www.russ.ru Егор Отрощенко. Век=текст, выпуск 99: 1999

СТИХОТВОРЕНИЕ ГОДА | СОБЫТИЯ | ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ

Стихотворение года

Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане,
карты, цистерны винные, женщины множеств,
боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, уходят,
сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет,
что же ты ждешь, как столбы восходящего солнца,
солнце заходит, и больше не озаботит,
магний луны и кипящее море,
и не печалит ни прошлого губ, и ни завтра,
книги уходят, быстробегущий, я скоро!
Все, что любил я у жизни, - книги и ноги.

В.Соснора. Куда пошел? И где окно? Книга новых стихотворений. - СПб.

События

В сети

Разгорается скандал, связанный с публикацией в Сети романа Владимира Сорокина "Голубое сало". Обсуждение частного вопроса - публикация романа без разрешения автора - перерастает в глобальную дискуссию по проблеме авторских прав в Интернете. Автор романа и издательство Ad Marginem, которому принадлежит эксклюзивное право на публикацию романа, подают в суд на Андрея Чернова и требуют "обязать ответчика устранить с его сайта любые возможности по доступу к тексту романа "Голубое сало", в том числе ссылки на любые адреса в Интернете, с которых возможна загрузка данного произведения". 18 января 2000-го дело разрешается победой Чернова - суд отклоняет иск.

Открылась Русская виртуальная библиотека - первая в русской Сети электронная библиотека академического типа.

См. также здесь.

15 июня умер И.Холин.

30 сентября умер Д.С.Лихачев.

7 октября умер Г.Сапгир.

Действующие лица и исполнители

Акунин Б.

Азазель. Турецкий гамбит. - М., 1998.
Левиафан. Смерть Ахиллеса. - М., 1998.

"Ясно одно: кто бы ни скрывался под таинственным псевдонимом "Б.Акунин", это большой талант, исключительная умница. Но вот перед нами сразу три новых романа о молодом (пока еще) русском сыщике Эрасте Петровиче Фандорине, изданные двумя книжками вместе с оставившим яркий след, но подзабывшимся "Азазелем". И что же? Невероятно, но они все разные...

Так почему же я решила, что все это написал один человек? Такие разные романы. Но ото всех вкусно пахнет великой русской литературой. Все развиваются динамично, по лучшим западным стандартам. Все на одном, высшем уровне владения материалом, как историческим, так и литературным. А высший уровень - это не только обилие исторических реалий и литературных аллюзий, но и их уместность, отсутствие лишнего. Просто не может быть четырех равновеликих авторов". (А.Вербиева. Эллинизм детективного жанра //"Независимая газета" - "Ex Libris". 15.04.1999

"При внимательном чтении текстов число восторгов, подозреваю, значительно бы поубавилось. Более того. Хватило бы единственного трезвого взгляда на рекламные обложечные посулы, на этот вульгарный котелок, на ехидное коровьевское пенснишко и на усики десятирублевого полицейского шпика, чтобы догадаться: под видом "добротного, стильного детектива" нам обязательно подсуропят какую-нибудь литературную недотыкомку - скорее всего, очередной "идеологический роман", хитро обернутый в детективную шкурку.

Так, увы, и случилось...

Как и положено, героический сыщик Фандорин (слуга царю, отец филерам) в каждом романе дает отпор злоумышленникам. Под пером Акунина сам факт принадлежности к жандармскому ведомству не только не бросает тень на героя, но и довольно скоро начинает выглядеть главной человеческой добродетелью (каковой попервоначалу не оценит разве что стриженая курсистка с идеями в голове, да и та потом оценит). Романтизация Третьего Отделения как единственной надежи любезного Отечества превращается в лейтмотив акунинских сочинений. Страну, где главными бедами всегда считались дураки и дороги, сам автор по-шулерски подменяет пряничной державой, угроза которой исходит исключительно извне. По ходу чтения романов отчетливо кристаллизуется внешне логичная, но на деле абсолютно фантастическая картина российской действительности последней четверти XIX века, откуда благоразумно изъяты едва ли не все "внутренние турки" - карьеристы и казнокрады, обскуранты и держиморды, чиновные тупицы и политические бездари... - словом, все те, кто своими действиями либо бездействием привел реальную (не пряничную!) страну сначала к 1905-му, а позднее и к 1917 году. Впрочем, в системе координат акунинских романов обе русские революции тоже могут быть объяснены очередными иноземными заговорами. Но это мы уже проходили.

Пожалуй, во всей истории с Б. Акуниным самое удивительное - выбор псевдонима романиста. В этом видится элемент какого-то копеечного садизма: выкроить из фамилии знаменитого русского бунтаря инициал и фамилию нынешнего создателя литературных апологий жандармского корпуса". (Р.Арбитман. Бумажный оплот пряничной державы // "Знамя", #7).

Пелевин В.

Generation 'П'. Роман. - М.

"Тексты Пелевина, с их четырежды руганным, а по мне - отвечающим внутренней задаче языком, спокойно встраиваются в этот ряд великих, значительных и просто приметных сочинений, своими особыми средствами - средствами моделирующего воображения - изъясняющих то, "что с нами происходит". Меня всегда волновала эта область смыслов, я пишу о ней далеко не в первый и, возможно, не в последний раз, это одна из сквозных линий моего литературного бытия. Так что вблизи Пелевина мне было суждено оказаться.

И вот в чем я уверена: он - писатель некоммерческий. (Говорю это с приязнью к коммерческой литературе, умеющей держать планку, недавно я признавалась в тяготении к Б. Акунину, - но это другое.) Пелевин, сколько бы ни выискивались источники его "коллажей", думает сам, своей головой, и, главное, думает первым делом для себя, а потом уже для нас, для тех, в кого целит. Он пишет памфлет на информационное общество, с коим входим в XXI век, потому что у него накипело, а не потому, что хочет с помощью модной приманки пошустрее сбыть свой товар". (И.Роднянская. Этот мир придуман не нами // "Новый мир", #8).

