СТИХОТВОРЕНИЕ ГОДА | ИЗБРАННЫЕ ЦИТАТЫ | ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ

Стихотворение года

Тень

Свежее росистое солнце.
Трава,
пушистозеленая,
под ветром клонится:
туда,
сюда.

Ветер тихий:
только гладит.
Медленно проползла влажная змея
и растаяла в траве.
Застыли
в воздухе
синие палочки стрекоз.

И по всей волнистой траве
качается, плавает
крупное кружево
из молчаливых теней
и светящихся пятен.
То вдруг замрет,
то снова кинется в сторону -
И листья вверху тихо зашелестят.
И опять все замрет.
Только еле-еле качается;
пятна
загораются и гаснут.
Такая тень плавает, живет, ликует
только в счастливом лесу.

Такой лес шумит и думает,
зовет и учит
только в счастливом детстве.

М.Панов. Тишина. Снег. - М.

Избранные цитаты

Глас народа

Ночью того дня, когда сняли Хрущева, во внутреннем дворе нашего писательского дома раздался зычный мужской голос:

- Писатели!.. Слышите меня?!

Проснувшиеся писатели приникли к окнам. Некоторые даже высунулись из форточек.

Голос внятно, раздельно произнес:

- Гов-ню-ки!

Возражений не последовало.
Писатели отпрянули от окон и легли спать.

Б.Сарнов // "Литературная газета", #1-2.

Действующие лица и исполнители

Курицын В. Опавшие листья | Новиков Вл. Куда ушел Высоцкий | Астафьев В. Веселый солдат | Быков В. Два рассказа | Маканин В. Андеграунд, или Герой нашего времени | Толстая Н., Толстая Т. Сестры | Гаврилов А. К приезду Н. | Найман А. Б.Б. и др. | Солнцев Р. Дважды по одному следу | Арабов Ю. Механика судеб | Макушинский А. Макс | Палей М. Месторождение ветра | Ерофеев В. Русские цветы зла | Сапгир Г. Летящий и спящий | Новиков Вл. Заскок | Айзенберг М. Взгляд на свободного художника | Соснора В. Верховный час | Искренко Н. О главном | Бек Т. Облака сквозь деревья. В произвольном порядке | Алехин А. По воскресной Европе | Кибиров Т. Интимная лирика | Самиздат века | Другие произведения

Курицын В.

Опавшие листья // "Октябрь", #1.

"Многие античные авторы дошли до нас только во фрагментах. Причина ясна: пожары, наводнения и просто жестокое время.

Современную литературу большинство из нас тоже знает только во фрагментах. Но причина здесь прямо противоположна: текстов стало нестерпимо много. Миллионы книжных, журнальных, газетных страниц. Все стены и все столбы завешаны объявлениями и плакатами. С бигбордов прыгают в глаза гигантские буквы. На Пушкинской площади в Москве к 850-летию этой самой Москвы передавали по электронному табло Пушкина же и про Москву же: "Москва, как много в этом звуке Для сердца русского слилось", - и после слова "сердце" на экране начинало пульсировать большое красное сердце (к следующему празднику обещают передать "Онегина" целиком). Тексты штурмуют небо - летящий к горизонту воздушный шар сообщает, куда выгоднее вложить акции. На акции тоже выводок букв, который нельзя не прочесть, если хочешь, чтобы акция работала. Стадо текстов тусуется в Повсеместно Протянутой Паутине. Пищит пейджер - кто-то с утра пораньше приветствует бодрым стишком. Из страшного этого шквала приходится не выбирать, но - увы - только выхватывать... Приходится учиться узнавать текст по фрагменту, как человека в юности - по глазам".

Новиков Вл.

Куда ушел Высоцкий // "Литературная газета", #3-4.

"Времена, как и люди, бывают умные и глупые. Нынешнее наше время - не из самых умных: усталое, замордованное, погруженное в обыденные заботы. Голос Высоцкого слишком громок для наших ушей, артикуляция слишком отчетлива, игра мысли вызывающе утомительна. Лет десять назад никакой антиутопист не предсказал бы, что на исходе столетия вся страна, подсев к телевизорам, вместе с сытенькими циничными эстрадниками затянет пахмутовско-брежневский гимн про надежду и компас земной. "Человече, опомнись, / Что поешь?! Отдохни - ты устал. / Это патока, сладкая помесь... / Зал, скажи, чтобы он перестал!" - вот, между прочим, каково было отношение Высоцкого к "старым песням о главном", и когда в эту карусель запрягают "Коней привередливых" в облегченно-удешевленном исполнении, автор их остается ни при чем, он не здесь, он в другом месте...

