www.russ.ru Шведская лавка # 54

Выпуск подготовил Роман Ганжа

Александр Агеев. Газета, глянец, Интернет. Литератор в трех средах*(книги, отмеченные звездочкой, предоставлены магазином "Гилея")
Дж. Томас Шоу. Поэтика неожиданного у Пушкина*
Андрей Ранчин. "На пиру Мнемозины": Интертексты Бродского*
Николай Копосов. Как думают историки*
Жак Ле Гофф. Средневековый мир воображаемого*
Яков Друскин. Перед принадлежностями чего-либо: Дневники 1963 - 1979
Карл Левит. От Гегеля к Ницше: Революционный перелом в мышлении XIX века*
А.Г.Черняков. Онтология времени: Бытие и время в философии Аристотеля, Гуссерля и Хайдеггера
Мартин Хайдеггер. Основные проблемы феноменологии: Марбургские лекции летнего семестра 1927 г.
Жан-Франсуа Лиотар. Феноменология*

Александр Агеев. Газета, глянец, Интернет. Литератор в трех средах. М.: Новое литературное обозрение, 2001. - 512 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-86793-154-4

Александр Агеев (1956) - литературный критик, публицист, эссеист. Книга состоит из трех основных разделов: 1) 38 выпусков рубрики "Nota bene", перенесенной из "Знамени" в газету "Время МН"; 2) первые 32 выпуска рубрики "Голод", которую Александр по сей день ведет в "Русском журнале"; 3) эссе на общественно-политические темы, опубликованные в журнале "Профиль". Что касается рубрики "Nota bene", сошлемся на авторитетное мнение Бориса Кузьминского: "сидит он [Александр. - Р.Г.] за капитальным письменным столом, в тишине и одиночестве, со стаканом янтарного чаю у левого локтя, с остро отточенным "Кохинором" в правой руке. Внимательно, внимательно, спокойно, спокойно штудирует прессу, каждую неделю выбирает три публикации гуманитарного толка и выносит им емкие афористичные вердикты. <...> Как всегда у Агеева - трезво и по существу".

Наиболее концептуально завершенным и читабельным, на удивление, оказался второй раздел. Оказывается, "Голод" надо потреблять не два раза в неделю малыми дозами, а подряд - всю обойму сразу. Совсем другие вкусовые ощущения. Собственно, рубрика так и задумывалась, как отход от принципа "опуса": "Принцип простой <...>: любой законченный и цельный текст ("опус") я могу реально присвоить, только ответив на него своим собственным "опусом". Чрезвычайно затратно. <...> оглядываясь на почти любой свой "читательский день", я <...> думаю, что его легче описать "волновым" "эпосом", чем дискретным рядом "опусов". А от ограниченного опуса к безразмерному эпосу где же можно перейти легче, чем в Интернете?" Наметим избранные лейтмотивы полифонического чуда, сотворенного Александром Агеевым, без указания порядкового номера опуса, разумеется. Мотив библиотеки, тема культурного насилия, столкновение нежной мелодии литературного текста и топорного марша книгоиздательского производства, зовущий голос новых содержательных ориентиров, грубо перебиваемый визгливыми окриками Больших Идей, назойливая волынка учительства, солнечная трель безответственного критического импрессионизма, едва намеченный контрапункт "этического", двухголосие приватного и публичного в литературном процессе... И, разумеется, грозное желудочное урчание.

Цитата: То есть, конечно же, вяло разгребаешь накатывающие волны литературного океана, не представляешь себе другой среды обитания, остаешься в непреходящем изумлении и восторге по поводу его мощи и безбрежности, однако никак не можешь высмотреть в убедительных его просторах предмета настоящего вожделения, чтобы можно было сказать, неприлично возбудившись: мечтаю это прочесть! <...>

Все это означает, в сущности, только одно: я хочу прочитать роман обо мне, написанный Богом.

