www.russ.ru Шведская лавка # 46

Дмитрий Липскеров. Родичи
Владимир Сорокин. Первый субботник
Владимир Сорокин. Сердца четырех
Егор Радов. Я. Или ад
Иржи Грошек. Легкий завтрак в тени некрополя
Луис Бегли. Уход Мистлера
Пьер Ассулин. Клиентка

Дмитрий Липскеров. Родичи: Роман. - М.: ЭКСМО-Пресс, 2001. - 384 с. Тираж 5100 экз. ISBN 5-04-008497-8

Все повторяется - поезд, странный пассажир, идиот по всем признакам. Только поезд идет не в Петербург, а в Москву, и пассажир по фамилии Михайлов совсем не похож на тщедушного Мышкина. Прямой потомок библейского ассирийского медведя, красавец-альбинос, обладающий нечеловеческой способностью к регенерации. Зла не помнит, чудеса творит, танцует как бог. Свет, любовь, запах лесных ягод. Озаренный человек... Нет, лучше сказать не человек, а кристалл, высокоразвитый вирус, доброкачественная опухоль, - иная, неведомая форма жизни. Вернее, сложным образом организованное неживое.

Антагонист, носящий имя Арококо, совсем не похож на Рогожина. Злобное кусачее существо, не иначе как черт. Однако мы понимаем, что этот мохнатый ублюдок и молочно-белый сверхчеловек - родичи и что они связаны крепче, чем детеныши одной человеческой матери. И что их смертельная вражда непостижимым образом воздействует на человеческую историю. На судьбу человека как вида живой материи. И что на исходе времени должен остаться только один.

Цитата: В это время ночью по заснеженному лесу средней полосы бежал кто-то, и глаза его злобно сверкали. Существо то и дело ударялось мускулистыми бедрами о столетние сосны, облизывая при этом свинячьим языком небритые щеки. Держа в правой руке разводной ключ, злобный левой походя распорол брюхо матерому волку, а волчица еще долго, поджимая хвост, трусливо принюхивалась к вываленным кишкам своего самца, смердевшим кислой кровью и тухлым яйцом...

Владимир Сорокин. Первый субботник: Рассказы. - М.: Ad Marginem, 2001. - 309 с. Тираж 10 000 экз. ISBN 5-93321-024-2
Владимир Сорокин. Сердца четырех: Роман, повесть, пьесы. - М.: Ad Marginem, 2001. - 356 с. Тираж 10 000 экз. ISBN 5-93321-028-5

Классические сорокинские тексты - хороший материал для рекламного проспекта: Окунитесь в мир неизведанного. Почувствуйте вкус свежего кала, озаренного холодным светом полной луны. Вам скучно? Устройте "комсомольское собрание" с последующим поеданием трупов. Хотите чего-нибудь особенного? Сыграйте в игру "нюхнуть у маменьки по-тайному". Ну и так далее. Фантазируйте. Творите. Удовольствие от текста гарантировано.

Что касается возможности критического суждения. Жанровое, номинирующее определение творчества Сорокина малопродуктивно. Более того, тексты С. нельзя даже назвать "литературными", то есть они не являются готовым продуктом, предназначенным для потребления. Напротив, это особые инструменты, органы, машины по производству смыслов. То есть они не просто содержат определенное количество уже известной информации, но помогают читателю самому произвести новую информацию. В этом смысле их действие подобно действию греческой трагедии. Гной, фекалии, трупы - все это знаки невозможности выразить смерть в языке. Они лишь указывают и напоминают: memento mori. Почти физическое присутствие безъязыкой смерти в сорокинских текстах, пронизывающая пустота, головокружение, хаос. Читатель в пароксизме убийственного наслаждения хватается за остатки языка, как за соломинку. И эти жалкие ошметки начинают звучать новым, неожиданным и прекрасным смыслом.