Ревнивые служители российской музы все еще по старинке отлучают Высоцкого от высокой и "сложной" литературы, хотя именно на фоне Высоцкого все беспощаднее видны примитивность современной поэзии с ее болезненным эгоцентризмом и однолинейность нынешней прозы, где стилистическими наворотами прикрыто отсутствие выразительного смысла и энергичной сюжетики. Понять другого человека, показать жизнь хотя бы с двух взаимоисключающих точек зрения - эту художественную планку, ориентируясь на опыт Высоцкого, все равно брать придется. Иначе не видать литературе читателя как своих ушей".

Астафьев В.

Веселый солдат. Повесть // "Новый мир", ##5-6.

"Образ Астафьева давно и старательно лакируется современной критикой, рудиментарно нуждающейся в звании Большого Русского Писателя. На старости лет на Астафьева наконец посыпались всевозможные премии, награды и славословия, в том числе и от тех, кто никогда не давал себе труда понять действительный смысл астафьевской прозы, страшно клочковатой, страшно неравной самой себе во многих духовных и эстетических составляющих. Когда Астафьев писал "Царь-рыбу", "Пастуха и пастушку", "Последний поклон" и "Оду русскому огороду", он был просто более или менее признанным писателем. Когда он обнародовал "Печальный детектив" с его слишком явной публицистической злостью, многие не знали, как это понимать. Когда в интеллигентские круги просочилась "неприличная" переписка Астафьева с покойным Эйдельманом, часть вчерашних поклонников отшатнулась от писателя. Но когда в своих интервью он стал говорить резкие и часто несправедливые слова о России, вдруг в газетах родился миф о "мудром Викторе Петровиче". Вдруг поехал к нему президент. Что здесь правда и что от лукавого - судить не берусь. Лучше честно признаюсь, что многое в эволюции Астафьева мне лично непонятно, а что-то, пожалуй, и неприятно... Но все это я готов принять и простить (опять же глубоко лично!) за единственное драгоценное качество его прозы: в бесслезный век она способна дарить слезу. И это начало в ней высокохристианское - кто понимает, о чем речь, тот поймет". (П.Басинский. Виктор и Петрович // "Литературная газета", #26).

"Сидя на санях", как выражались в старину, Астафьев не просто инвентаризует беды и неурядицы своей жизни, вспоминает ошибки и промахи, реже - радости и удачи, но пытается в череде событий и дел увидеть то единственное, которое стало главным, определило судьбу. Читатель не сразу догадывается, что перед ним - исповедь. Да и сам автор не спешит с подсказкой. Сначала даже и не поймешь, от реального, вымышленного ли лица ведется повествование. Но ближе к середине все больше и больше проступают автобиографические черты, а к концу и вовсе уходят прочь всякие фигуры отстранения. Герой получает имя и из "веселого солдата" становится Виктором Астафьевым". (П.Фокин. "И с отвращением читая жизнь мою..." // "Знамя", #10).

Быков В.

Два рассказа. - "Дружба народов", 1997, #11.

"Главная коллизия писателя не между явными врагами, но между соратниками, товарищами по оружию. То есть для человека всегда большая проблема тот человек, который рядом. В сущности, обнаруживающаяся здесь полярность человеческих типов, малая война между индивидами и рождает в итоге войну большую - между нациями и государствами.

До Быкова в советской литературе никто на этой теме не сосредоточивался и на таких выводах - хотя бы и не явно, системой художественных образов - не настаивал. Ловлю себя на мысли, что слово "вывод" по отношению к Быкову несколько коробит слух. Уместно говорить о некотором снятии пелены, скрывающей суть вещей, о точной постановке вопроса, который не подразумевает однозначного ответа. Писатель заставлял задуматься. Он был один из немногих, кто методично взрыхлял хорошо утрамбованную полосу привычных представлений среднего советского человека. Можно сказать, что это была пограничная полоса, отделявшая идеологизированную систему ценностей от общечеловеческой.