Дж. Томас Шоу. Поэтика неожиданного у Пушкина: Нерифмованные строки в рифмованной поэзии и рифмованные строки в нерифмованной поэзии / Пер. с англ. Т.В.Скулачевой, М.Л.Гаспарова. - М.: Языки славянской культуры, 2002. - 456 с. - (Studia poetica). Тир. не ук. ISBN 5-94457-027-Х

Дж. Томас Шоу (J. Thomas Shaw, 1919) - выдающийся американский пушкинист, заслуженный профессор университета Висконсин-Мэдисон, автор монументальных трудов "Pushkin's Rhymes: A Dictionary" (1974) и "Pushkin: A Concordance to the Poetry" (1984, на русском языке в переводе М.Л.Гаспарова "Конкорданс" вышел в 2000 году). Работа 1993 года "Pushkin's Poetics of the Unexpected" - часть большого проекта по изучению пушкинской рифмы, проводящегося при помощи компьютерной обработки данных. Проект существует с конца 60-х годов.

Помимо знакомства с техническим результатом работы, со статистикой появления нерифмованных строк в рифмованной поэзии Пушкина и наоборот, читателю "предстоит увидеть, что о "недосмотрах" вряд ли можно говорить по поводу пушкинского отношения к рифмам в напечатанных им стихах <...>. Во всех этих стихах <...> его отклонения от собственных "правил" в самом деле преследуют известные цели изобразительности. Цель нашей книги - исследовать такие "промахи" в их конкретных контекстах; а результат нашего исследования - выразительность, изобразительность таких технических "оплошностей" или "несвязностей" формы". Отличительная особенность исследования Шоу - методологически продуманные, предельно аккуратные приемы текстологического анализа, четко проводимое различие между завершенными и прочими произведениями Пушкина. Шоу анализирует только те произведения, по которым Пушкин хотел быть оцененным своими современниками. "Неожиданные" минус-рифмы в таких произведениях не могут ничего не означать. "Стих Пушкина подразумевает читателя, который для каждого стихотворения постарается найти наилучшее прочтение. Такой читатель должен понимать, когда нужно вообразить больше, чем сказано, должен быть готов придумывать и взвешивать варианты прочтения, когда встречаются неясности, и чувствовать, какое прочтение будет наилучшим, это должен быть читатель, больше интересующийся поэзией, чем биографией поэта". Большинство случаев неожиданных исчезновений рифмы у Пушкина принадлежат к одному и тому же тропу - апосиопесису (экспрессивному молчанию). Функции экспрессивного молчания простираются от молчания, побуждающего домыслить продолжение, до отрывистого начала или конца драматических (диалогических) сцен и до молчания, когда все сказано и продолжение невозможно.

Цитата: Для понимания поэзии Пушкина важна разница между его многоточиями и строками точек. В научной литературе, мне известной, об этом ничего не говорится, поэтому здесь все соображения принадлежат мне. Многоточия употребляются Пушкиным очень часто во всех его стихах. По русскому пунктуационному обычаю, он употребляет в них три точки, а после вопросительного или восклицательного знака - две. Однако для особой выразительности он ставит иногда и больше точек. Многоточия в его стихах обозначают паузу и/или недоговоренность. За этим может следовать строка точек (или несколько строк). Однако - и это важно - само по себе многоточие не означает пропуска стиха и не побуждает читателя додумывать продолжение. Поэтому недоговоренность при многоточии в нашей работе не рассматривается.

О.А.Меерсон. Рифмы, квазирифмы и призраки рифм в "Моцарте и Сальери"

Андрей Ранчин. "На пиру Мнемозины": Интертексты Бродского. - М.: Новое литературное обозрение, 2001. - 464 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-86793-150-1

"Основной предмет анализа в этой книге - реминисценции, цитаты в поэтических произведениях Бродского", а также соотнесенность инвариантных мотивов творчества поэта с "платоническим" и "экзистенциальным" культурными кодами. Книга строится так: сначала подробно описывается мотивная структура поэтического мира Бродского (примеры "мотивов": изоморфность мира и текста, мир-театр, вода как колыбель жизни, будущее как далекое прошлое, неразличение знака и вещи) и перечисляются основные особенности его поэтики (рубрики: игра слов, поэтика цитаты etc.), а затем следуют отдельные короткие исследования под шапкой "Бродский и N", где переменная N принимает значения "Платон", "Кьеркегор", "Шестов", "Кантемир", "Державин", "Пушкин", "Лермонтов", "Ходасевич", "Маяковский", "Хлебников". В тех случаях, когда речь идет о стихах, маркированных самим Бродским как подражания, или о стихах типа "Развивая Крылова", аргументация Ранчина достаточно доказательна и информативна: "Следуя Кантемиру, Бродский <...> создает своеобразный современный эквивалент его стихотворений, в котором выражен новый поэтический смысл. Ориентируясь на стиль образца, Бродский допускает отступления в ритмике: вместо силлабического стиха автор стихотворений "На объективность" и "К стихам" использует в первом случае логаэд на основе дактиля с постоянной цезурой <...>, во втором - хорей с нарушениями метрической схемы. Редкость, непривычность этих размеров получают семантический ореол "архаичности"". Но нередко рассуждения автора слишком необязательны, легковесны и неточны. Особенно это касается "платонического" раздела. Исследованию явно не хватает методологии, точного текстологического определения понятий "цитата", "интертекст", "мотив". Впрочем, поставленная задача - выделить и классифицировать модусы диалогического отношения поэта к своим предшественникам - безусловно, требует отечественного Хэролда Блума.

