www.russ.ru Шведская лавка # 45

Книги, помеченные звездочкой (*), предоставлены книжным магазином "Гилея"

Гонсало Торренте Бальестер. Дон Хуан
Уильям Голдинг. Двойной язык
Литературоведение как проблема*
Карл-Отто Апель. Трансформация философии*
Теодор Адорно. Эстетическая теория
Тим Паркс. Дорогая Массимина
Джон Фаулз. Коллекционер
Джон Бэнвилл. Афина
Сабина Грубер. Неприкаянные
Мартин Хансен. Лжец

Гонсало Торренте Бальестер. Дон Хуан: Роман / Пер. с исп. Н.Богомоловой. - М.: Иностранка: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2001. - 474 с. - (Иллюминатор). Тираж 5000 экз. ISBN 5-94145-017-6 (Иностранка), ISBN 5-93381-046-0 (Б.С.Г.-ПРЕСС)

В романе Бальестера человек образованный найдет все или почти все, что было сказано о севильском озорнике в мировой литературе. Автор умело играет с ожиданиями читателя - но лишь затем, чтобы исподволь, через отрицание, указать на "подлинную сущность" героя. Точнее, обнаружить, что категория сущности к Дон Хуану не применима, равно как и категории качеств, склонностей etc. К нему как будто вообще нельзя подойти с человеческой меркой. Даже слово "герой" не подходит, поскольку Дон Хуан вообще никак не "действует" в романе, он скорее является самой материей, сценой и длительностью повествования. Бальестер не делает из Дон Хуана обычного, "реального" персонажа именно потому, что он персонаж "литературный". И будучи таковым, он нуждается в своей собственной теологии, в высшем обосновании собственного "кочующего" по страницам мировой литературы бытия. Впрочем, не стоит ждать от романа слишком многого в плане "теории": она почти целиком поглощена "историей", скована обязательствами перед культурной публикой, обожающей старые сказки на новый лад.

Цитата: Я не согрешил, я - грех.

Уильям Голдинг. Двойной язык: Роман / Пер. с англ. И.Гуровой. - М.: Издательство АСТ, 2001. - 240 с. - (Мастера. Современная проза). Тираж 5000 экз. ISBN 5-17-003497-0

В последнем романе Голдинга совсем иное соотношение "истории" и "теории". Повествование идет от первого лица - это рассказ едва ли не последней дельфийской Пифии (закат античного мира; упадок древних городов; римское господство) о своей жизни. Точнее, о своем существовании в языке, в разных языковых мирах. Юность: языковое невежество, отсутствие "своего" слова в отцовском доме парадоксальным образом воспринимается окружающими как склонность к пророчеству, как особый мистический дар. Позже героине приходится раздваиваться между двумя одинаково чуждыми языками, служить проводником двойного языкового насилия - с одной стороны, это язык культуры, "готового слова", это годами воспитываемая привычка говорить гекзаметрами, это фразеология "большого мира" политики, сферы "реальных" отношений. У этих слов есть своя цена, свой точно отмеренный вес. С другой стороны - голос бога, слово откровения, темное, неоднозначное, которое невозможно мерить человеческой меркой. Существуя на границе этих двух языков, героиня отвоевывает себе собственное языковое пространство - оно по крупицам воссоздается из сумрачной стихии памяти, сочетая в себе неизречимость внутреннего и общезначимость внешнего, поэзию и прозу, порядок и хаос.

Цитата: Слепящий свет и тепло, неразличимые в самопознании. Вот! Я сумела. То есть насколько у меня получилось. Память. Память до памяти? Но времени же не существовало, оно даже не подразумевалось. Так как же она могла быть до или после, раз это не было похоже ни на что другое - отдельное, четкое, само по себе. Ни слов, ни времени, ни даже "я", эго - ведь, как я пытаюсь объяснить, тепло и слепящий свет самопознавались, если вы меня понимаете.