"Этот роман затрагивает один из нервных центров современной жизни, причем делает это гораздо болезненнее и тоньше, чем в "Чапаеве". В нем, в отличие от "Чапаева", просматривается позиция автора, отнюдь не олимпийски-спокойная. "Я люблю страну, но не переношу то, что в ней происходит", - это строчка из эпиграфа к роману. В тоне повествования временами звучит (надеюсь, подлинная) обескураженность: проблема очевидна и страшна, а как ее решать - непонятно. Никакой положительной программы или хотя бы подобия выхода не предлагается. Последний "кадр" романа - типичный "fadeaway", вариант эскапизма: уходящий по своей дороге к горизонту "Туборг Мэн" с известной картинки на пивной банке, он же - живой бог Вавилен Татарский. Все это происходит "под слоганом "Sta, viator!" (вариант для региональных телекомпаний "Шта, авиатор?")". Впрочем, скорее всего, по Пелевину, никакого выхода вообще не существует, есть только то, что ничего нет, то есть еще одна модификация пустоты, и эта пустота, несмотря на открытый финал, еще грустнее, чем в предыдущем романе". (М.Павлов. Generation 'П' или 'П' forever? // "Знамя", #12).

"Пелевин всегда склеивал сюжет из разрозненных анекдотов - то лучше, то хуже придуманых (взятых взаймы в интеллигентском фольклоре, американском масскульте, у собратьев по цеху). И всегда накачивал тексты гуманитарными мудростями. Буддизм, теория информации, юнгианство, структуралистский анализ мифа, оккультизм, кастанедовщина - чуть не все модные интеллектуальные заморочки переперты им на язык родных осин...

Пелевин всегда лютой ненавистью ненавидел окружающую "мерзость". Смешно читать в "Коммерсанте" о "силе писательской воли, которая удерживает Пелевина от прямых публицистических бичеваний". Это про "Generation "П", злой памфлет, настоенный на нескрываемой обиде. (Ну почему я, нежный и удивительный, должен с этим дерьмом сосуществовать?) Того смешнее увидеть в эпиграфе к роману, обложка которого украшена портретом Че Гевары, слова "я не левый и не правый". Ну да, центрист. В вице-премьеры его что ли определить?..

Пелевин всегда интересовался только одним персонажем - самим собой. Если угодно, своим "лирическим героем" - неподсудным, посвященным, взыскующим и обретающим блаженную Пустоту. Вненаходимость...

Коктейль чистоплюйства и цинизма стар, как сама ложь. "Им" нельзя - мне можно. "Поколение" здесь не при чем, но появление "поколенческого мифа" важно. Подобно расовой и классовой идеологиям, концепт "поколения" обусловлен подростковым комплексом неполноценности, чреват нетерпимостью и предназначен для страховки от личной ответственности.("Нас" - а не меня! -"лишили выбора", принудили к "пепси" и попсе.) "П" в названии романа многозначно: кроме названного выше это и вавилонский пес, и то, что, совпадая по смыслу, рифмуется со словом "конец", и творческий метод (извините, "постмодернизм"), и, конечно, "Пелевин". Рекламщик и лидер рановозрастных инфантилов (коих всегда хватало) - и их "продукт".

Отсюда все: тяга к "красивой жизни", похмельный синдром, страх провала, любовь к стереотипам (для обличения "общество потребления" в ход идет откровенно коммунистическая риторика, без глумления над "православием" и "русской идеей" тоже не проживешь), завистливое восхищение "крутыми" (будь то Чапаев или новорусский бандюга) и страстное желание им уподобиться. Не до конца, конечно. Это ж так. Как бы типа по жизни. Временно. А вообще-то мне с моей тайной "духовкой" ваша лажа по барабану. Тут и не различишь, где кончается Пелевин и начинается его группа поддержки". (А.Немзер. "Как бы типа по жизни". "Generation "П" как зеркало отечественного инфантилизма // Время МН).

"Культурная роль Пелевина примерно та же, какую в свое время сыграли братья Стругацкие. Отработанный "наш советский сюрреализм", помноженный на научпоповский ориентализм и нетоталитарные умонастроения думающей части научно-технической интеллигенции, перемещенные от греха подальше (то есть подальше от Главлита и КГБ) в иные галактики, своевременно и коммерчески успешно сменился грибочками да промокашечками, коанами да хуанами, мантрами-фигантрами, языковыми достижениями "новорусского" фольклора и компьютерно-англизированным сленгом, грамотными матюжками и стопроцентным моральным релятивизмом персонажей (но не автора, не дай бог. Автор-то, ясное дело, всю правду видит, да не скоро скажет).

"Generation "П" - это несколько бестолковое повествование, которое, несмотря на то, что оно временами то "глючит", то "зависает", читать все же занимательно. Жанр? Антиутопия не антиутопия. Сатира не сатира. Да в общем-то и неважно. Язык? Язык с точки зрения адептов "качественной" прозы - никакой. Это язык нынешнего "нового журнализма" - не без изящества, не без наблюдательности, не без бойкости и даже виртуозности, не без проницательных и парадоксальных обобщений". (Л.Рубинштейн. Когда же придет настоящий "П"? // "Итоги", N17).

Сорокин В.

Голубое сало. Роман. - М.

