворный свет. Стихотворения. - Париж.

Войцеховский С.Л.
Стихи. - Лондон.

Горенштейн Ф.
Яков Каша. Повесть. "Континент", #29.

Гуль Р.
Я унес Россию. Апология эмиграции. - Нью-Йорк.

"Дорогой Роман Борисович...
Давно я хотел писать к вам и говорить о Вашей книге - "Я унес Россию"... Друг мой, я хочу написать не рецензию - они уже были - а отклик на книгу, то, что говорят: сердце сердцу весть подает. Все истинные эмигранты - беглецы мы, не эмигранты, - нечто унесли от России в уме, памяти сердца, памяти больной и ярой...

Мне драгоценна книга, ибо она вся о прошлом, о Минувшем-Живом в духе и правде. Все меньше тех, кто кипел в гражданской войне и вот, особо дорого драгоценно правдивое слово участника-добровольца из офицеров...

У Вас меня захватывает в описаниях движение и портрет в действии. А ведь Берлин русский, эмигро-советский! И еще правда-правдючая и о себе самом, об ошибках и переоценке. Смело, умно, честно, а смелость и города и сердца берет. И еще и еще типы господ писателей. Их лики и душевно русское, увы, не всегда на высоте морали...
Ростислав Плетнев". ("Новый журнал", #145).

Домбровский Ю.
Стихи. "Грани", #122.

Елагин И.
Стихи. "Новый журнал", #142.
Стихи. "Грани", #122.

Зернов Н.М.
Закатные годы: Эпилог хроники семьи Зерновых. - Париж.

Ильинский О.П.
Стихи. Книга 5. - НЙ.

Иртель П.М.
Стихи. - Париж.

Искандер Ф.
Сандро из Чегема. Новые главы. - Анн Арбор.

"Правильнее, вероятно, было бы назвать эти главы не новыми, а пропущенными: в общем содержании ранее вышедшего издания "Сандро" и новоизданных глав, которое дано издательством в конце книги, эти последние перемежаются со старыми. Но это, в сущности, не имеет ни малейшего значения, потому что все повествование легко срастается в единое целое, отдельные части которого разнятся друг от друга, как разнятся куски разговора, в котором собеседники то и дело перебивают самих себя, уходят в сторону от основной нити, снова возвращаются, а разговор, тем не менее, остается неким виртуозно выживающим единством..." ("Континент", #30).

Коржавин Н.
Сплетения. Поэма. "Грани", #119.

Максимов В.
Чаша ярости. Роман. Часть первая. "Континент", #30.

Марамзин В.
Тянитолкай. - Анн Арбор.

"Новая книга В.Марамзина включает в себя все, что было опубликовано в его книге "Смешнее, чем прежде", вышедшей в Париже в 1979 году, а также повести "Блондин обеего пола" и "Начальник"...

Говоря о Марамзине, следует прежде всего рассматривать не то, о чем он, ибо часто намеренно - ни о чем (по крайней мере с первого взгляда), а как он пишет. И тут сразу приходит определение - гротеск. Но - особый.

Гротеск у Марамзина не в сюжете рассказов, не в персонажах даже, хотя если приглядеться, то они все гротескны - особенно в цикле рассказов - точнее, монологов... Гротеск строится на сдвигах чисто языковых. Да и вообще вся проза Марамзина - сдвиг синтаксический, лексический: тут соседствуют слова, настолько невозможные для соседства, что действительно с каждой страницей становится смешнее, чем прежде..." ("Континент", #30).

Одоевцева И.
Стихи. "Новый журнал", #144.

Пастернак Б.
Переписка с Ольгой Фрейденберг. Под редакцией и с комментариями Эллиота Моссмана. - Нью-Йорк-Лондон.

"Охватывающая чуть ли не полвека переписка Бориса Пастернака с его двоюродной сестрой является значительным культурно-историческим и человеческим документом. В особенности потому, что писем Пастернака опубликовано пока немного, и людям, знавшим его, известно, что особенно в последние годы он мало склонен был выражать себя в письмах и нередко они являлись просто вежливыми отписками. Тем больший интерес представляют его письма 1910-1913 гг. - периода, завершающегося изданием его первого сборника "Близнец в тучах", когда он был еще в поисках - метался между музыкой, философией и литературой..." (Л.Чертков. "Континент", #30).

Пастернак Ж.Л.
Памяти Педро. - Париж.

Полторацкий Н.П.
П.Б.Струве как политический мыслитель. - Лондон.

Ремизов А.М.
Встречи. - Париж.

Ржевский Л.
Бунт Подсолнечника. Роман. - Анн Арбор.

"Порой, когда пускают фейерверк, бывает, что светящийся шар взовьется высоко в небо и там рассыплется каскадом звезд. Зрители ахают, и кажется, что зрелище кончено. Но нет - возникает еще несколько вспышек, столь же ярких и непохожих по краскам на первичную огненную россыпь. Это приходит на ум, когда читаешь новую книгу Леонида Ржевского "Бунт Подсолнечника", быть может, самое блестящее и глубокое по мыслям произведение этого талантливого писателя...