Являясь писателем, извлекающим прежде всего смысл происходящего - всегда в соотнесении с вечностью, - он невольно вытеснял саму фактуру военного материала на периферию повествования. Сухая, по-военному подтянутая, не балующая ни метафорами, ни лирическими отступлениями, проза Быкова стремительно вовлекала читателя в диалектику отношений, в противостояние мыслей и чувств, то есть в ту постоянную войну, которую человек ведет с миром и с самим собой". (В.Липневич. Ночная правда // "Новый мир", #4).

Маканин В.

Андеграунд, или Герой нашего времени. Роман // "Знамя", ##1-4.

"Первое чувство при столкновении с маканинским хроносом - недоумение. Время - вопреки авторскому указанию - явно не "наше". Роман завершен в 1997 году, а текст его пестрит подзабытыми реалиями: очереди, демократы первого призыва, ликующая демонстрация, потесненные с авансцены и покамест тихо готовящиеся к реваншу коммуняки, приватизация жилплощади, "смешные" цены (вроде мелкого штрафа в триста рублей). Конечно, без мелких анахронизмов никто не обходится, но здесь - иное. Перед нами не огрехи и оговорки, но система. Плывущая, зыбкая, бравирующая своей приблизительностью картина эпохи явно и демонстративно не совпадает с днем сегодняшним. Маканин пишет "вчера" - изменения российской жизни, окрасившие последнее семилетие, слишком очевидны, чтобы быть упущенными случайно. Их можно лишь сознательно проигнорировать. То есть опять-таки сознательно "вчера" и "сегодня" отождествить. История - с ее неповторимым вкусом и ароматом - Маканина не интересует. Ну, исчезли в какой-то момент очереди, ну, объявились новые русские, ну, стало можно - при наличии должного количества дензнаков - девушек в гостиничный номер вызывать... Все это поверхностные черты, пусть яркие, пусть заставляющие с непривычки хмыкнуть, но в общем-то "маскировочные", не затрагивающие сути. Нет никакой истории. Или все же есть? Или Маканин (вкупе со своим героем-повествователем) только старается убедить нас (себя?) в фиктивности всех перемен, старательно пряча свое слишком горькое знание о происходившем и происходящем?" (А.Немзер. Когда? Где? Кто? О романе Владимира Маканина: опыт краткого путеводителя // "Новый мир", #10).

"Любит ли автор своего героя? Не так, конечно, как Лермонтов - своего (Маканин вообще писатель из беспощадных), но явно увлечен тем, что растрепанным, расплывчатым, самокопающимся и ноющим персонажам постсоветской литературы сумел противопоставить витального, мощного духом литературного героя. В мире, где торжествует "сюжет усреднения", этот герой усреднению изо всех сил противится. В мире, где идет муравьиная возня за кусочек жизненных благ, он демонстрирует абсолютное презрение к ним". (А.Латынина. Легко ли убить человека // "Литературная газета", #17).

Тостая Н., Толстая Т.

Сестры. - М.

"Книга "Сестры" есть попытка преодолеть унылый писательский монологизм: я, я, я. Вместо него звучит диалогическое, а потому свежащее: мы, мы, мы. Получилась как бы книжная шахматная доска: чего нет на белых клетках - есть на черных. У Татьяны юмор - у Наталии грусть. У Татьяны обманчивая открытость текста, у Наталии - много обещающая герметичность. У Татьяны - страстный антиэстетизм, у Наталии - почти слезная тяга к гармонии". (Б.Евсеев. Bonjour, moujik! Pochiol von! // "Литературная газета", #44).

Гаврилов А.

К приезду Н. Рассказы. - М., 1997.

"Даже у Добычина (сравнение с Добычиным тут неизбежно, и не только потому, что название рецензируемой книги рифмуется с добычинским "Городом Эн"), - так вот, даже у Добычина кроме ма-а-аленьких рассказов есть свой ма-а-аленький, но - роман. А у Гаврилова нет и не предвидится. Даже когда в выходных данных одной из его книг вдруг мелькает слово "повесть" ("рассказы и повесть"), это воспринимается как недоразумение, а когда появляется сама, нет, не повесть, а нечто вроде (скажем, "Элегия"), ничего, кроме разочарования, это не приносит.