"Как романтичный влюбленный мальчик, Сорокин откровенно вожделеет отечественную словесность и "фекальная" лексика возбуждает его, как подростка возбуждает подсмотренная нагота. Как писатель, он полагает раздражить этими способами читателей, но эмоциональная доминанта в современном обществе давно уже находится в иной плоскости (именно поэтому Сорокин похож на романтика). Вынесенные им из детства фобии и запреты, которые обычно формируют художника, сегодня уже существенно другие. Молодежь уже не реагирует на все эти перверсивные темы как на недавно запрещенные, а потому возбуждающие (подглядывать через замочную скважину за совокуплением соседей по коммунальной квартире сегодня уже не так актуально, как в пору детства писателя Сорокина), и поэтому роман этот воспринимается скорее как попытка автора разговаривать с самим собой, выяснять отношения с собственным литературным пантеоном, с собственной латентной гомосексуальностью и психологическими травмами. И потому "Голубое сало" - книга грустная и откровенно автобиографическая. Это не Анна Ахматова сумасшедшей старухой кружится по Лубянской площади - это Сорокин рожает черное яйцо, чтобы передать его другому поколению". (А.Шаталов. "Голубое сало": гурманство или каннибализм? // "Дружба народов", #10).

"Со страстью поэтизируется зло. Со страстью разоблачается величие, человечность, сила духа, дар. Ибо, согласно Сорокину и его единомышленникам, всего этого нет и быть не может. Человек по природе низок, жесток, труслив и подл. Стихия его - дерьмо, приправленное кровью и спермой. Извращение - норма. Потому и пленительна коммуно-фашистская сволочь с ее "большим стилем". А так называемые "добрые чувства", всякие там "вера", "любовь", "свобода", "ответственность", "поэзия" - дурман, изготовляемый лицемерами. Что тоже хотят вкусить сталинско-гитлеровских радостей, да только боятся. А потому и производят в промышленных масштабах мертвые слова, что прельщают таких же рабов и пакостников...

Наворотят (да и наворотили уже) вокруг этого протухшего сала сорок бочек арестантов: про стихи после Освенцима, про деконструкцию, про конец логоцентризма, про отчуждение, про гибель богов, про борьбу с эпигонством, про кризис гуманизма... Мертвые слова клонируются превосходно. И все равно добро останется добром, зло - злом, коммунизм - чумой, Сталин с Гитлером - негодяями, Ахматова, Пастернак и Мандельштам - великими поэтами, история - историей, а люди - Божьми детьми. Вольно Сорокину слышать только мертвые слова, видеть одних идолов и потреблять-производить "голубое сало". Вопреки госпоже Простаковой не все то вздор, чего не знает Митрофанушка. И колготящиеся окрест него Вральманы". (А.Немзер. Не все то вздор, чего не знает Митрофанушка // Время МН).

"Этим тройным одеколоном - Ерофеев - Сорокин - Пелевин - пропахли не только вся критика, норовящая хотя бы отрицательным отзывом отметиться на трех именах, но и все литературные разговоры. "Читали "Голубое сало"?" - "Ах! Ох! Фу!"

Как надоело!

Я придерживаюсь простой и скучной точки зрения, которую не один раз высказывал. Вопрос о Сорокине и Ерофееве - это, во-первых, вопрос уголовный и только во-вторых - культурный, литературный и проч. Видите ли, какая штука. Нравственность - вовсе не личное дело каждого. Это четкий механизм самозащиты общества от вырождения и разрушения. Доказывать Сорокину, что то, что он пишет, нехорошо, все равно, что спорить с известным чеховским "злоумышленником" об опасности отвинчивания гаек от железнодорожного полотна. Спор, конечно, увлекательный и страшно русский, но надобно в конце концов и меры принимать! Если автор болен, пусть лечится. Если здоров, подать на подлеца в суд. Как минимум по трем статьям: порнография с элементами извращения, разжигание межнациональной розни, а также надругательство над конкретными историческими лицами, чьи дети и внуки, кстати, еще живы. А там мы со своей стороны обязательно подключим Пен-центр и прочие сердобольные организации, чтобы талантливый в общем-то писатель за свое несознательное хулиганство схлопотал не три, допустим, года, а один. Потому что - надо быть гуманистами". (П.Басинский. Авгиевы конюшни // "Октябрь", #11).

Хазанов Б.

Далекое зрелище лесов. Роман // "Октябрь", 1998, #8.

"Отсутствие у героя интереса к жизни не только декларируется, но и демонстрируется: на протяжении всего романа он не проявляет ни гнева, ни пристрастия - но лишь умеренное, литературного свойства (как и заявлено), любопытство. Напротив, "скучающий гражданин без определенных намерений" (лишний человек), он сам становится постоянным объектом чужих пристрастий и посягательств: дамы укладывают его в постель, девица провоцирует на любовное признание, мужчины испытывают интерес разной интенсивности вплоть до желания убить, которое с успехом осуществляется, не нанеся, впрочем, протагонисту ни малейшего ущерба: с одной стороны, это свойство заколдованной деревни, где все, вплоть до зачеркнутой строки, - пребывает; с другой стороны, создается впечатление, что сам он давно мертв, так что убить его попросту невозможно". (М.Горелик. Заколдованная деревня // "Новый мир", #1).

"Мир Бориса Хазанова насквозь литературен. Писатель живет в нем легко и свободно - вопреки всем законам физики, химии и биологии, произвольно перемещаясь в пространстве и времени, редактируя события по своему настроению". (П.Фокин. Грустные фантомы Бориса Хазанова // "Знамя", #1).

Клех И.

Инцидент с классиком. - М., 1998.