В отношении языка и стиля, книга Леонида Ржевского изобилует удачными находками и яркими образами. Отличны такие остроумные новообразования, как "Ваше снисходительство", прилагаемое к мягкому Петровичу, или "десьсиденты"; уместна и "кипарисовая готика"..." (Т.Фесенко. "Новый журнал", #145).

Рохлин Б.
Танька. Рассказ. "Грани", #120.

Сапгир К.
Стихи. "Грани", #119.

Синявский А.
Достоевский и каторга. "Синтаксис", #9.

Соснора В.
Семеро. "Грани", #120.

Странник.
Переписка с Кленовским. - Париж.

Струве П.Б.
Дух и слово. Статьи о русской и западноевропейской литературе. - Париж.

Федотов Г.П.
Россия и свобода. - НЙ.

Сборники

Русский альманах.
Редакция: Р.Герра, З.Шаховская, Е.Терновский. - Париж.

"Около 70 авторов, разместившиеся на почти что пяти сотнях страниц, собрались под общей обложкой. Кроме прозы и поэзии, здесь немало статей искусствоведческих, литературоведческих, публикаций, воспоминаний, архивных материалов. Как сообщается в конце альманаха, весь материал, помещенный в нем, публикуется впервые..." ("Континент", #29).

Поэт эпохи Вырождения

В "Гранях" #122 опубликована статья Ю.Иофе о творчестве Н.Глазкова с подборкой его стихов.

"Поэт играет (не отсюда ли и кино?). В молодости играл гения, немного погодя - простого мужика, затем вот - идиота. И, наконец, последняя роль: советский поэт┘

Хотя подлинный Глазков ходил, в отличие от поддельного, только в Самиздате, в "Комсомолке", кажется, появилась бряцающая статья ("Зерном кофейным не бряцая"┘) московского Лациса (существует еще рижский экземпляр) о подпольном Глазкове; в частности, сей мэтр порицал Глазкова за такое:

Знаю я, что ничего нет сложного.
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника:
Карточки тогда бы рисовал!
Карточки на рынке стоят дорого.
Век двадцатый - век необычайный.
Чем столетье лучше для историка, -
Тем для современников печальней.

Кстати, лающий соцреалист Лацис, знающий, что должное есть! есть! есть! чуток передернул: вместо "Карточки на рынке стоят дорого" вставил "И на мир смотрю я из-под столика"┘

Я много задумывался: а всерьез ли все это? То есть: всерьез ли Глазков - вот уже третье десятилетие - играет┘ роль советского поэта, хотя бы и не по системе Станиславского? Все эти "зеленые просторы" (их, если я не сбился со счета, семь-восемь штук) - не кофейные ли это зернышки? Те самые зернышки, которые теперь умудренный поэт уже не засовывает в собственное ухо, а сыплет в глаза зорким редакторам и бдительным надзирателям Главлита? С позиции идиота, а? Я все порывался спросить моего друга об этом, - откровенно, но всякий раз он остроумно увиливал ("Выпить бы нам не мешало - думают люди Земшара, выпить бы нам коньяку бы, думают жители Кубы"); так за четверть столетия ничего и не добился┘

Но как бы там ни было, эти зернышки засыпают не только в редакторско-надзирательские глаза, но и читательские. Ведь он, читатель, знает не подлинного Глазкова, а поддельного, его почему-то не потрясает известие, что
В Комсомольске-на-Амуре
Комсомольцы-молодцы
Соответственно культуре
Воздвигают и дворцы.
И понятно, что это читатель имеет о Глазкове "никакое" мнение - соответственно известным ему "никаким" стихам.
И ведь он прав!
Но ведь и я прав!"
(Ю.Иофе, С позиции идиота. Об одном поэте эпохи Вырождения. "Грани", #122).

Николай Глазков

Ворон

Черный ворон, черный дьявол,
Мистицизму научась,
Прилетел на белый мрамор
В час полночный, черный час.

Я спросил его: - Удастся
Мне в ближайшие года
Где-нибудь найти богатство? -
Он ответил: - Никогда!

Я сказал: - В богатстве мнимом
Сгинет лет моих орда,
Все же буду я любимым? -
Он ответил: - Никогда!

Я сказал: - Невзгоды часты,
Неудачник я всегда.
Но друзья добьются счастья? -
Он ответил: - Никогда!

И на все мои вопросы,
Где возможны "нет" и "да",
Отвечал вещатель грозный
Безутешным: - Никогда!

Я спросил: - Какие в Чили
Существуют города?
Он ответил: - Никогда!
И его разоблачили!

Четверостишия

Слава - шкура барабана:
Каждый
Колоти в нее!
А история покажет,
Кто дегенеративнее.

Самолет взметнулся гоголем
Над Сиеррою-Невадой
Летчик думал: много ли
Человеку надо?

Они вылетали
Опять из воды
В незримые дали,
Незнамо куды.

Люди бегут, идут авто,
И не знаю я, почему
Все, что делаю я - не то,
И не то, и не путь к тому.