Лаконичная проза Анатолия Гаврилова жива внутренней полемикой с самой возможностью романа, но не только. "На мой взгляд, правомерно лишь деление на прозу большую и прозу малую", - считает букеровский лауреат Андрей Сергеев, объясняя присуждение ему специфически романной премии за мемуарный не роман "Альбом для марок": не роман, зато большой. Так вот, у Анатолия Гаврилова малая форма не дополняет, а полемически отрицает всякую большую форму (поэтому он никогда не получит Большого Букера, разве что Малого)". (А.Василевский. Почтальон, или Пессимизм // "Новый мир", #8).

"При чтении отрывками можно найти много забавного, при чтении подряд над душой собираются тучи. Да, человек безнадежно несчастен в круглейшем из миров, но сколько в клубящемся мраке любопытных подробностей!" (В.Курицын // "Русский Телеграф", #29).

Найман А.

Б.Б. и др. Роман // "Новый мир", 1997, #10.
Из книги "Славный конец бесславных поколений" // "Октябрь", 1997, ##8, 11.

"Роман (романы) Наймана - это дробный эпос поколения. Разумеется, неслучайна возникающая все время путаница с числами единственным и множественным: то роман, то романы. Тексты переплетены, как ветки рядом растущих растений..." (И.Слюсарева. Не-конец, не-шестидесятых // "Литературная газета", #5).

Солнцев Р.

Дважды по одному следу. Проза последних лет. - Красноярск, 1997.

"Перед нами книга чрезвычайно современная, и оттого ее эстетика глубоко больна; но это не болезнь художественного эгоцентризма, пытающегося придать Пустоте какие-то формы (не важно, страшные или забавные, ибо в Пустоте все едино), а болезнь художественного зрения, которое видит мир в его же формах и не может ни отказаться от них, ни быть ими удовлетворенным. Легко повторять за Горьким: реализм, который "возвышается до глубоко продуманного и одухотворенного символа" (опять же не важно, страшного или прекрасного, ибо и первое, и второе означает законченность формы и доказывает совершенность замысла мира). Но как быть, если сама жизнь словно нарочито фальшивит? "Сотри случайные черты..."? Но за случайными чертами не обнаруживается ничего - никакого Образа; и за посторонними шумами не слышится ничего - никакого Звука.

Несчастье Романа Солнцева заключается в том, что он не может (или не желает?) оторвать свой взгляд от метаний и кривляний современного человечества, особенно в нынешних российских формах его бытия; не может (или не желает?) хотя бы слегка изменить свой угол зрения, поднять его градусов на тридцать повыше, как это сделал Булгаков в финале "Белой гвардии", переведя глаза от крови и смрада на полночный крест и звезды. Но это, скорее всего, не ущербность духовного зрения, а сознательно выбранная позиция. (То есть - не желает!) По старой доброй русской традиции он слишком верит в Человека, а в русского человека прямо-таки неизлечимо влюблен с каким-то провинциальным упрямством, от которого давно излечились столичные писатели. "В России, несмотря ни на что, много еще хороших людей. Есть они и в нашем городе. И даже в нашем Северном микрорайоне..." - так начинается повесть "Дурень и дурочка". Повесть - не лучшая в книге. Но за эти "несмотря ни на что" и "даже" хочется рассказчика расцеловать. С какой теплой иронией это произнесено и как много высокого смысла в этих оговорках!" (П.Басинский. Сквозь шум // "Новый мир", #3).

Арабов Ю.

Механика судеб. Опыт драматургии "действительной жизни". - М., 1997.

"Пожалуй, самое поразительное в этой книге - сочетание иногда немыслимой красоты "сценарных" построений, дающих основания для ряда красивых интерпретаций, с беспомощностью выводов, которые делает автор (выводы попадаются и очень интересные, но всегда на несколько порядков уступающие скрытым в тексте возможностям)". (Т.Касаткина. "Люди человеческие" // "Новый мир", #5).

Макушинский А.

Макс. Роман. М.

"Хаотичный и стройный, захватывающий и трудночитаемый, не имеющий начала, но зато неумолимо, неминуемо движущийся к завершению первый (подписан к печати в ноябре 1997 года) роман этого года. События в нем отступают на второй план, а на первый план выходят событийно переживаемые онтологические проблемы. Схема классического русского романа, но с метафизикой вместо социологии и психологии, оказывается внутри модернистской конструкции а-ля Пруст. Все это выглядит неожиданным образом органично. Ведь "Макс" - первая, как сказано в аннотации, книга автора. Будем надеяться, что не последняя". (Е.Воробьева. Марсель и Обломов // "Новый мир", #7).

