www.russ.ru Шведская лавка # 49

Выпуск подготовил Роман Ганжа

Патрик Зюскинд. Парфюмер: История одного убийцы
Ольга Кушлина. Страстоцвет, или Петербургские подоконники*(книги, отмеченные звездочкой, предоставлены магазином "Гилея")
Кадзуо Исигуро. Безутешные: Роман
Кингсли Эмис. Эта русская: Роман
Жан-Франсуа Лиотар. Хайдеггер и "евреи"

Патрик Зюскинд. Парфюмер: История одного убийцы / Пер. с нем. Э.В.Венгеровой. - СПб.: Азбука-классика, 2001. - 309 с. Тираж 10 000 экз. ISBN 5-352-00060-5

Очередной тираж знаменитого романа. Фирменная "азбучная" серия "Bibliotheca Stylorum". Перевод Эллы Венгеровой (о других работах переводчика можно узнать здесь).

"Das Parfum" (1985) существует по-русски с 1993 года. Чаще всего сравнивается с "Коллекционером" (1962) Джона Фаулза и "Каталогом Латура" (1996) Николая Фробениуса (точнее, это "Латур" сравнивается с "Парфюмером").

Когда говорят о "Парфюмере", упоминают обычно и "Просвещение". Почему? Просвещение - это всегда решительное разделение "света" и "темноты", состояния "до" и состояния "после". Это парадигма, это метафора, и это, разумеется, каталог, в основе которого лежит бинарное деление на хорошие и плохие запахи. Если вдуматься, роман Зюскинда буквально напрашивается на просветительское прочтение, искушает, провоцирует читателя. Ведь превознесение антипросветительского пафоса романа - это по сути своей просветительский жест, разграничивающий "плохое" Просвещение и "хорошее" (хорошее что? - любая номинация будет выглядеть неуместной). И сводящий сам роман к метафоре Антипросвещения (неуместное слово все-таки вырвалось). Это такая парфюмерная ловушка Зюскинда: если в ароматической композиции романа мы почуяли некую критическую, антипросветительскую ноту, значит, наш мысленный нос не обладает достаточной чувствительностью, чтобы обонять наш собственный просветительский запах.

Просвещенный писатель-отец, любовно оберегающий девственность своего литературного создания от/для сонмов критиков-дефлораторов? Прячущий суть под защитной пленкой? Нет, скорее следовало бы уподобить (опять этот неловкий конструкт) творение Зюскинда цветку, в котором нет четкой границы между внутренним и внешним. Цветку, распространяющему аромат. Но на этом мы, пожалуй, приостановим развертывание метафоры, иначе читатель уподобится куску говяжьего сала, или, в лучшем случае, перегонному кубу (см. с. 121).

Цитата: Он вскоре овладел огромным словарем, позволявшим ему составлять из запахов любое число новых фраз, - и это в том возрасте, когда другие дети, с трудом подбирая вколоченные в них слова, лепечут банальные короткие предложения, отнюдь не достаточные для описания мира. Пожалуй, точнее всего было бы сравнить его с музыкальным вундеркиндом, который из мелодий и гармоний извлек азбуку отдельных звуков и вот уже сам сочиняет совершенно новые мелодии и гармонии, правда с той разницей, что алфавит запахов был несравненно больше и дифференцированней, чем звуковой, и еще с той, что творческая деятельность вундеркинда Гренуя разыгрывалась только внутри него и не могла быть замечена никем, кроме его самого.

Ольга Кушлина. Страстоцвет, или Петербургские подоконники. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. - 336 с. Тираж 3000 экз. ISBN 5-89059-005-7

Ольга Кушлина известна не только читателям РЖ. Ее статьи и заметки можно встретить в журналах "Неприкосновенный запас" и "НЛО", а также на сайте "Вавилона". Участвовала (вместе с М.Гаспаровым и Т.Никольской) в подготовке антологии "Сто одна поэтесса Серебряного века".

