www.russ.ru Шведская лавка # 50

Выпуск подготовил Роман Ганжа

Сергей Носов. Дайте мне обезьяну: Роман, рассказы, пьесы
Наталья Смирнова. Фабрикантша: Роман, рассказы
Владимир Маканин. Один и одна. Предтеча: Романы
Натанаэл Уэст. День саранчи: Роман, повести
Патрик Серио. Структура и целостность
Интеллектуальный Форум # 5
Интеллектуальный Форум # 6

Сергей Носов. Дайте мне обезьяну: Роман, рассказы, пьесы. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. - 320 с. - (Оригинал). Тираж 5000 экз. ISBN 5-224-03174-5

Издательство "ОЛМА" запустило новую серию русской нежанровой прозы. Проект называется "Оригинал". Автор проекта - Борис Кузьминский. Идея проекта, соотношение жанра и мейнстрима на книжном рынке, принципы отбора произведений, авторские гонорары, - об этом и о многом другом Борис рассказывает здесь и здесь.

Сергей Носов - известный петербургский прозаик, автор романов "Хозяйка истории" (1999) и "Член общества, или Голодное время" (2000). В "оригинальный" сборник вошли новый, только что законченный роман "Дайте мне обезьяну", пьесы для чтения "Джон Леннон, отец" и "Берендей", три новеллы.

"Дайте мне обезьяну" - хроника провинциальной предвыборной кампании. Центральный персонаж, литератор Тетюрин, работает текстовиком в штабе одного из предвыборных блоков, потом его избивают, а под конец навязывают роль жениха кандидата Несоевой. В финале мы застаем героя в крайне неприятном положении. Вот, вкратце, и весь сюжет.

Но это еще не все. На фоне гротескных предвыборных декораций разыгрывается настоящая драма, герои которой - не столько люди, сколько способы мировосприятия, техники мышления. Таких способов в романе два. Первый - это "литература", или "метафора"; второй - "жизнь", или "метонимия". Мыслить литературно, или метафорически, - значит мыслить парадигмами, бинарными оппозициями и иерархиями. Любая вещь, включая и самого мыслящего, занимает четкое место в системе сходств и различий, она всегда необходимо равна самой себе и осмысляется в категориях основания, сущности, истины, целостности, субъекта, творения. Мыслить метонимически - значит мыслить случайными ассоциациями и алеаторными последовательностями. При таком подходе вещь определяется не уникальной конфигурацией качеств, но прежде всего своими комбинаторными возможностями, функциональностью, универсальностью. "Литературу" в романе представляет Тетюрин, а "жизнь" - модный политтехнолог Косолапов. Действие романа движется в направлении от "метафоры" к "метонимии" (как и в зюскиндовском "Парфюмере") и завершается апофеозом последней.

Тетюрин не мыслит себя вне своего места в родо-видовой иерархии сущностей. Он - "сочинитель", "творец". Модели для своего творчества (и для осмысления событий собственной жизни) Тетюрин черпает из двух источников. Это сокровищница мировой литературы и запасники памяти. Новое амплуа - производство грубых метафор - дается Тетюрину легко. До поры до времени, пока ему не поручают сочинить историю любви для одного из кандидатов. Тетюрин перебирает возможные варианты, но все они страдают неточностью, нет в них подлинности, правды жизни. Риторика общих мест спотыкается, и тогда Тетюрин адаптирует собственную историю любви, - то есть берет нечто неприкосновенное, частицу самого себя, и совершает подстановку в чужую историю.

И тут мы переходим на территорию Косолапова. Истина и вообще какие бы то ни было соответствия его не беспокоят. В разрабатываемых сценариях Косолапов добивается, прежде всего, максимального эффекта. Ценность для него представляет не сам образ, но энергия, которая вырабатывается в результате восприятия этого образа (так, например, на выставке современного искусства важны не сами объекты, но градус внимания общественности и критиков, и этот градус можно регулировать). Анаграммы, каламбуры, случайные ассоциации, - вот инструментарий Косолапова.