Палей М.

Месторождение ветра. Повести и рассказы. - СПб.

"От прозы Марины Палей исходит обаяние силы. Не женской, терпеливицкой, кроткой. И не мужеской силы подавления и преобладания. Силы экзистенциального сознания. По-моему, Палей экзистенциальна, как никто в современной русской прозе, экзистенциальна в квадрате. Все остальное - и холодная наблюдательность, и неуемная живописность (а у нее рядом с верно подмеченной Немзером акварелью возникает, где требуется, и матерая грубая живопись) - все фон, все детали, все для главного". (С.Боровиков. Неизвестная заря // "Новый мир", #12).

Ерофеев В.

Русские цветы зла. - М., 1997.

"Рецензируемая книга - собрание самых разных текстов самых разных писателей, объединенное общей идеей. Идея принадлежит составителю, Виктору Ерофееву, и он, безусловно, имеет право вынести свое имя на титул издания - привилегия, принадлежащая, как правило, лишь автору оригинального произведения. Ибо по замыслу это собрание текстов должно быть не сборником, где, даже объединенные одной темой, авторы в разработке ее упорно тянут одеяло на себя, проводя и развивая собственную мысль, но единой книгой, где текст каждого автора, пронзенный составительской установкой, начинает раскрывать, иллюстрировать мысль составителя, не важно, нравится это самому тексту или нет. Забегая вперед, можно сказать, что большинству текстов это не нравится и они сопротивляются - даже довольно успешно...

"Другая" литература, заключенная между "черным" отчаянием и вполне циническим равнодушием", очерчена в своей узости и неинтересна в своей безысходности. Это литература, где слова "мертвец мертв" не более чем тавтология, а слова "живой мертв" доказываются максимум в два хода. В литературе XIX века, которую Виктор Ерофеев так стремится свести к плоскому морализму, слова "мертвец мертв" были серьезной проблемой, и это, в конце концов, гораздо увлекательнее.

Невыразимо скучна на исходе XX века "литература", подобная рассказу самого Виктора Ерофеева, помещенному в книге ("Сила лобного места"), и из-за этого ее качества к ней уже вряд ли приложимы характеристики, даваемые подобным "растениям" в середине века XIX - во вступлении к "Цветам зла" Шарля Бодлера:

Безумье, скаредность и алчность и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят.

Упорен в нас порок, раскаянье - притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный.

От души "другая" литература отказалась, понятие греха ей неведомо, слез не осталось - даже слез трусости. Впрочем, новые "цветы зла" в поливе не нуждаются. Они искусственные. (Т.Касаткина. Искусственный венок // "Новый мир", #1).

Сапгир Г.

Летящий и спящий. Рассказы в прозе и стихах. - М., 1997.

Книга "Летящий и спящий" вызывает вполне определенное - блаженное - чувство, связанное со следующей коренной ее особенностью. Начнем издалека: есть тип людей, с кем не то чтобы все время что-то происходит, но которые наделены счастливым талантом то же самое событие, о котором другой не найдет, что сказать, превратить в увлекательный хеппенинг. Например, можно все лето прожить в самом что ни на есть писательском Доме творчества в Коктебеле, но так и не столкнуться на улице хотя бы с пьянчужкой, который подарит тебя лестным каламбуром вроде пропетого вслед: "Кок-те-бель... Как ты belle!" Это пока не миниатюра из сапгировской коллекции, но она вполне могла бы там оказаться, раз уж "...все несуществующее есть", как сказал сам "Генрих Сапгир из Омара Хайяма", хоть в обложечном выносе четверостишия, откуда это заявление, и потерялась половина знаков препинания - наверное, по дороге. Так вот, соответственно, функционирует подобный тип и писательского дарования. Ведь "...судьба - какой юный неопытный камнеметатель порой!" - и потому каждый человек вправе трансформировать реальность на радость себе и другим. Концентрировать ее, корректировать или выдумывать в меру своих потребностей, так же как и сами способы этого радикального вмешательства. А когда другие к тому же читатели, а ты писатель, тогда выдумка не испаряется в благодушной дружеской обстановке, а, печатно материализуясь, обретает вкупе с многократностью воплощения статус свершившегося факта.