Литературоведение как проблема. Труды Научного совета "Наука о литературе в контексте наук о культуре". Памяти А.В.Михайлова посвящается. - М.: Наследие, 2001. - 600 с. Тираж 1000 экз. ISBN 5-9208-0055-0

Весь этот сборник - тоже своего рода опыт обретения собственного языка, менее удачный, чем в предыдущем случае. Роль откровения здесь играют впервые публикуемые тексты А.В.Михайлова. В них, очевидно, содержится какой-то посыл, какая-то задача (ключевые моменты: отсутствие очевидного в современных науках о культуре; незнание как позитивный момент осмысления; наука о литературе как мышление истории; необходимость обратного развертывания и прояснения истории основных слов культуры; выделение разных сфер непостижимого). Тексты довольно герметичные, содержащие в себе декларируемую "неочевидность" и "непостижимость". Значит, сообщество литературоведов должно как-то переварить эту ситуацию, поставить эти тексты в нужный контекст, чтобы стали вдруг возникать смыслы - обычная работа "наследников" традиции. Однако контекст получился слишком уж "земным": вопросы, проблемы, дискуссии, обмен знаками... "Незнание" не включается в осмысление, речь чаще всего идет о реконструкции какого-то позитивного смысла, о "самоценности" произведения, о его "бытии", о целостности и глубине, о прочих "категориях"... когда же дело доходит до конкретных вопросов (см. дискуссию о "религиозной филологии" на с. 461 - 597), неотрефлексированность позиций и неотработанность приемов становится, к сожалению, очевидной.

Цитата: Наверное, сегодня нам необходимо двуязычие - как умение сочетать божественную потаенность и явленность сокровенного в мире. Сакральный язык нужен нам и для того, чтобы освящать язык современный, как питал и освящал он поэзию Пушкина <...>.

Фрагмент поздней лекции Михайлова

Карл-Отто Апель. Трансформация философии / Пер. с нем. В.Куренного, Б.Скуратова. - М.: Логос, 2001. - 344 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-8163-0017-2

Представленный здесь проект "трансцендентальной прагматики" - один из актуальных на сегодняшний день итогов долгой истории самообоснования "наук о духе" в ХХ веке. Апель пытается спасти философию как строгую нормативную дисциплину отказом от апелляции к единству чистого сознания и допущением "идеального коммуникативного сообщества" (понятие о котором не просто философское, но еще и политическое - см. цитату). Если раньше смысл какого-нибудь явления культуры создавался путем редукции к "готовым словам", цена которых не подвергалась сомнению ("религия" - это не что иное, как "страх" etc.), и тем самым любое объяснение являлось разоблачением, моментом классовой борьбы, то теперь сомнение ставится во главу угла: смысл не может быть сведен ни к чему уже существующему в качестве объясняющей модели. Любой смысл должен создаваться здесь и сейчас - в рамках свободной гражданской дискуссии. Адекватное выражение бытия в речи возможно только путем коллективных действий, то есть отказа от позиции субъекта (для которого все остальные - объекты). Все "очевидное" объявляется тоталитарным; бытие может возникнуть только из "непостижимого", которое парадоксальным образом служит средой для идеальной коммуникации.

Цитата: И вот в этом месте наш подход - как мне представляется - в состоянии наделить стратегию неортодоксального, не догматически детерминистского, а гуманистически-эмансипированнного и в какой-то степени гипотетически-экспериментального марксизма, а точнее говоря, неомарксизма, некоей этически обоснованной функцией. Ибо ясно, что в задаче реализации идеального коммуникативного сообщества с точки зрения теории коммуникации сформулировано еще и упразднение классового общества, имплицировано устранение всяческой социально обусловленной асимметрии межличностного диалога.