Книга "Страстоцвет" адресована любителям литературы и цветоводам-любителям. Легкие, любительские (в хорошем смысле слова) вариации на тему "цветы и поэзия". Все мы вышли из гесдерферовского "Комнатного садоводства"! - может воскликнуть иной из персонажей Кушлиной. "А в том, что книга Макса Гесдерфера была внимательно прочитана Тэффи, нет никаких сомнений. Стихотворение "Страстоцвет" вообще непонятно без сопоставления его образов с соответствующими страницами..." И вообще, декаданс возник как реакция (аллергическая?) на появление в Европе экзотических цветов из французских колоний. А представьте себе, что герань называется, как ей и следует, - пеларгонией. Какие катастрофические последствия для российского стихосложения! Тогда понятно, почему рододендрон стал азалией, а то еще и альпийской розой... И разве не прибавляет нам всем оптимизма тот факт, что пресловутые брюсовские латании и вправду стояли у него в доме, и отбрасывали тени на печной кафель?

Пеларгония - пела в хоре я... Азалия - на вокзале я... Рододендрон - хлынул народ на перрон... Цикламен - ветер перемен... Ах, простите, мечты, мечты... (Пассифлора - опасные примеси хлора... Ну вот, опять вырвалось!) Сами видите: чтение легкое, приятное и в высшей степени стимулирующее.

Цитата: Не зря Ин. Анненский в статье о Сологубе так подробно говорит о зверином нюхе писателя, о многочисленных обонятельных образах в его произведениях. В романе "Мелкий бес" содержится замечательно полное описание модных на рубеже веков духов и одеколонов. Если омерзительный Передонов связан со всяческим смрадом, запахом белены и кокорыша <...>, то "язычница и грешница" Людмила Рутилова <...> пользуется духами как самым верным способом обольщения <...> при каждом появлении на страницах романа "благоухает чем-нибудь", каждый раз чем-то новым, в зависимости от настроения и поставленной психологической задачи: "Она порывисто прошла в свою комнату, обрызгала себя корилопсисом, - и запах, пряный, сладкий, блудливый, охватил ее вкрадчивым соблазном. Она вышла на улицу нарядная, взволнованная, и нескромною прелестью соблазна веяло от нее".

Кадзуо Исигуро. Безутешные: Роман / Пер. с англ. С.Сухарева. - СПб.: Симпозиум, 2001. - 669 с. Тираж 5000 экз. ISBN 5-89091-165-1

Исигуро, англичанин японских кровей, автор букероносного "Остатка дня" (1989). Роман 1995 года "The Unconsoled" - гораздо более сложное и хитроумное сооружение, из разряда "программных". В послужном списке переводчика Сергея Сухарева отметим "Свободное падение" Уильяма Голдинга и "Икону" Фредерика Форсайта.

Главный герой, он же рассказчик - всемирно известный музыкант, пианист по фамилии Райдер, англичанин ("английские" воспоминания образуют основу внутреннего мира героя). Все прочие обстоятельства и события совершенно не поддаются рациональному упорядочиванию. Действие происходит в абстрактном европейском городке (а может быть, во сне? или на том свете?). Готовится грандиозный концерт, все жители городка захвачены предстоящим представлением. После долгих лет молчания (и запоев) на сцену должен выйти легендарный дирижер Бродский. Однако его гениальная интерпретация оказывается слишком радикальной для чопорных (или просто слишком провинциальных?) горожан, "они не хотели настоящего искусства, оно их испугало. Оно далеко превосходит их запросы". Вот, пожалуй, сухой остаток. То ли дело - parfum романа, его ароматическая композиция.

Центральные ноты - мастерство, призвание, талант. Художник и толпа. Реальность музыки и абсурдная ирреальность "действительности". Система лейтмотивов делает повествование похожим на симфонию (или оперу?), но и на сновидение. Герои произносят многостраничные монологи - своего рода "арии". Композиция многократно и многоуровнево закольцована, герой только и делает, что перемещается в пространстве по каким-то плутающим, бессмысленным орбитам; смысл и цель обнаруживаются буквально на последней странице романа: раннее утро, салон трамвая, кольцевой маршрут.

Женщина - то ли жена, то ли чужой сон... Мальчик - сын? Двери, дверцы, коридоры, душные комнаты, лестницы, автострады... Время бесконечно растянуто, между двумя событиями успевает уместиться невероятное количество других... Примечательная деталь: в романе нет часов - ни наручных, ни настенных... Тема родителей, тема старения, тема семейного счастья... Невесть откуда возникающие старые школьные приятели и прочие предметы из прошлого... Нет, неспроста все это. Не исключено, что в романе обнаружится еще много подводных течений и подспудных смыслов. К примеру, что зашифровал автор в фамилиях композиторов? А фамилии эти все вымышленные - Ларош, Маллери, Казан, Есимото, Яманаки, Любеткин, Перуцци, Косминский, Халльер - но зато какие звучные! Да взять того же Бродского... Итак, произнесем вердикт. Будем считать, что все это герою приснилось (в терапевтических целях) накануне реального концерта в реальном городе Хельсинки: "Трамвай остановится, я <...> выйду со спокойной душой, потому что мысль о Хельсинки не будет вызывать во мне ничего, кроме гордости и уверенности". Остановился ли трамвай, автор благоразумно умалчивает.