Можно назвать сапгировскую прозу, печатавшуюся прежде по журналам и собранную наконец воедино, малой, или виртуальной, или параллельной, как это пунктуально и сделано в послесловии. Из-за ее объема - и не рассказы толком, и не стихотворения, так себе - текстушки. Из-за манеры изложения - в целом не слишком злоупотребляющей реалистичностью, "пуантилистской", но при том тотально автобиографичной. Из-за персонажей, которыми оказываются и памятники, и зеркальные отражения, и ангелы... Из-за настроя, наконец, общая "ангелология" которого, в просторечии - мистичность, подчеркивается вынесением на обложку и вкладыши изображений неких ангелоподобных существ (и это тем логичней, что ангел ведь вообще сделался культовой фигурой постмодернизма, хоть "Москву - Петушки" вспомнить). Однако что значит имя? "Не будем говорить здесь о метемпсихозе, метаморфозах и прочей мистике. Просто будем принимать все, как оно есть", - вот какое разрешение недоумений нам предлагается". ( Ю.Тарантул. "А вот что случилось / жизнь..." // "Знамя", #1).

Новиков Вл.

Заскок. - М., 1997.

"Я список кораблей прочел до середины и вижу, что в него попали исключительно аристократы пера, брезгующие всякой публичностью, высокомерные по отношению к читателям и собратьям-современникам, ставящие творческую независимость безусловно выше как корпоративной солидарности, так и личного успеха. Владимир Новиков - сам из таких. Приветствуя демократию как лучшее из худших социальных устройств, он в своих собственно литературных вкусах и приговорах, как правило, тоже аристократически высокомерен (а на иную оценку, бывает даже кичлив). Что же до независимости, то она для автора "Заскока" не только привычный стиль профессионального поведения, но и своего рода idee fixe. Любое, обыкновенно нечаянное совпадение в суждениях с литературно-критическим мейнстримом для Новикова, похоже, мучительно. Его стихия - вызов и выпад, вот именно что заскок". (С.Чупринин. Имя единичное // "Литературная газета", #6).

Айзенберг М.

Взгляд на свободного художника. - М., 1997.

"Айзенберг действительно способен писать об очень разных авторах. Главная причина в том, что он принимает творчество человека в целом. "Жизнь постоянно пожирается "силами редукции", и работа писателя - это донкихотские усилия защитить человека от редукции..." - пишет живущий во Франции чешский прозаик Милан Кундера. Поэтому (в частности, поэтому) в искусстве "любая частная победа есть общественный подвиг".

Главная тема исследований Айзенберга - русская поэзия 50-90-х годов. В это время произошло невероятное, большого значения событие: в стране и в обстановке, где не может быть свободного творчества, родилась великая и свободная поэзия.

Это свидетельствует о том, что человека пока что не удалось уничтожить. Не больше, не меньше...

Такое положение - осмысливать "опыт борьбы с удушьем" - является новым для литературной критики. Особенно в постсоветском пространстве. Новое искусство ничему не учит и ни к чему не призывает. Уроками являются само его существование и его эстетический строй. Причем существование не как целого, а только как развитие отдельных поэтик, отдельных человеческих путей в искусстве и - соответственно - в мире.

Оказывается нужным признать, что эстрадно-издевательские представления Д.А.Пригова, диковинные речитативы Виктора Коваля, шокирующе-тяжкие сравнения Владимира Строчкова, остроумные песни Александра Левина, "несолидная", легкая на первый взгляд поэзия Ивана Ахметьева, стихи Всеволода Некрасова и Евгения Сабурова - что все они являются свидетельствами, новыми чувствами и расширением действительности". (И.Кукулин. Разработка голоса - главная обязанность партизана // "Знамя", #2).

Соснора В.

Верховный час. - СПб.