"Не каждый писатель является автором. Но лишь тот, кому довелось создать собственную территорию вненаходимости. Писание для автора - единственная возможность проявления своих земель. Такая лишенная какой бы то ни было мистики раздача слонов и материализация призраков. Клех ныне - один из первых наших авторов: приятно, что проза его, долго копившаяся подобно воде в колодце, не устарела. Секрет непреходящей свежести такой прозы прост: она про конкретную жизнь и сшита ровно по ее лекалам; индивидуальная чья-то судьба не может состариться, обветшать или, там, выйти из моды.

...Но самое главное здесь - синтаксис. Он заменяет сюжет, задает тексту ощущение физиологичности, как если писание - акт не то чтобы жизненно необходимый, но жизнь задающий, дающий. Петельки и стежки, балет каждой фразы, медленное разворачивание нарративных метафор застилают мельтешением белых, как бумага, слов все видимое пространство. Потоки кружащих, подвешенных в воздухе фраз образуют коридоры, ведущие куда-то внутрь. Как если вдруг можно вынырнуть с какой-то иной, изнаночной стороны действительности, куда-то вбок. Вбок. Движенье по-прежнему - все, а цели как не было, так и нет". (Д.Бавильский. Инцидент с классиком // "Новый мир", #4).

"Конечно, это барокко - с его прихотливыми поворотами темы и каскадами сравнений. А еще - риторическое отрицание: "Может, кто-то берется передать эту внутреннюю прохладцу, бьющую из каких-то невидимых ключей в бушующем садами Славянске; этот оставшийся с ночи сырой колодезный воздух, который всей кожей, легкими, жабрами вбирает тело девятилетнего мальчишки..., полупрозрачное почти на просвет - как тело малька, в животе которого лишь ракушки да мелкие камешки..., кто опишет это утро, силящееся взлететь, оторваться, как наволочка на ветру? Я - пас". А еще - перечни птиц или посуды на кухне. Или экспедиции в кошмарные сны (ну конечно, "жизнь есть сон"). И явь - с ужасом текущего времени ("Сорок. Как вбитый в доску на 2/3, искривившийся гвоздь, который будет добит несколькими мощными ударами. Как повернутый в двери наполовину ключ".) или смертельной тоской ("Но нигде так не нужен Бог, как в райцентре. Нигде не искал я его с такой смертной тоской в сердце, как там. В мертвом ящике своей груди искал я его на уродливейшей из площадей - автостанции, с забором, доверху забрызганным автобусной грязью, с сиплым репродуктором, с кассами под стеной пустоглазого костела, где всмятку сапогами разбиты дороги, где швейная фабрика в стенах монастыря...") - порой ужаснее всякого сна". (А.Уланов. За границу барокко // "Знамя", #4).

Буйда Ю.

Прусская невеста. Рассказы. - М.

"Книга "Прусская невеста" - это не сборник рассказов и не роман в рассказах. Перед нами составное повествование, чьи части взаимодействовали еще тогда, когда были разбросаны по журнальной периодике и читались как отдельные произведения. Тексты, объединенные местом и временем действия, отсылали один к другому, обменивались образами - шли, стало быть, обменные процессы, прирастали качества текстового вещества. Сложенные вместе, рассказы Юрия Буйды не обрели специализации, сюжетной и персонажной соподчиненности, какие необходимы для самой свободной формы романа. Но они и не стали, конечно, обычным авторским сборником. Эта книга скорее может быть определена как колония текстов, способная разрастаться за пределы данной книжной обложки. Почти каждый рассказ предъявляет читателю пару-тройку фигур из массовки, которые сперва поражают своей чисто внешней характерностью и как будто ею и исчерпываются. Но потом, через несколько десятков книжных страниц, примелькавшийся персонаж по прозвищу Колька Урблюд вдруг выходит на первый план со своей историей - причем обязательно историей всей жизни, включающей персональную, только этому герою свойственную смерть. Густонаселенная книга "Прусская невеста" в этом смысле далеко не исчерпана: осталось немало "неохваченных" лиц, которым автор пока еще не дал места и слова. Стало быть, возможны и другие части "Прусской невесты" - более того, в написанном или ненаписанном виде они существуют. А поскольку Юрий Буйда редко в каком рассказе удержался от того, чтобы пополнить население своего городка еще каким-нибудь достопримечательным жителем, то процесс разрастания колонии (то есть книги) теоретически бесконечен". (О.Славникова. Обитаемый остров // "Новый мир", #9).

"С настойчивостью гипнотизера Буйда повторяет в разных вариациях магическую формулу "жизнь есть сон", но сама жизнь сопротивляется творческой магии, и "заклясть" иррациональную - и при этом совершенно обыденную - бездну, на краю которой оказался в конце ХХ века книжный гуманист просвещенческого толка, с помощью романтических средств не удается. Поэтому и веет от блестяще порой сделанных рассказов Буйды, где фантастическая справедливость стопроцентно торжествует, той метафизической тоской, тем ужасом, о которых я уже говорил. Беда еще в том, что Буйда - не холодный мастер, способный творить, не обращая внимания на бездну, разверзшуюся перед ним и даже бесстрастно используя ее черные энергии для собственных художнических надобностей. Он - русский художник с соответствующими требованиями к жизни, и не способен защититься от ее наличного уродства никакими "уходами" в культуру, "библиотеку", мыслями о самоценности творчества и прочими вариантами "спасения", поиск которых активно идет в его эссеистике, мало кем внимательно прочитанной". (А.Агеев. Черная бабочка сновидений // "Знамя", #7).

Ким А.

Стена. Повесть невидимок. // "Новый мир", 1998, #10.