Цитата: Скажите, это правда, что советская литература переживает сейчас довольно драматический период? - И смотрит, как могут только немцы: доверчиво и с заведомым пониманием. Что, что мне ответить этому милому человеку? Что культурная ситуация в стране ужасна, а литературная чудовищна? Что наглость, нигилизм, невежество возведены в ранг не только достоинств, но и качеств, необходимых писателю для успешного продвижения по окровавленной литературной лестнице? Что вороньи стаи оголтелых негодяев от критики жадно расклевывают тело опрокинутой навзничь Русской Словесности? Что мое литературное поколение зажато между смертельными жерновами - свинцовоголовыми фронтовиками-сталинистами и молодыми Геростратами от литературы, рассматривающими Русскую Культуру в зловещем отблеске своей пиромании? Что за последний месяц я потерял трех своих лучших друзей? Что я изрубил топором пишущую машинку? Что я плюнул в лицо своей матери? Что мне снятся люди с гниющими головами? Что я не могу видеть вечером собственные руки? Что я боюсь комода? Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.

Первый субботник

Сердца четырех

Егор Радов. Я. Или ад: Романы. - М.: Ad Marginem, 2001. - 396 с. Тираж 5000 экз. ISBN 5-93321-027-7

Если перевести авторскую задачу Радова на язык школьной философии, то задача эта будет сформулирована в следующих вопросах: каковы условия осознания человеком своего "я"? где пролегают границы субъективности? как можно в пределах отдельно взятого текста перейти эти границы? Можно, например, нарушить обычный порядок шифтеров, - так, что становится непонятно, кто, кому и зачем говорит, когда употребляется слово "я". Можно избежать любой упорядоченности, добавить немножко "шизофренического дискурса"... Но смысл последней буквы русского алфавита в одноименном романе остается непроясненным.

Роман "Или ад" в этом отношении более удачный. Автор пускает героя в неблизкое странствие по другим мирам, облекает его в другие формы, наделяет его другими именами, даже другой памятью, - и все напрасно, герой никак не желает расстаться со своим "я". Наконец, автор уже просто устает и бегло рисует картину растворения героя в абсолюте (в философском, разумеется, смысле - это вам не Сорокин). Читатель наконец понимает, несмотря на все старания автора ему помешать, что единство "я" - чисто синтаксическое, что "другое" - это также особая логическая конструкция, никак не связанная со смыслом дескриптивных терминов. И чтобы "я" стало "другим", недостаточно пририсовать ему усы или назвать другим именем. Такой переход совершается композиционно и стилистически.

Цитата: Три Иванова - три нормальных человека, надежда нашего мира на спасение. Они шагали в кожаных коричневых куртках, словно капитаны из детских книжек. У каждого был бритый подбородок, будто высеченный из скалы, волосы, гладко зачесанные назад, и походка в ногу с остальными. Ивановы добродушно улыбались и кивали мальчишкам, мимо которых проходили.

Иржи Грошек. Легкий завтрак в тени некрополя: Роман / Пер. с чеш. А.Владимировой. - СПб.: Азбука-классика, 2001. - 384 с. Тираж 7000 экз. ISBN 5-352-00036-2

Грошек также исследует тему идентичности и ее границ. Идентичность (тождество субъекта самому себе) понимается как особая манера выражения, наиболее правдоподобная и постоянная маска из тех, что человек одевает в течение своей жизни. Если вам говорят: ты сегодня не в форме, прямо сам не свой, или: ты уже не тот, что раньше, это значит, что вы изменили манеру выражения (например, стали хромать на левую ногу, или отрастили усы). Литература, в частности, занимается тем, что предлагает к употреблению самые разные маски и личины. В периоды "литературоцентризма" их оборот становится массовым.