"Жизнь-смерть - бесконечный океан времени. Возьмите любое его стихотворение, там всегда все сразу и все - в процессе становления. А главное - своеобычнейшая античная интонация, завораживающая музыка звуковой эксцентрики и экзистенциалистская философия-буфф. Соснора - языковой мим, фонетический комик, семантический скоморох. Перечитайте хотя бы "Моего монгола" или "Хутор потерянный", где романтический поиск абсолюта - через иронию и сарказм - доходит до горькой самопародии. И поэт сам недрогнувшей (или дрогнувшей, не все ли равно?) рукой ставит себе и обществу смертельный диагноз, единственно позволяющий выжить - из принципа сопротивления - в стране, где издревле властвуют "растлители в рясах, целители ложью". То-то у Сосноры стихи нередко переходят в прозу, а проза - зеркально - в стихи. Будь моя воля, издал бы творения Сосноры - как писались - день за днем..." (В.Широков. Час чести и мастерства // "Знамя", #9).

Искренко Н.

О главном...- М.

"Поэзия Нины Искренко запечатлела с полнотой и убедительностью все то, чем мучается наша словесность, чем раздирается последние двадцать лет. В отличие от литературного мира многих "шестидесятников", этот конфликт отнюдь не социальный, а культурный, языковой, мировоззренческий. Гармоническая "лоскутность" ее стихов была оплачена жизнью.

Подобная трагическая "симметрия" - верный признак того, что поэт состоялся". (Ю.Арабов. Пошли ей ангела // "Литературная газета", #14).

Бек Т.

Облака сквозь деревья. Новая книга стихотворений. - М., 1997.
В произвольном порядке. Стихи. - "Знамя", 1997, #9.

"Темперамент, напор, открытость - вот первые приходящие на ум слова. И еще одно - непредсказуемость, неожиданность следующей строки, строфы и, как следствие, постоянное чувство новизны, свежести". (Л.Миллер. "Прессуя страдальческий опыт" // "Новый мир", #3).

Алехин А.

По воскресной Европе. Картинки. - М., 1997.

"О стихах Алехина не скажешь, что это ювелирная работа, как писали некоторые критики. Это напоминает скорее не тщательные акварели Сурикова, а легкие иллюстрации Трауготов, где поверх черных силуэтов смело ложатся неровные цветовые пятна. В произведениях поэта действительно множество ярких, однородных, без оттенков, цветов. Но вообще картинки Алехина выполнены в довольно традиционной, хотя и не без изящества, манере. И вполне понятны, даже несмотря на то, что в них отсутствуют знаки препинания, что написаны они не совсем привычным для широкого читателя свободным стихом. Верлибр Алехина вряд ли назовешь радикальным. Это именно тот случай, когда свобода является осознанной необходимостью. Для решения авторской задачи просто не подошел бы регулярный рифмованный стих, где "Париж" неизбежно тащил бы за собой "паришь", "крыш" и т.п". (Лиза Новикова. Доступная Европа // "Знамя", #6).

Кибиров Т.

Интимная лирика. - СПб.

"Читатель мчится по страницам "Интимной лирики" в поисках строчки, за которую можно уцепиться, чтобы испытать привычный прилив нежности: тщетно. Сегодня Кибиров мрачен, грустен и, как бы это сформулировать, хнычен как никогда. "Отчего же, отчего, отчего же так - абсолютно ничего, никого, никак?" (В.Курицын. Абсолютно ничего, никого, никак // "Литературная газета", #41).

Самиздат века. - Минск-Москва, 1997.

"Проект масштабный, должный поразить читающую публику и принести немалое моральное удовлетворение издателям. Со стороны все выглядит несколько иначе. В глаза бросается присущий затее оттенок нутряной бестолковости: огромные тома более пригодны для нанесения тяжких телесных повреждений, чем для чтения, глянцевая бумага хороша для репродукций, но собственно текст выглядит на ней сиротливо, выложить 200 рублей за один том мало кто способен, ну и так далее. Амбиции заслоняют элементарный здравый смысл. Но дареному коню в зубы не смотрят. А антология "Самиздат века" - подарок...

Наверное, среди авторов антологии не так уж и много действительно больших художников (да их всегда было наперечет, раз-два, и все), но количество хороших ("непохожих") стихов поражает. Это не худосочный андеграунд, придуманный недобросовестными критиками для своего удобства, это большая полнокровная литература. И остается сожалеть, что в книге не нашлось места для прозы. Если бы рядом со стихами оказались тексты Сергея Довлатова и Элия Богданова, Павла Улитина и Саши Соколова, Венедикта Ерофеева и Владимира Казакова, Бориса Кудрякова и Николая Байтова - то впечатление было бы еще сильнее. Картина отечественной словесности прояснилась бы и приобрела вид, близкий к реальному". (А.Урицкий. Стихи и о стихах // "Знамя", #8).