Книга Юргена Хабермаса "Моральное сознание и коммуникативное действие": аннотация РЖ

Теодор Адорно. Эстетическая теория / Пер. с нем. А.В.Дранова. - М.: Республика, 2001. - 527 с. - (Философия искусства). Тираж 3000 экз. ISBN 5-250-01806-8

Авторская редакция последней книги Адорно так и не была завершена. Поэтому перед читателем стоит непростая задача: переварить хаотичное скопище фрагментов, обнаружить лейтмотивы, путеводные нити, ключевые слова. По сообщению издателей, в Берлине долгое время существовал семинар, посвященный разбору одной этой книги, - значит, чтение не будет легким. С именем Адорно, как правило, ассоциируют пару-тройку философских клише: это редукция художественной формы к бессознательным социальным импульсам, разоблачение идеологичности всего замкнутого и завершенного, ставка на негативное, ну и что-то еще в этом роде. Читатель с удовольствием обнаружит, что упомянутые идеологемы теряют здесь все признаки однозначности, выступая всего лишь отправным пунктом сложной философской работы. Я сделаю акцент только на одном моменте, который считаю ключевым. Адорно пишет: "Воплощением актуальной эстетики остается только мотивированное и конкретное уничтожение расхожих эстетических категорий". Это к вопросу о языке. Расхожие категории, "готовые слова культуры", общие места - это все равно что лейблы, этикетки и марки, не позволяющие увидеть "саму вещь"; это язык, который дан нам отцами и в котором у нас нет названия для нас самих. Следовательно, единственно возможный способ заявить о своем существовании - это уничтожить язык отцов и дать слово тому, что в старом языке не имело голоса. По мысли Адорно, то, что впервые прорывается в язык, - это хаос, распад, катастрофа.

Цитата: Обладающие высоким качеством произведения, будучи внутренне тщательно сформированы, объективно менее хаотичны, чем бесчисленное множество произведений с оформленным по всем правилам фасадом, кое-как напяленным на них, тогда как их собственная форма, скрывающаяся за ним, распадается. Это мало кого останавливает. В глубине души буржуазный характер склонен, вопреки лучшему пониманию проблемы, держаться за плохое <...>.

Тим Паркс. Дорогая Массимина: Роман / Пер. с англ. И.Алюкова. - М.: Фантом Пресс, 2001. - 384 с. - (Серия "Зебра"). Тираж 6000 экз. ISBN 5-86471-263-9

Триллер с беспринципным циником и злодеем в главной роли - вроде бы не новость. Однако стоило бы рассмотреть роман Паркса в контексте все того же двуязычия. Герой - англичанин, сбежавший из страны отцов и осевший в Вероне. Английский язык для него - это язык унижений и оскорблений, язык неудач и несвободы. На протяжении всего романа герой записывает на диктофон яростную обличительную речь, которую собирается предъявить отцу в доказательство своей состоятельности. Однако вместо этого шлет "дорогому папе" милые открытки с пожеланиями хорошего урожая. Возникающие здесь фрейдистские контексты - это также феномен английского языка. Выход из ловушки герой видит для себя в совершенствовании своего итальянского. Научиться думать по-итальянски - значит обрести свободу, открыть для себя мир бесконечных возможностей. В итальянском обнаруживаются слова, для которых в языке отцов не существует аналога - "невеста", "шантаж", "кража", "похищение", "вымогательство", "убийство"... Для героя существовать в подлинном смысле слова - значит не просто мыслить, но мыслить на другом языке. В финале герой бросает свой диктофон в море - он боится того, что английский вновь прорастет в его голове, и тогда "безумие, полное безумие - вот что ему уготовано", - в том случае, если он перестанет действовать согласно с новым образом мыслей. Но это, вероятно, мы узнаем из второй серии с тревожащим заглавием "Призрак Мими".

Цитата: Разумеется, в конечном счете вопрос сводился к обретению индивидуальности. Кто он? Отличник и трудолюбивый маменькин сынок, карьерист, научившийся ловко лизать зад и заполнять всевозможные анкеты, жаждущий вырваться из паутины бедного лондонского района и лап левака отца на кембриджские лужайки, утопающие в цветах и шампанском с креветками? Или же отверженный и презренный тип, гонимый и обреченный на вечное одиночество (от Лондонского управления образования хотя бы та польза, что знаешь эти слова), преисполненный решимости мстить всем и вся?