"Сюжет... предельно прост: двое познакомились, полюбили друг друга, поженились, некоторое время были счастливы, но вскоре наступил разлад - то ли из-за беспочвенной ревности Валентина, то ли оттого, что Анна действительно давала основания для ревности; а может, одно перемножилось на другое? Автор намеренно не проясняет ситуацию: понимайте как хотите, но как бы то ни было, между любящими воздвигается стена. Не только символическая, но и материальная: устав от выяснения отношений, обид, скандалов с битьем и таской, они в какой-то момент выстраивают кирпичную стенку, делящую дом пополам. Это - их последнее совместное в этой жизни действие; а действие повести начинается уже после того, как они стали "невидимками" - и в этом качестве снова проживают-вспоминают свою историю, пытаясь уяснить, могла ли она сложиться по-другому.

То есть за причудливой формой скрывается вполне банальное содержание: речь идет о пресловутой некоммуникабельности, невозможности взаимопонимания и прочного счастья - даже в том случае, когда люди по-настоящему любят друг друга и когда нет никаких внешних помех, преград и препятствий. А на заднем плане этого расхожего сюжета двадцатого столетия просматривается привычная (для России) картинка родом из девятнадцатого: слабый мужчина, вместо того чтоб отстаивать свою любовь, предается рефлексии - и теряет самое ценное, что у него в жизни было, получая взамен лишь бесплодные сожаления; "русский человек на rendez-vous", в общем... Но, поместив свою историю за грань смертной жизни, Анатолий Ким придал ей некий новый интерес". (А.Злобина. Все тот же русский человек на rendez-vous, или?.. // "Знамя", #2).

Репин В.

Звездная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Роман. - М., 1998.

"Начать хочется с того, чем нормальные люди заканчивают, - с резюме, с главного акцента: возможно, перед нами сочинение из ряда самых интересных, а то и самых значительных за последние годы. Как и полагается действительно хорошей книге - тем паче русской хорошей книге, - к формальному совершенству этот роман имеет мало отношения. Зато смыслы торчат из него в разные стороны, как из мандельштамовского камня, часто заданные не столько содержанием текста, сколько самим фактом его появления, - так что вряд ли все здесь контролировалось автором. Стало быть, книга оторвалась и живет. Чего еще и пожелать романисту! Написанная в жанре, в тоне, из угла, предполагающего существование истины и чуждость каким-либо парадоксам, книга парадоксальна насквозь. Уже тем, что в романе о современности заметна тенденция игнорировать приемы, методы, стили мышления, характерные для литературы двадцатого века (разве Набокова - но именно Набокова, перехватывающего классическую линию, - напоминают отдельные описания, как ни стремится автор в отведенном для этого месте прямым текстом резко от В.В. отмежеваться). Тем, что роман с русской темой, почти демонстративно врастающий в "большую" русскую классику - куда глубже, серьезней, чем бывает в нынешних стилизациях, римейках или у литераторов "патриотически-почвеннического" крыла, - создан не в России. Это было бы не так уж и показательно, если бы не отчетливое чувство, преследующее с первых прочитанных страниц: как раз в России сегодня производить такого рода тексты некому, негде, а главное - нечем". (М.Бутов. У кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий, или Самый настоящий роман // "Новый мир", #6).

Битов А.

Неизбежность ненаписанного. Годовые кольца 1956 - 1998 - 1937. - М., 1998.

"Видимо, для Андрея Битова во всем корпусе собственных текстов нет ничего принципиально завершенного. Это не "штуки", приятно и плотно упакованные в книжные обложки, но магма, вещество. "Проза". Мне представляется (я могу ошибаться), что для шестидесятников была исторически уготована опасная ловушка, в которую по-настоящему угодил именно Битов. Шестидесятникам выпало - после торжества соцреализма, обладавшего какой-то странной нечувствительностью плоти текста, - реабилитировать сам материал своего искусства. Заново учиться производить качественное вещество, которое казалось едва ли не важнее собственно вещи. "Пусть секретари пишут свои трилогии, а мы будем писать прозу. А кто у нас пишет прозу? Один лишь Юрий Казаков. Вот ты и пиши свои рассказики и не рыпайся", - так откомментировал сам автор доставшуюся ему культурную ситуацию. Инга Кузнецова в статье "Андрей Битов: серебряная ложка в птичьем гнезде" назвала маэстро "блестящим теоретиком и практиком необязательного высказывания". Мне представляется, что качество прозы как прозы всегда было для Битова тем критерием, который определял, обязателен или необязателен в тексте данный мыслеобраз. А поскольку связь между частями текста редко когда задавалась у Битова жесткой логикой внутреннего, сюжетного скелета и носила скорее мягкий, пластилиновый характер, то мыслеобраз, встав в некий контекст, видимо, частенько казался мастеру недоиспользованным, недопроявленным, имеющим нерастраченный энергетический потенциал". (О.Славникова. Существование в единственном числе // "Новый мир", #7).

Дмитриев А.

Закрытая книга. Роман // "Знамя", #4.

"Иногда приходилось слышать, что такова уж манера Дмитриева - такова его неавторитарная проза. Интеллигентная, ненавязчивая, вежливая и скромная. Акмеистическая, про перчатку с левой руки. Предположим. Но интеллигентность - в искусстве, само-знамо, не индульгенция.

Недавно Вл.Новиков причислил Дмитриева к ряду писателей, единственный минус которых - "некоторое эмоциональное малокровие". О плюсах мы еще скажем, а изъян Дмитриева уловлен верно. Глаза у него сухие. Отцежены чувства, пригашены страсти. Ничего слишком. Ровная заинтересованность в предмете.

Мы уже попытались предположить, что за таким подходом, за культом фрагмента и душевной приторможенностью, стоит авторский скепсис, неотвязный, как хронический насморк, пессимизм в оценке человеческих возможностей и общественных перспектив. Отсюда - боязнь больших идей, отсюда - лишь формальное решение проблемы большого романного масштаба повествования. И коли это так, придется сделать неутешительный вывод: агностик - плохой романист". (Е.Ермолин. Закладка // "Новый мир", #9).