Свое "падение" Тетюрин также осмысливает в образах словесной игры. "Тетюрин задумался о взаимозаменяемости. Буковку "Богатырев" поменять на буковку "Тетюрин" - будет ли хуже?". Это и есть "грязные" технологии. Ведь что такое "чистота"? Это размежевание, дистанция, строгий порядок сущностей. "Чистота" - это modus essendi "литературы". Напротив, "грязь" означает слияние, смешение, непосредственный контакт, метонимическую подстановку, случайную связь, подмену, - то есть "жизнь". На с. 273 Тетюрина насилуют, на с. 274 - избивают, и как раз в этот момент Косолапов решает поженить Тетюрина и Несоеву (с. 278). "Тетюрин не знал, плакать ему или смеяться. <...> Никто с ним даже не посоветовался, у него не спрашивали разрешения, его именем распоряжались запанибратски, по-свойски. <...> Тетюрин утратил целостность. Он уже не равен себе самому, каким еще был недавно". И, что самое страшное, Тетюрину нравится. Нравится чужое отчество, так как дает удивительную анаграмму (с. 315), нравится быть "женихом", нравится цыганский огонек в глазах Несоевой... Финал: в разгаре свадьбы в Тетюрина запускают дерьмом. То, что литератору Тетюрину кажется концом, на самом деле - апофеоз "жизни", грязной, гадкой, отвратительной, преступной. Холодный анфлераж по-русски.

Цитата: Не пахнет лишь то, чего нет. Даже то, чего нет, способно пахнуть, если оно желаемо, вроде куска сырокопченой колбасы, всегда отсутствующего, но всегда чаемого, - но чуемое обязано пахнуть, раз оно чуется, как же можно чуять непахнущее и бесшумное? Одна зримость. Зримость несуществующего. Видимость того, чего быть не должно - не имущего запаха. Необъяснимо. Мозги набекрень. У собаки дрожат задние лапы, когда ей снится луна.

Луна - это большое ничто. Образ небытия, образ чуемой смерти. Хочется выть.

Лиза Новикова (РЖ) о романе "Хозяйка истории"

Наталья Смирнова. Фабрикантша: Роман, рассказы. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. - 318 с. - (Оригинал). Тираж 5000 экз. ISBN 5-224-03173-7

Наталья Смирнова живет в Екатеринбурге. Публикуется в журнале "Урал". Первый авторский сборник, "Любовные истории цветов и овощей", вышел в 1999 году в издательстве Уральского университета. Рассказ "Женщины и сапожники" удостоен международной премии Fellowship Hawthornden International Writers Retreat, Scotland, 2001. "Фабрикантша" - дебют писательницы в центральном издательстве.

Проза Смирновой очень сложная, насыщенная, объемная. Она существует как бы сразу в двух измерениях. С одной стороны - плотный, густой стиль, живые, осязаемые метафоры; с другой - многослойная система лейтмотивов, которые повторяются из рассказа в рассказ, нагнетаются, доводятся до точки кипения, опадают, подспудно змеятся и вновь пробиваются, прорастают в прежней надрывной тональности. Именно эта змеистая, душная, туманно-болезненная атмосфера стала для меня главной трудностью при чтении книги.

Метафор так много, что можно составлять тематические каталоги. Например, образы природы, гроза: небо прошивали иглы молний; не сшить рваные края небес; заработали локтями молнии, взмахивая разбойными ножами; катали над головой бильярдные шары (но и: шалая деваха с грудями, круглыми, как бильярдные шары; и в эту же рубрику: девушки, тугие, как тетива). И, главное, любое сравнение уместно, не выглядит пошлым, даже без него я гнулась, как осина на ветру. Или: простая жизнь вида, грубая, как помет, тяжелая, как железные деньги.

Главная тема Натальи Смирновой - "женщина". "Это не плоть, это другое. Взгляды, слова, шутки, повороты, изгибы тела. В это время весь мир вежливо отойдет в сторону, перестанет быть. Только женщина в доме и больше ничего. Ты должен дойти до дна, выжать все из себя и ее", - здесь заявленная тема обрастает важными подробностями. Во-первых, плоть и душа. "Голос, походка, смех - не совсем физической природы. В них проявлена душа" - сугубо женская субстанция, - не логос, из которого состоят мужчины, но нечто гораздо более древнее, непредставимое, иррациональное. То, благодаря чему любая женщина - это женщина вообще, метафора женщины. Мужчина этого не знает, он думает, что женщин "можно менять, как автомобили". Мужчина - существо синтаксическое, ему важен порядок слов, драматургия, интрига, действие; он боится думать о сущности, боится чистоты и прозрачности; и в то же время - тянется к ним.