Джон Фаулз. Коллекционер: Роман / Пер. с англ. И.Бессмертной. - СПб.: Кристалл, 2001. - 287 с. Тираж 5000 экз. ISBN 5-306-00151-3

Это сочинение старше романа Паркса лет на тридцать; оно неоднократно издавалось на русском языке, но, может быть, мы сможем освежить контекст его восприятия. Один путь - сравнить его с "Массиминой" чисто сюжетно: похищение девушки и смерть. Другой - удержаться в точке, где язык, свобода и самоидентификация скручены в тугой узел. Герой Фаулза устрашающе несвободен. Он мыслит и выражается на отвратительном, мертвом языке насилия - все эти сложноподчиненные конструкции, архаизмы, подобострастие, страх выразиться "не так, как подобает" и полное отсутствие живой мысли. Он и действует соответствующим образом - просчитывает, систематизирует, классифицирует, коллекционирует (специфический контекст "коллекционирования", его связь с анальным характером, импотенцией и тоталитарным мышлением). И другой язык - язык настоящего искусства, язык левой политики, язык эмоций, жизни, любви. Только здесь это - язык жертвы, язык пассивного сопротивления (до 1968 года еще далеко). А вот в романе Паркса языковое сопротивление становится активным и порождает новое насилие, уже не скрывающееся за маской мещанства и благопристойности. Парадоксальным образом герой Паркса - это все та же пленница из романа Фаулза, только поточнее рассчитавшая удар топора, да заодно прикарманившая денежки своего мучителя.

Цитата: Человек должен быть левым. Все порядочные люди, которых я знаю, всегда выступают против консерваторов. Но мне понятно, что он чувствует. Я и сама все чаще чувствую то же самое. Этот разжиревший "новый слой", мертвым грузом давящий все вокруг. Разлагающий все и вся. Вульгаризирующий. Насилующий природу <...>. Все делается массово. Масс-культура. Масс-все-на-свете.

Джон Бэнвилл. Афина: Роман / Пер. с англ. И.Бернштейн. - М.: Издательство АСТ, 2001. - 288 с. - (Мастера. Современная проза). Тираж 5000 экз. ISBN 5-17-005641-9

Продолжение романа "Улики". Вспомним коллизию: герой живет в чуждом мире, испытывает чужие эмоции, примеряет чужую маску субъекта, наслаждается иллюзией свободы - а потом происходит встреча с дамой в черном, и вместе с осознанием своей несвободы у героя впервые появляется душа как нечто претерпевающее, индикатор реальности мира. В новом романе герою предстоит прояснить соотношение реальности, иллюзии и подлинности. Герой не способен занять позицию наблюдателя, он не может адекватно проинтерпретировать то, что с ним происходит, он словно погружен в стихию неочевидности и незнания. Ведь на самом деле картины, которые он исследует - это подделки, дама в черном (таинственный объект а) - преступница, а он сам - пешка в чьей-то большой игре. Герой ничего этого не видит, но эта неочевидность, эта иллюзия парадоксальным образом служит залогом подлинности не только изучаемых им картин, но и его самого. Реальность не может быть подлинной, а иллюзия - может. Да, собственно, только иллюзия и может быть таковой. В реальности сам герой, стыдливо сменивший фамилию - подделка; но в том "причудливом танце желания и обмана", в стихии соблазна, в обиталище химер и призраков, где он очутился, - только там он может быть самим собой.

Цитата: Эти слезы, художник, кажется, писал их кисточкой об один колонковый волосок. Помнишь, я показывал их тебе через лупу? От твоего дыхания поверхность картины затуманивалась и снова светлела, сценка то меркла, то вновь проступала как из горных туманов. У тебя на щеке оказалась родинка, я ее раньше не заметил, из нее рос один-единственный волосок. "А ему-то что?" - сказала ты. Так что в тот день, любовь моя, мы с тобой сблизили головы в осенней дождливой тишине и на миг стали почти совсем такими, какие мы есть.