Гиршович Л.

Прайс. - СПб., 1998.

"Роман Гиршовича "Обмененные головы", принесший ему известность, производил впечатление пьянящее, чтение его вызывало специфический кайф. В "Прайсе" этого нет. Есть другое - жесткость анализа, непримиримая трезвость взгляда, язвительный холодок сатирика. Гиршович не щадит никого: ни русских, ни евреев, ни фижменцев, ни невоградцев, ни эмигрантов, ни русофилов, ни либералов, представляя читателям портретную галерею полууродов-полумонстров, в лучшем случае - симпатичных сумасшедших; но это не карикатуры, а результат пристального вглядывания в человеческую сущность. "...ум - это одна сплошная рефлексия, страсть доходить до "сути" - все распатронить, расковырять, перебрать - и ничего не найти; стереть в порошок и сдуть с лица земли; немножко звучит как смертный приговор самому себе, но что поделаешь: ум - это пуля в лоб". Гиршович - один из самых умных современных писателей, а оборотная сторона ума - безжалостность. Но здесь безжалостность не жестокость, а отсутствие иллюзий, интеллектуальная честность, и холодность - не равнодушие, а мастерство художника, не позволяющего эмоциям возобладать над собой". (А.Урицкий. Плоды ума // "Знамя", #5).

Терц А.

Кошкин дом. Роман дальнего следования // "Знамя", 1998, # 5.

"Последняя притча Абрама Терца... оказывается перевертышем - антипритчей, а роман "ни о чем" оборачивается романом о добре и зле, жизни и смерти, творчестве и культуре, любви и ненависти, человеке и художнике, наконец, о России и о той "исторической зоне, в которую мы угодили". Ибо мы живем после побоища, и над нами "носятся ветром души поверженных и продолжают палить и рубиться еще ожесточеннее, вслепую, толком не сознавая, что происходит, кто прав, кто виноват, где друг, где недруг, в порыве мести и ненависти свившись в один мохнатый, как облако, клубок... Мы живем на развалинах, на закате великих преступлений... и преступное прошлое еще стучится в наши двери". Роман "дальнего следования" - о нашей судьбе в истории и в вечности". (О.Николаева. Кошкин дом. Роман дальнего следования // "Новый мир", #4).

Азольский А.

Кровь. Роман // "Дружба народов", #3.

"Перед нами еще одно художественное прочтение оппозиции "война и мiр", принадлежащее европейскому писателю конца ХХ века.

Почти гротескно заостренная мысль романа воплощена в такой же гротескной форме: повествовательные приемы динамичного, полуавантюрного шпионского боевика Азольский сочетает, и вполне органично, с приемами философского романа". (C.Костырко. // "Новый мир", #8).

Немзер А.

Литературное сегодня. О русской прозе. - М., 1998.

"Положив немало сил и времени на распутывание сюжетно-семантических узлов, дешифровку туманных символов и выявление "интертекстов" модной прозы, Немзер не заразился от нее эстетским снобизмом. Для него "литературное сегодня" немыслимо без доныне действующих шестидесятников (В.Аксенов, Ю.Алешковский, А.Битов), без критических реалистов с их социально-политической сюжетикой и проблематикой (А.Азольский, В.Астафьев, Ю.Давыдов, С.Залыгин, Л.Зорин, А.Рыбаков). Разбор может быть весьма строгим (как в случае с "Тавром Кассандры" Ч.Айтматова), но при этом малейшие подозрения в поколенческой или групповой дискриминации здесь заведомо исключены. Эстетическую позицию Немзера можно определить как просвещенный традиционализм, равно отдаленный от жаргонного кривляния критических "постмодернистов" (без кавычек не обойтись) и догматизма "традиционалистов" дубоватого склада, просто не осиливших авангардно-модернистской эстетики нашего века". (Вл.Новиков. Андрей Немзер. Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е // "Новый мир", #2).

"Историко-литературная установка на полноту охвата и корректный объективизм вовсе не помешала А. Немзеру в пределах придуманных для себя правил (см. "От автора") стать вполне критиком, то есть судьей и волюнтаристом, создателем и ниспровергателем репутаций, лоббистом одних авторов и зоилом других. Я пишу не рецензию, меня здесь интересуют не столько конкретные оценки, сколько стратегия автора...

Так вот, о стратегии. Она проста и дерзновенна. Ее результат удивителен. В литературном сознании 90-х годов прочно закрепилось: критиков и рецензентов много, а Немзер - один. Если о каком-нибудь мало-мальски заметном тексте говорят двое, можно всегда встрять в разговор с вопросом "А что сказал Немзер?", потому что Немзер непременно что-то сказал в отличие от всех остальных, талантливых или бездарных, которые могут сказать, а могут и нет. Стратегию свою критику, собственно, и не надо было придумывать - это стратегия любой газеты. Шесть дней в неделю она должна оказываться - хоть мир провались! - в почтовом ящике подписчика. В один из дней - неделя за неделей, годами - в газете должна быть рецензия Немзера. Чтобы, если ее вдруг нет, читатель ощутил беспокойство, некий "синдром отмены". Немзер - просвещенный консерватор (и в литературных своих вкусах тоже), он хочет стать, да и стал уже с помощью ежедневного подвижнического труда, одной из немногих констант среди окружающего хаоса. "Овсянка, сэр!" (А.Агеев. Писатели газет // "Знамя", #3).

Панов М.

Тишина. Снег. Стихи разных лет. - М., 1998.