В своем романе Грошек, на первый взгляд, пишет о женщине как о совершенно особой, непонятной для него форме жизни. Мол, кто ее знает, чего она на самом деле хочет, эта женщина. Однако потом понимаешь, что автор пишет об античной литературе. Большей частью это хроники царствования Клавдия и Нерона, а также непристойные римские эпиграммы. Герои романа одевают маски исторических персонажей. И, как следствие, утрачивают представление о собственном "я", раздваиваются, грезят наяву. Другое дело, что все эти античные модели поведения воспринимаются нами сегодня не иначе как женские. Собственно, женщина - это античный рудимент в христианском, преимущественно мужском, мире. Поэтому, вопреки распространенному мнению о том, что женщина - это мужское изобретение, выходит, что именно мужчина с трудом выкарабкался из удушающего женского мира античности, и ему стоит огромного труда удержаться на высоте своего мужского "я" и не скатиться в первобытное женское состояние.

Цитата: Разница между античной и христианской литературой очевидна. Небольшое расстояние между анусом и влагалищем. Все литературные формы - повесть, роман, эпиграмма - разработаны еще в Древнем Риме. Христианские писатели открыли для себя - Вдохновение. И теперь, будьте добры, душевно отдайтесь в античной позе - вот и все, что требуется от женского пола. А также от литературы.

Луис Бегли. Уход Мистлера: Роман / Пер. с англ. Н.Рейн. - М.: Издательство АСТ, 2001. - 286 с. Тираж 5000 экз. ISBN 5-17-010207-0

В издательской аннотации проводится прямая параллель между романом "Уход Мистлера" и новеллой Томаса Манна "Смерть в Венеции". В действительности сходство исчерпывается местом действия. Ну и еще словом "смерть". Тяжелое ощущение распада и хаоса, пронизывающее новеллу Манна, в романе Бегли оборачивается усталостью и скукой. "Хаос", о котором говорит главный герой, - это обычное состояние мира, обыденность, тоска смертная. Герой ищет в Венеции трагический фон для своего ухода (он болен раком), высокую ноту, но обнаруживает лишь аляповатый задник итальянской комедии масок. И волей-неволей участвует в фарсе. Женщины, гондолы, фрески - вся эта туристическая и романтическая дребедень никак не желает соответствовать мироощущению смертельно больного человека. В итоге он отказывается от намерения "уйти красиво", выбирая для себя гораздо более страшный финал - принять смерть во всей ее будничности и банальности. Уныло доиграть свою нелепую роль. Незаметно исчезнуть.

Цитата: Пустые, ничем не заполненные дни - вот о чем я мечтал. Но вышло иначе. Пустота превращается в хаос, или же эти две вещи просто неразличимы - по крайней мере в моем случае. А возможно, это явление носит всеобщий характер.

Пьер Ассулин. Клиентка: Роман / Пер. с фр. Н.Паниной. - М.: Текст, 2001. - 219 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-7516-0258-7

Герой, он же и рассказчик, изучает период гитлеровской оккупации во французском государственном архиве. Его ошеломленному взору предстает совсем другая Франция - отдельный, самодостаточный мир, способный изменить любого, кто прикоснется к нему. "Я погрузился в риторику чужой эпохи". В основном это риторика и лексика анонимных доносителей и чиновников, занимавшихся еврейским вопросом. Отвратительный, страшный язык. Язык преступников. В понимании героя человек, написавший донос на семью его друзей, a priori осквернен одним фактом участия в этих омерзительных языковых действиях. Герой не способен увидеть в нем человека. Обычного человека, попавшего в ловушку обстоятельств.

Любое высказывание ответственно - полагает герой. Исследователь прошлого, архивариус, биограф, жертва "литературоцентристского" мифа. Извлекая "истину" из вороха пыльных бумаг, он способствует самоубийству несчастной женщины. Желая избавить мир от насилия, он сам становится его проводником.

Цитата: Арийцы... Меня уже не удивляло это слово из прошлого. Я даже позабыл, насколько чудовищным оно некогда было. Я насиловал свой ум, мысленно повторяя: арийцы, арийцы, а-рий-цы!

В предыдущих выпусках

Сводный каталог "Шведской лавки"



Шведская полка \| Иномарки \| Чтение без разбору \| Книга на завтра \| Периодика \| Электронные библиотеки \| Штудии \| Журнальный зал