Цитата: Потом я склонюсь ниже и поцелую ее мохнатку; я не жду, что у нее прежний запах, нет, я много думал об этом; запах может быть и нехороший, как у тухлой рыбы; все тело может плохо пахнуть - об этом я думал долго. Да и мое тело, смотрите сами, не в лучшем виде. Кожа шелушится, уж и не знаю почему. Началось это в прошлом году, с головы. Когда я причесывался, из-под гребешка летели огромные хлопья - такие полупрозрачные, как рыбья чешуя. А дальше то же самое пошло по всему телу - локтям, коленям, теперь вот и на груди. И хлопья эти воняют рыбой.

Кингсли Эмис. Эта русская: Роман / Пер. с англ. А.Глебовской. - СПб.: Симпозиум, 2001. - 445 с. Тираж 5000 экз. ISBN 5-89091-162-7

Сэр Кингсли Эмис (1922 - 1995), отец Мартина Эмиса. Оба успели отметиться в нашей лавке по одному разу: отец - "Девушкой лет двадцати", сын - "Ночным поездом". "The Russian Girl" (тема девушек продолжается) - роман 1992 года. Александра Глебовская известна переводами "Притч" Голдинга и "Бледного пламени" Набокова (совместно с Сергеем Ильиным), а также редакцией стихотворных сборников Эмили Дикинсон и Джона Донна.

Русская поэтесса Анна Данилова на излете коммунистического режима приезжает в Лондон хлопотать за своего незаконно содержащегося в подвалах (условно говоря) Лубянки брата. Идея такая: видный английский славист, гарантируя со своей стороны высочайшее качество и международную значимость поэзии Даниловой, организует обращение к советскому правительству от имени звезд британской политики и культуры. Славист (по имени Ричард) влюбляется в Данилову, но при этом понимает, что ее поэзия никуда не годна (если ты хочешь сгодиться для траха / залезай в неглиже и чтобы не пахло дерьмом... Неужели сам Эмис сочинял?). Разыгрывается внутренняя драма, конфликт разума и чувств (как это по-английски!), да еще на фоне конфликта семейного. В итоге славист выбирает чувство (как это по-русски!) и кидается в омут с головой. Русские страсти в английском интерьере. Happy-end.

Россия, любовь, политика, литература... Все завязано в единый тугой узел. И все закончилось бы плохо, на русский манер, если бы не аналитическая атмосфера туманного Альбиона. Туман, вероятно, обостряет видение различий, естественную критическую способность. На с. 255 - 259 решительно разводятся политика и литература: присутствие политики в каждом написанном слове - смертельная болезнь больших литератур (русской и американской). Потом (с. 374) также разводятся литература и литераторы, литература и идеи... Наконец, русское и английское. Быть русским - это значит быть слишком сосредоточенным на том, что ты русский, "на всех этих словечках, жестах и гримасках". Это значит играть роль русского в некой абсурдистской постановке; заниматься показухой, прилюдным самокопанием, рассчитывая на внешний шокирующий эффект. И при этом относиться к своей игре с трагической серьезностью. Театральный удел англичанина - быть интерьером, пейзажем, вещью в себе. Иронически обыгрывать, изящно понижать высокий тон.

Цитата: Ричарду смутно запомнилась какая-то примечательная черта здешней уборной, но он забыл, какая именно. Незнакомые запахи, наводившие на мысль о пестицидах и отравляющих газах, сочились, как он скоро выяснил, из незакупоренных склянок, одна их которых примостилась на удобной полочке рядом с каталогами картин забытых художников, потеснившими книги о путешествиях. Нет, что-то тут было еще. Он поднял архаическую деревянную крышку унитаза: да, вот оно. Форма унитаза была столь же архаичной - большая плоская чаша и темная труба впереди, в которую смывалось содержимое. Вся поверхность чаши, как и боковые стенки, была покрыта искусной росписью, не то впечатанной в фаянс, не то нанесенной поверх, - охота на лис в Англии лет сто тому назад, лошади, всадники, собаки, загонщики, поля, изгороди, шпили вдалеке и даже лиса, уходящая в заросли в нижней части переднего плана.