"На исходе нашего столетия мы наблюдаем некоторую инфляцию самого статуса поэта, когда в этой роли выступают люди, всего-навсего говорящие стихами, тянущие на протяжении жизни более или менее однообразный монолог. Думаю все же, что истинные поэты - это люди, создающие стихотворения. В творчестве Панова хорошо ощутима сама феноменология лирического опуса, отдельность каждого текста, готового читаться и существовать независимо и самостоятельно. Каждое из составивших сборник семидесяти двух стихотворений стало событием в духовной жизни автора и потенциально открыто для того, чтобы привлечь читательское внимание. Иные из вещей излучают свой смысл сразу, иные могут потребовать второй и третьей попыток. Но нигде мы не столкнемся здесь с обыденной версификацией, с механическим повтором мысли или чувства. Стихи прозрачные и экспериментально-заумные, сентиментальные и озорные, пространные и миниатюрные - все они отвечают за своего автора и создают в совокупности очень индивидуальную картину мира". (Вл.Новиков. Стих первой свежести // "Знамя", #3).

Слепакова Н.

Полоса отчуждения. - Смоленск, 1998.

"Я - литературный ученик Нонны Слепаковой и знал ее достаточно близко. В этом главная трудность разговора о ней: как ни хороша ее книга, вместившая действительно лучшие стихи, - за ее пределами осталось бесконечно многое, в том числе и лежащее в архиве, и раздаренное друзьям, и написанное на случай... Слепакова была поэтом феноменально богатым - как верно сказал о ней ее друг, московский поэт Александр Зорин: "Нонна может сесть к столу и шутя, за десять минут, написать шедевр". Полный классический сонет на заданную тему Слепакова писала за полторы минуты - часто предлагала это шуточное соревнование своим студийцам, и никто не мог за нею угнаться. В ней вообще было очень много жизни, и в этом смысле молодежь тоже не могла угнаться за ней - а молодежью Слепакова была окружена до последних дней. Ей никогда нельзя было дать тех шестидесяти (и каких шестидесяти!), которые она прожила: невзирая на весь ужас и отчаяние ее поздней лирики, даже в ней звучит такая витальная сила, такая заразительная энергия, особенно заметная на фоне тотальной энтропии, поразившей нашу поэзию, что в конечной способности русской души и русского стиха выдержать все наши мерзости перестаешь сомневаться". (Д.Быков. Последняя // "Новый мир", #2).

Блаженный В.

Стихотворения. - М., 1998.

"Читая Блаженного, нередко вспоминаешь о искусстве художественного примитива. Те же преувеличения, те же чудные неловкости кисти, то бишь пера, то же вкусовое бесстрашие, то же фамильярное прямодушие в "тяжбе" со Всевышним. И граничащая с дилетантством непосредственность - как имманентная составная лирического письма, не негативная, а просто своеобычная". (Ю.Кублановский // "Новый мир", #3).

"Поэтическое сознание В. Блаженного существует, пожалуй, не столько в рамках христианской религии, сколько христианского мифа, активно приспособляемого им для собственных нужд. Естественно, что его Бог - всего лишь коллега, не всегда обладающий даже большей креативной силой. Богу в его стихотворениях не спрятаться за ликом дьявола, чтобы снять ответственность за постоянно свершающееся зло. Поэтому Бог - "разнузданный" и "палач". При желании В. Блаженного можно подверстать к гностикам, к тому же манихеиству. Но корни его воззрений, как мне кажется, в народном эклектическом сознании, что-то усваивающем из каждой религии и идеологии. Тем самым относящимся к ним достаточно терпимо и снисходительно и благополучно меняющим их одну на другую". (В.Липневич. "Я нашел свое место на древе вселенной..." // "Дружба народов", #2).

Шаталов А.

Стихотворения. - М., 1998.

"Поэзия александра шаталова - это классика поколения конца века. поколения людей текучих как терминатор. поколения drug-queens и псилоцибиновых откровений гей-вечеринок и веселых фриков превративших московские коммуналки в сквоты поклонников комиксов и интернета. поколения сворачивающего с трубной на манхэттен заходящего выпить кофе с "травкой" в амстердамском кофе-шопе и выходящего через черный ход в районе парижских доков недалеко от централ-парка. поколения "игры doom" замершего на краю урбанистической пропасти в щемящем щенячьем и жадном ожидании любви - животворящей и пожирающей одновременно - любви-сквозняка которой нет ни повторения ни подтверждения - и тут же цинично защищающегося от нее - "надо учиться любить невсерьез/злобно и холодно вяло и просто". любви - как символа неосуществленной полноты бытия магического взаимопроникновения жизни и смерти ибо глядя на любимое тело мы всякий раз видим и его смерть. любви прорывающей жизни "непредсказуемый круг/где не вздохнуть но легко задохнуться" когда "жизнь без тебя это просто обман/но и с тобою она одинока" (именно про- а не раз- как прорыв в третье измерение так как круг принадлежит плоскости как спасение из лимба). любви-смерти-воскресения как права на единственный свободный выбор в городе меняющем имена как индийские божества лики но являясь то нью-йорком то москвою то калькуттой то парижем неизменно сохраняющем свою технологическую сущность. в городе "в котором пора бы мне знать/можно не жить, но всегда умирать". (А.Гостева. Александр Шаталов. JFK Airport // "Знамя", #1).

Анашевич А.

Сигналы сирены. - СПб.

"Само уже слово "поэт" в последнее время, одновременно с угасанием публичной поэзии, принимает действительно маргинальное звучание. Кроме нескольких человек, судорожно пишущих поэтические тексты и столь же судорожно их зачитывающих, поэзия как таковая никому не нужна и не понятна. Разного рода клоуны, трясущие седыми бородами и зачитывающие с карточек безумные шарады, - то посмешище, называющее себя поэзией и к литературе не имеющее ровным счетом никакого отношения. Александр Анашевич и еще несколько авторов его круга позволяют говорить о новом сознательном романтизме. Они обладают уже тем новым опытом искренности, когда не существует всевозможных "нельзя", а есть только естественное желание увязать поэтическое "мальчишеское" чувство с их собственным вовсе не поэтическим бытием. Что вызывает мою зависть и интерес". (А.Шаталов. Пятнадцатилетние мужчины // "Знамя", #10).