Это выражается в амбивалентных образах воды. "Что женщина может дать мужчине <...>? Возможность добраться до дна. То есть утонуть". И, напротив, "расстаться с ней - утонуть, умереть". Архетип: медведь, входящий в озеро. Утробное рычание моря. "Прилив, женщины выходят к воде, она становится светлой и бешеной". "Пьешь морскую бездну, пьянея от страха". Колодец, дно, женщина с лицом рыбы. Сон: "грань едва заметна, неосторожный шаг - ты в воде, именно воды он боится смертельным страхом. В воде ему не отбиться от чудовищ, она глубока, темна и кишит тварями". Ключевая сцена романа "Фабрикантша" происходит у озера (с. 77 - 79). Женщина, водная стихия, цельная, простая, бессмысленная, извергающая зародыши времени, критики, рефлексии и поглощающая вновь. Древний океан, лоно бытия, утроба всех вещей. Метафора жизни.

Цитата: Что ж, луна, царица отражений, в твоем лице каждый видит то, что он хочет, ты победила. Я сам сюда приехал под мокрым снегом, а мог бы не приезжать, но Нарцисс только твой, моя девочка, ибо порочен, любая страсть порочна в этом мире, но только она красива, только она и есть седьмой луч, пронзающий солнце!

<...> Ну что, наконец-то мы встретились, луна, царица отражений... Очки, подзорные трубы, линзы, увеличительные стекла теперь мои братья. Как же я рад тебя видеть, как ты прекрасна, ты стала еще лучше, чем была, если это возможно. Когда я вернусь, мы поговорим на равных, как отражение с отражением. А пока что я могу? Могу поблагодарить вот так, так и в последний раз так! Вот и все, толпа полезла на сцену, до встречи, моя девочка, порочный Нарцисс только твой.

Владимир Маканин. Один и одна. Предтеча: Романы. - М.: Вагриус, 2001. - 430 с. Тираж 3000 экз. ISBN 5-264-00514-1

Владимир Маканин (р. 1937) - московский прозаик с почти сорокалетним стажем. В прошлом году в издательстве "Вагриус" был издан сборник "Удавшийся рассказ о любви", в который вошли не только две новые повести - одноименная сборнику и "Буква "А", но и несколько старых вещей. В этом году "Вагриус" продолжает ретроспективу: романы "Один и одна" и "Предтеча" были впервые изданы соответственно десять и двадцать лет назад.

Герои романа "Один и одна" - Геннадий Павлович и Нинель Николаевна - представители поколения шестидесятых. Может быть, сегодня имеет смысл прочитать этот роман не как "покушение" на "один из главных интеллигентских мифов - миф о шестидесятниках" (цитирую издательскую аннотацию), но как исследование особой формы жизни, специфической жизненной установки. Меньше всего хотелось бы квалифицировать modus vivendi героев романа как успешный или неуспешный (независимо от позиции самого автора). Гораздо интереснее понять, насколько внутренне устойчив такой способ существования, обнаруживает ли он тенденцию к развитию, и в чем его сила и слабость. (Тогда и соседство с романом "Предтеча" будет вполне оправданным - ведь это тоже рассказ об особенном человеке, целителе Якушкине, который утрачивает свой дар.)

Можно сказать, что "один" и "одна" во всем противоположны так называемому "обычному человеку". Этот человек захвачен жизненным потоком, ведет горизонтальное существование, но при этом мечтает о чем-то высоком, светлом и чистом. Он живет среди людей, приспосабливается, толкается локтями, притирается, подмазывается, теснится и вытесняет. Герои же романа живут среди образов, положительных и отрицательных. Выносят суждения, заняты риторикой. На первый взгляд, в своем inventio они действительно апеллируют к общим местам шестидесятничества. На самом же деле, они попросту воспроизводят древнюю идею двух регистров существования. Докса и эпистеме, профанное и сакральное, поэт и толпа, искусство и ремесло, естественная и феноменологическая установка, интеллигент и мещанин, "мы" и "вы"... Так что все характерные черты героев романа - одиночество, непонимание окружающих, идеализм, учительный тон, прямота, бескомпромиссность - восходят не к шестидесятым, а к эпохе зарождения классовых отношений. Брамин, философ, священный безумец, аскет, весталка - вот ближайшие родственники героев. Неприкосновенность, чистота, размежевание сущностей, порядок, иерархия - вот смысл их существования. И потому любой контакт заканчивается для них трагически: он пытается установить нормальные человеческие отношения с "обычной женщиной", в результате его выбрасывают из электрички; она унижается до телефонных жалоб женам своих начальников - и в итоге едва не кончает самоубийством. Кровавая жертва принесена, хор возносит хвалу богам...

Цитата: И, как всегда, далее слова "любовь" пес уже не слушал: сытый, он впал в дрему и видел собачьи сны. Когда он проснулся, старик был холодный. Он умер сидя, как и сидел: склонив голову.

<...> К ночи его разобрало, и он завыл.