Другие произведения

Азольский А.
"Клетка" и другие повести. - М.

Акунин Б.
Азазель. Турецкий гамбит. Первые два романа о сыщике Эрасте Фандорине. - М.
"Левиафан". Смерть Ахиллеса. Новые приключения сыщика Эраста Фандорина. - М.

Битов А.
Обоснованная ревность. Повести. - М.
Неизбежность ненаписанного. Годовые кольца 1956 - 1998 - 1937. - М.

Блаженный В.
Стихотворения. - М.

Бродский И.
Труды и дни. Редакторы-составители Петр Вайль и Лев Лосев. - М.

Буйда Ю.
Прусская невеста. Рассказы. - М.

Вознесенский А.
На виртуальном ветру. - М.

Вольтская Т.
Тень. Стихотворения. - СПб.

Гандельсман В.
Долгота дня. Стихи. - СПб.

Гандлевский С.
Поэтическая кухня. - СПб.

Генис А.
Темнота и тишина. Искусство вычитания. - СПб.

Гиршович Л.
Прайс. - СПб.

Голосовкер Я.Э.
Засекреченный секрет. Философская проза. - Томск.

Дмитриев А.
Поворот реки. Повести, рассказы. - М.

Долгих Е.
Искушения Кафки. - СПб.

Евтушенко Е.
Волчий паспорт. - М.

Еремин М.
Стихотворения. - СПб.

Жуков И.
Мемориал А.И.Свидригайлова. Малая проза. - М.

Завьялов С.
Мелика. - М.

Залыгин С.
Свобода выбора. - М.

Иртеньев И.
Ряд допущений. Стихотворения. - М.

Кибиров К.
Избранные послания. - СПб.

Клех И.
Инцидент с классиком. Рассказы и эссе. - М.

Климова М.
Домик в Буа-Коломб. Роман. - СПб.

Кононов Н.
Змей. Книга стихов. - СПб.

Королев А.
Избранное. - М.
Охота на ясновидца. Роман. - М.

Костюков Л.
Он приехал в наш город. Стихи, эссе, проза. - М.

Кривулин В.
Купание в Иордани. - СПб.

Кружков Г.
Бумеранг. Третья книга стихов. - М.

Кублановский Ю.
Заколдованный дом. - М.

Курицын В, Парщиков А.
Переписка. Февраль 1996 - февраль 1997. - М.

Кушнер А.
Тысячелистник. - СПб.

Левитанский Ю.
Когда-нибудь после меня. Составитель И.В.Машковская. - М.

Лиснянская И.
Ветер покоя. Новые стихотворения. - СПб.

Лосев Л.
Послесловие. Книга стихов. - СПб.

Меламед И.
В черном раю. Стихотворения, переводы, статьи о русской поэзии. - М.

Миллер Л.
Сплошные праздники. - М.

Некрасов Вс.
Дойче бух. - М.

Немзер А.
Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е. - М.

Нерлер П.
Ботанический сад. Стихи. 1970 - 1987. - М.

Павлов О.
Степная книга. Повествование в рассказах. - СПб.

Павлова В.
Второй язык. Три книги стихотворений. - СПб.

Попов В.
Грибники ходят с ножами. Повесть. - СПб.

Рейн Е.
Балкон. Стихотворения. - М.

Рогов О.
Свойства розовой глины. Стихотворения. - М.

Рубинштейн Л.
Случаи из языка. - СПб.

Салимон В.
Новые стихотворения. - М.

Сарнов Б.
Перестаньте удивляться! Непридуманные истории. - М.

Скидан А.
В повторном чтении. Стихи. - М.

Смирнов А.
Автопортрет в лицах. - М.

Солженицын А.
Россия в обвале. - М.
На изломах. Малая проза. - Ярославль.

Уткин А.
Хоровод. - М.

Харитонов М.
Способ существования. Эссе. - М.

Шварц Е.
Соло на раскаленной трубе. - СПб.

Сборники:

Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. 1918 - 1940. Том 1. Писатели Русского Зарубежья. Гл. ред. А.Н.Николюкин. - М.

Обойный гвоздик в гроб московского романтического концептуализма. Сборник. Сост. Д.Кузьмин. - М.