Другие произведения

Акунин Б.
Особые поручения. Две повести о приключениях Эраста Фандорина. - М.

Алехин А.
Пиктограммы. Книга стихов. - М.

Алешковский П.
Седьмой чемоданчик. Повести и рассказы. - М.

Астафьев В.
Веселый солдат. Повесть, рассказы. - СПб.

Ахмадулина Б.
Друзей моих прекрасные черты. Стихотворения. - М.

Барзах А.
Обратный перевод. - СПб.

Бойченко С.
100 строк из 100 стихотворений э.э.каммингса. - М.-Тверь.

Бочаров С.Г.
Сюжеты русской литературы. - М.

Вагинов К.
Полное собрание сочинений в прозе. Сост. А.И.Вагиновой, Т.Л.Никольской, В.И.Эрля. Подг. текста В.И.Эрля. Вступ. ст. Т.Л.Никольской. - СПб.

Вайль П.
Гений места. - М.

Вознесенский А.
Жуткий Crisis Супер стар. Новые стихи и поэмы. 1998-1999 годы. Графические композиции и рисунки автора. - М.

Гандельсман В.
Цапля. Стихи. - Москва-Париж-Нью-Йорк.

Гаспаров М.Л.
Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. - М.

Генис А.
Иван Петрович умер. Статьи и расследования. - М.

Гинзбург Л.Я.
Записные книжки. Новое собрание. Сост. И.Захаров. - М.

Горалик Л.
Цитатник. Стихотворения и поэмы. - СПб.

Горбовский Г.
Окаянная головушка. Избранные стихотворения. 1953-1998. - СПб.

Горланова Н.
Любовь в резиновых перчатках. - СПб.

Давыдов Д.
Опыты бессердечия. Книга прозы. - М.

Давыдов Ю.
Жемчужины Филда. Историческая проза. - М.
Бестселлер. Роман. Книга первая. - М.

Дебрянская Е.
Учитесь плавать. - СПб.

Дмитриев А.
Закрытая книга. Роман и повести. - М.

Добычин Л.
Полное собрание сочинений и писем. Сост., автор вступ. ст. и прим. В.С.Бахтин. - СПб.

Евтушенко Е.
Медленная любовь. Стихотворения, поэмы. - М.

Еременко А.
Горизонтальная страна. Стихотворения. - СПб.

Житков Б.
Виктор Вавич. Роман. - М.

Зорин Л.
Зеленые тетради. - М.

Искандер Ф.
Ласточкино гнездо. Проза. Поэзия. Публицистика. - М.

Кибиров Т.
Нотации. Книга новых стихотворений. - СПб.

Климова М.
Морские рассказы. - СПб.
Голубая кровь. - СПб.

Ковальджи К.
Невидимый порог. Книга новых стихотворений. - М.

Комарова О.
Херцбрудер. Рассказы. - СПб.

Котляр Э.
В руки твои. Стихотворения и поэма. 1991-1997. - М.

Левкин А.
Междуцарствие. - СПб.

Леонтьев А.
Сад бабочек. Книга третья. - Волгоград.

Липскеров Д.
Два романа. - М.

Лосев Л.
Стихотворения из четырех книг. - СПб.

Миллер Л.
Между облаком и ямой. - М.

Минлос Ф.
Да нет. Стихи, поэма, танки. - М.

Морозов А.
Чужие письма. - М.
Общая тетрадь. - М.

Некрасов Вс.
Лианозово. 1958-1998. - М.

Олеша Ю.
Книга прощания. - М.

Петрушевская Л.
Настоящие сказки. - М.

Поплавский Б.
Автоматические стихи. - М.

Проскурин О.
Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. - М.

Ровинский А.
Собирательные образы. Стихи. - М.-Тверь.

Славникова О.
Стрекоза, увеличенная до размеров собаки. Роман. - М.

Слаповский А.
Первое второе пришествие. Анкета. Я - не я. - М.
Книга для тех, кто не любит читать. - М.

Солженицын А.
Протеревши глаза. - М.
Ленин в Цюрихе. Рассказы. Крохотки. Публицистика. Сост. Л.Быкова. - Екатеринбург.

Солнцев Р.
Маленькое тайное общество. Книга стихотворений. - Красноярск.

Соснора В.
Камни Negerep. - СПб.

Толстая Т.
Река Оккервиль. Рассказы. - М.

Топоров В.
Двойное дно. Признания скандалиста. - М.

Тучков В.
Русская книга людей. - М.

Улицкая Л.
Веселые похороны. Повесть, рассказы. - М.

Фрай М.
Идеальный роман. - СПб.

Черный Д.
Выход в город. Стихи. - М.

Шварц Е.
Стихотворения и поэмы. - СПб.

Ширянов Б.
Низший пилотаж. Роман. - СПб.

Юдахин А.
Стихи о сыне. - М.
Новое небо. - М.

Юрский С.
Содержимое ящика. Повести и рассказы. - М.

Якобсон Р.
Тексты. Документы. Исследования. Отв. ред. Х.Баран, С.И.Гиндин. - М.

Яснов М.
Театр теней. Книга стихотворений. - СПб.-Смоленск.



Шведская полка \| Иномарки \| Чтение без разбору \| Книга на завтра \| Периодика \| Электронные библиотеки \| Штудии \| Журнальный зал