Натанаэл Уэст. День саранчи: Роман, повести / Пер. с англ. С.Белова, А.Ливерганта, В.Голышева. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. - 336 с. Тираж 3000 экз. ISBN 5-89059-001-4

Полное собрание сочинений американского писателя Натанаэла Уэста (Nathanael West, настоящее имя Nathan Weinstein, 1903 - 1940): "Видения Бальсо Снелла" (The Dream Life of Balso Snell, 1931), "Подруга скорбящих" (Miss Lonely Hearts, 1933), "Целый миллион, или Расчленение Лемюэла Питкина" (A Cool Million, 1934) и "День саранчи" (The Day of the Locust, 1939).

Главная тема произведений Уэста - насилие. Насилие не как грубый факт повседневной жизни, но как материал, из которого соткано воображение современного человека, среда, в которой размещается представление и функционирует взгляд. Литература и кинематограф не просто изображают насилие, они представляют собой сотканный из насилия психический аппарат, вынесенный вовне и замещающий людям "естественные" эмоции и переживания. "Видения..." - своеобразная картография насилия, каталог разнообразных "извращений" человеческой природы, воплощенных в различных литературных формах. Так, на с. 29 - 31 происходит "олитературивание" банального избиения, превращение его в уникальный "опыт": "Второе избиение она перенесла с кроткой, мягкой улыбкой". "Подруга..." - история журналиста, ведущего рубрику "утешений". Постоянно сталкиваясь с образами страданий и жестокости в письмах читателей, герой утрачивает чувствительность: "Его, как мертвеца, разогреть могло только трение, и только насилие могло вывести его из неподвижности".

В "Дне саранчи" нарисован конкретный и страшный образ насилия - Голливуд. Здесь производится воображаемая жизнь, сладкие грезы, вожделенные образы. На расстоянии, с экрана, они возбуждают в зрителе умеренную и цивилизованную эмоцию. Однако непосредственная близость к прекрасным телам кинозвезд создает разрушительный эффект: похоть ("изнасиловать - меньшим тут не обойдешься"), стыд, чувство вины, унижение, и как следствие - взрыв нечеловеческой жестокости. Герой романа, художник Тод Хекет, охвачен апокалиптическим настроением, он считает себя новым Иеремией, провозвестником гибели и истребления. "Сливки безумцев Америки", "Сожжение Лос-Анджелеса", - названия картин, которые он пишет. Но Апокалипсис - явление обычное для Голливуда: в финале романа с. 330 - 334 описана сцена массовой давки у подъезда какого-то светского мероприятия с участием кинозвезд. Таким образом, сюжет (как и в "Парфюмере", как и в романе Сергея Носова) движется от "образа" к "реальности", и завершается эпизодом губительного телесного контакта, где-то за гранью человеческого.

Цитата: Перкинс был глух и почти совершенно слеп <...> Но зато нос! Его нос был инструментом поразительно чутким и благородным. В его обонянии Природа словно бы совместила все пять чувств. Она усилила этот орган сверх меры, сделав его настолько чувствительным, что он мог заменить собой все тактильные органы, вместе взятые. Перкинсу ничего не стоило перевести в запах все прочие восприятия: звук, зрение, вкус, осязание. Он мог распознать по запаху аккорд D-минор, отличить посредством обоняния скрипку от альта. Он обонял нежность бархата и жесткость железа. Про него говорили, что он может по запаху отличить равнобедренный треугольник от неравнобедренного.

<...> В ароматах женского тела Перкинс обнаружил нескончаемые, непредсказуемые изменения и метаморфозы - мир грез, морей, дорог, лесов, очертаний, цветов, ароматов, форм. <...> из ароматов тела жены он создал архитектуру и эстетику, музыку и математику. Там было все - контрапункт, умножение, ощущение в квадрате, кубический корень опыта. По его словам, он обнаружил даже политическую иерархию благоуханий: самоуправление, управление...

Патрик Серио. Структура и целостность: Об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе. 1920 - 30-е гг. / Авториз. пер. с фр. Н.Автономовой. - М.: Языки славянской культуры, 2001. - 360 с. - (Язык. Семиотика. Культура). Тираж не ук. ISBN 5-94457-014-8

Патрик Серио - профессор славистики из Лозаннского университета (Швейцария). Среди его работ - монография "Анализ советского политического дискурса" (1985); ряд статей по истории и эпистемологии науки, в том числе по истории русской и советской лингвистики; перевод и публикация на французском языке культурологических работ Н.С.Трубецкого (1996); издание ряда тематических сборников (в качестве специальных номеров лингвистических журналов), таких как "Якобсон между Востоком и Западом, 1915 - 1939" (1997), "Пражская школа: эпистемологический вклад" (1994), "Язык и нация в центральной и восточной Европе от XVIII века до наших дней" (1996); издание на русском языке сборника работ французских лингвистов 1960 - 1970 гг. ("Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса", М.: Прогресс, 1999). Книга "Структура и целостность" вышла в Париже в 1999 году.