Сабина Грубер. Неприкаянные: Роман / Пер. с нем. С.Шлапоберской. - М.: Текст, 2001. - 158 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-7516-0227-7

И вновь мотив языка, идентичности и свободы. Герои - брат и сестра - родом из деревушки на севере Италии. Они тоже бегут из мира отцов, из царства несвободы, один - в Вену, другая - в Венецию. Их ведет желание "прикрепиться", "стать своими", и, может быть, именно поэтому им недостает легкости и независимости. Родившись на границе итальянского и немецкого языков, они уехали, может быть, недостаточно далеко, не совсем полностью избавились от груза языковой и телесной памяти. Их поступки недостаточно радикальны, они обречены вращаться все в том же географическом и человеческом круге. Их ждет только разочарование и одиночество - они слишком привязаны к реальности мест, людей и воспоминаний, чтобы ощутить себя свободными и подлинными.

Цитата: Симонич встает, на ней опять черные чулки в сеточку и платье, которое кончается аккурат там, откуда ноги растут. Мареш, перемазанный горчицей, пытается с ней заигрывать. Оба они, в отличие от Денцеля, давно поняли, что журналистика - это возможность заработать себе на жизнь, все равно как торговать сосисками или жарить картошку. На коренное обновление внутри отделов надеяться уже не приходится. Только глупыши Денцели еще верят в то, что им позволят резать правду-матку.

Мартин Хансен. Лжец: Роман / Пер. с дат. Н.Киямовой. - М.: Текст, 2001. - 251 с. Тираж 3000 экз. ISBN 5-7516-0257-9

Как сообщают издатели, этот знаменитый в Дании роман 1950 года на русском языке публикуется впервые. "Роман, в котором прослеживаются черты автобиографии самого автора, построен в форме дневника - его ведет в течение нескольких весенних дней Йоханнес Виг, совмещающий обязанности школьного учителя и причетника на маленьком острове". Герой - чужой для островитян. Они "крепко стоят на земле", а он лишь "странствует" по ней, тяжело волоча за собой груз датской литературы. Это наследие мешает ему "стать своим", прикрепиться к земле, испить ее живительных соков. Тщеславная мысль - подробно описать весь остров и его обитателей - понимается им как симптом собственной дьявольской природы. "Ложь" заключается не в тех или иных фактах вранья, а в самой идее сотворить этих людей заново, написать для них историю, в которой они бы жили. Апофеоз этой лжи - воскресная проповедь, которую герой читает островитянам на с. 122 - 130: он чувствует свою власть над этими людьми, силу своего недоброго слова, в котором нет искренней веры. Но в финале герой сознает ложь своего замысла: он отделяет те страницы своего дневника, в котором речь идет о нем самом, и дает им заглавие "Лжец", а затем принимается за кропотливый труд "возделывания острова словом", в котором уже не будет гордыни и самолюбования.

Цитата: Я пока еще не разрешаю младшеклассникам препарировать цветы и пересчитывать тычинки. Не знаю, чья дурья голова придумала, что первым делом надо разрезать цветы на части и изучать их половые органы. Ох уж эта вера в систематизацию! Нет, сначала мы учимся распознавать их - по тому, как они одеты и что выставили напоказ. Вслед за тем они получают имена. Цветы, равно как и все, что что-то значит, должны прорасти в языке и жить в нем, соприкасаясь с нашей жизнью, - прежде чем мы начнем разыгрывать из себя ученых и играть в науку.

Мартин Хансен: энциклопедическая статья

В предыдущих выпусках

Сводный каталог "Шведской лавки"



Шведская полка \| Иномарки \| Чтение без разбору \| Книга на завтра \| Периодика \| Электронные библиотеки \| Штудии \| Журнальный зал