Рецензия Льва Данилкина ("Афиша")

Жан-Франсуа Лиотар. Хайдеггер и "евреи" / Пер. с фр., послесл. и прим. В.Лапицкого. - СПб.: Аксиома, 2001. - 187 с. Тираж не ук. ISBN 5-901410-08-4

Лиотар (1924 - 1998), знаменитый французский философ, автор "Постсовременного состояния". Виктор Лапицкий - прекрасный переводчик с английского и французского. В его интерпретациях выходили "Красная трава" Бориса Виана, романы Вернона Салливана, "Последний человек" Мориса Бланшо, "Фрагменты речи влюбленного" Ролана Барта, "Химера" Барта Джона, "Адские машины желания доктора Хоффмана" Анджелы Картер, "Освобожденный Франкенштейн" Брайана Олдиса. Джеймс Баллард и Жак Деррида, Уолтер Абиш и Филипп Лаку-Лабарт... Книгой рассказов Виктора Лапицкого "Борхес умер" в прошлом году открылась серия "Наша марка" издательства "Амфора".

В середине 80-х тема "Хайдеггер и нацизм" занимала лучшие умы Франции. Инициированная чересчур "прямолинейными" выступлениями Виктора Фариаса и Пьера Бурдье, так или иначе утверждавшими связь философии Хайдеггера и политики Третьего Рейха, дискуссия вскоре была подхвачена Деррида и Лаку-Лабартом, став более "теоретичной". Философы пытались разобраться с хайдеггерианскими корнями собственной философии. Книжка Лиотара (1988) сообщила теме новый, неожиданный ракурс.

Отталкиваясь от понятий возвышенного (Кант) и вытеснения (Фрейд), Лиотар реконструирует топику западного "разума" ("духа"). В основании (истоке) западной мысли лежит нечто непредставимое и неосмысляемое, первичная сцена сознания, то, что впервые создает память, и в то же время находится за ее пределами. Однако мысль эта забывает о том, что ее началом является исходное забвение. Она пытается представить себя от начала и до конца, укоренить себя в себе самой, добиться абсолютной автономии. Собственно, весь проект философии, от греков и до Просвещения, - это проект самоописания мысли в очевидных и прозрачных формах (попытка избавиться от собственного запаха, если вспомнить Гренуя), удостоверение в чистоте и подлинности своего происхождения. Словом "евреи" Лиотар называет то в западной мысли, что противится окончательному самообоснованию и постоянно помнит о наличии изначально забытого. Долг такой памяти называется словом "Закон". Дух Запада стремится избавиться от "евреев", забыть о том, что есть такой долг памяти об изначально забытом, выйти из-под гнета Закона и окончательно присвоить себе бытие... Когда Хайдеггер вводит тему "забвения бытия", он мыслит почти как "еврей". Но он мыслит и дальше: надо вывести бытие из забвения в несокрытость, надо вспомнить начало мысли, взойти к истокам, держаться корней. Лиотар пишет, что это предельно жесткий проект, невыразимый в понятиях реальной нацистской политики, взявшей ложный курс на технологию убийства. В конечном итоге Хайдеггер жаждет не механизированного освоения мира, но возвращения забытых богов. Вывод Лиотара: после Освенцима все мы, выжившие, этнические евреи и не-евреи, просто обязаны быть "евреями".

Цитата: Если искусство продолжается, а оно продолжается, то это уже совсем другое, вне хорошего вкуса, стремящееся выявить и выделить то ничто, ту аффектацию, которая ничем не обязана чувственному, и всем - некоторому нечувствительному секрету. Кант пишет о возвышенном, что оно есть "духовное чувство" <...>

Уж что-что, а это Адорно понимает. Он отлично понимает, что если сегодня искусство производит прекрасное, то оно производит китч. <...> Возвышенное не производится, не "проектирует" себя, оно просто случается.

В предыдущих выпусках

Сводный каталог "Шведской лавки"



Шведская полка \| Иномарки \| Чтение без разбору \| Книга на завтра \| Периодика \| Электронные библиотеки \| Штудии \| Журнальный зал