Предмет исследования - "евразийская лингвистика" русских пражан. Евразийская идеология рассматривается как "эпистемологическое препятствие" и одновременно как среда рождения структуралистских идей, и двойственность эта выражается в противопоставлении структуры и целостности - двух сторон описываемого пражскими лингвистами предмета "новой науки". Установка на целостность - это установка на единство и синтез, на единую идеологию, это вера в реальность, данность, натуральность изучаемого объекта, отказ от понимания его построенности и измышленности, наделение его идеальными чертами (таким объектом для русских пражан выступала "Евразия", или "евразийский языковой союз"). Это также тенденция к усложнению предмета, когда он начинает обрастать многочисленными параллелями и соответствиями. В фундамент этой метафизики целостности заложена идея сродства как сходства и как притяжения. Эта алхимическая идея, подхваченная романтиками и преформистами, определила общую направленность евразийцев на поиск симметрий, совпадений, изолиний и увязок, а также активное использование органической метафоры (Евразия как единый организм).

С другой стороны - идея структуры как набора вариаций, установка на различие, а не на сходство, конструктивный подход к объекту науки, номинализм. Серио пишет, что путь от целостности к структуре не был пройден пражскими лингвистами до конца, однако в дальнейшем (имеется в виду послевоенный французский структурализм) "структура победила целостность"... В каком-то смысле это уже известный нам путь от "метафоры" к "метонимии" (см. выше), победа плоской реальности над "возвышающим обманом", триумф технологии, гибель поэзии.

Цитата: В итоге современный французский язык позволяет вычленить три основоположных и взаимопроникающих смысла: от родства через союз и от простого сходства через подобие или аналогию мы переходим, минуя мир химических взаимодействий, к романтической эпохе, к идее предрасположенности, склонности к соединению, взаимному влечению, спонтанному тяготению между различными, генетически не родственными вещами и существами.

Тем самым в эволюции термина родство выявляются две линии: они кажутся дивергентными, но на деле причудливо извиваются, сближаются и иногда пересекаются. Одна линия идет из юриспруденции, где сродство есть союз в силу договора, другая - из алхимии (а затем - химии), где сродство есть сила притяжения или же влечения тел, предрасположенных к этому.

Исчерпывающая рецензия Сергея Зенкина

Интеллектуальный Форум: Международный журнал. # 5. - М., 2001. - 236 с. Тираж 999 экз. ISSN 1606-9552
Интеллектуальный Форум: Международный журнал. # 6. - М., 2001. - 220 с. Тираж 1000 экз. ISSN 1606-9552

Цитата: Для людей моего поколения они стали паролем детства. Есть счастливцы, которые умеют сохранять в памяти цвета, запахи, жесты, звуки прошлого; им не нужно придумывать детство заново, каждый раз другое; но большинству из нас необходим толчок извне, рычаг, чтобы приподнять чугунную плиту прожитых лет, и замки - один из лучших подсобных инструментов в этом непонятно кому и зачем нужном деле. Так, неожиданно понимаешь, что Айвенго и Роб Рой пережили в тебе Андрея Болконского и Ганса Касторпа; что память мгновенно выдает имена Готфрида Булонского и Салах аль-Дина, но запинается на полководцах Курской дуги, хотя их имена заучивались в школе наизусть, а о Раймонде, графе Тулузском, в суете влюбленностей, экзаменов, житейских перипетий, поисков себя вспоминать было недосуг. Но оказывается, они терпеливо ждали и при виде замков, будто окропленные живой водой, воскресли, рассыпая передо мной мешки сокровищ: забытый рисунок маминого выходного платья, запах увядающего дикого винограда в палисаднике, слова древнего, пропавшего, как Атлантида, языка - "крепдешин", "керогаз", "газированная вода с сиропом"...

Интеллектуальный Форум # 5

Интеллектуальный Форум # 6

В предыдущих выпусках

Сводный каталог "Шведской лавки"



Шведская полка \| Иномарки \| Чтение без разбору \| Книга на завтра \| Периодика \| Электронные библиотеки \| Штудии \| Журнальный зал