Цитата: Неизменяемость, вечность вещи - в ее сделанности, искусственности: вещи сконструированы по стандарту и потому полностью взаимозаменяемы, лишены лица (лишь в причастности мысли к человеку вещь может в какой-то мере одушевляться; таков, возможно, смысл фразы "...освещенная вещь обрастает чертами лица" <...>). Вещи как бы продолжают человека в пространстве, но и отчуждены от него, пугая своим подобием живому телу: "Тело, застыв, продлевает стул. / Выглядит, как кентавр" <...>. Именно сделанные вещи ощущаются современным сознанием, сознанием поэта ХХ века, знаками бессмертных и неподвижных идей-эйдосов: замысел и его реализация не замутнены колеблющейся и текучей материей, как в природе.

Николай Копосов. Как думают историки. - М.: Новое литературное обозрение, 2001. - 326 с. Тираж 2000 экз. ISBN 5-86793-162-5

"История пишется историками", - с такого лишь на первый взгляд безобидного тезиса автор начинает систематическое исследование "функционирования ментальности уже не в обществах, но в самих социальных науках". Ментальность дикаря, образ мира средневекового человека, - эти и подобные им конструкты давно стали общими местами исторического исследования. Другое дело - ментальность историка, те фигуры и приемы умственной работы, которые определяют форму конкретных теоретических построений. Языковые механизмы исторического повествования; проблема существования особой когнитивной способности воспринимать серию эпизодов как интригу; вопрос о сущности истории и диалектика порядка / хаоса; история как культурная практика и университетская метафора разума... Интеллектуальная операция, на которой сфокусировано внимание автора, - это описание социальной стратификации. На примере этой операции автор поясняет, как в мышлении историка взаимодействуют языковые и внеязыковые механизмы, предикативное и фигуративное, высказываемое и умалчиваемое: "Между научными парадигмами и системами пространственного воображения существует, по-видимому, достаточно жесткая связь, так что пространственные образы могут считаться невысказанной - или метафорически высказанной - частью научных теорий и понятий, зачастую настолько важной частью, что без мобилизации определенного типа пространственного воображения эти теории и понятия бесповоротно теряют в убедительности". Пространство, которое само уже является конструктом сознания, используется как материал для конструирования по аналогии других объектов. Среди подобных объектов особое место занимают абстрактные понятия, например, общество и государство.

Мышление историка разнородно, не сводимо лишь к какой-то одной форме мышления, и поэтому требует активного вмешательства субъекта, который должен в конкретных мыслительных процедурах совместить эти различные формы (например, повествование и пространственный образ). Главный итог книги Копосова - отказ от идеи культуры как некой надындивидуальной, мыслящей самое себя субстанции. Культуры попросту нет, она необнаружима в мире; есть лишь модусы деятельности субъекта, способного сконструировать такой объект, как "культура" и осмыслить себя как познающего этот объект.

Цитата: "Это - абсолютный идеализм! Вы - иезуит! Диалог с Вами невозможен", - с такими словами обратился однажды к автору коллега-медиевист. Такова крайняя из встречавшихся нам форма неприятия положенного в основу этой книги подхода к ментальности историков.

Что стоит за подобным неприятием, с которым, безусловно, сталкивался всякий, кто пытался усомниться в объективности научного разума? Почему проблематизация сознания исследователей способна вызвать столь эмоциональный протест? Среди многих объяснений самым распространенным является, по-видимому, страх. Восходящее к Ницше, это объяснение пользовалось особой популярностью в <...> годы дерзких посягательств на авторитет знания. <...>

В общем виде наш ответ на этот вопрос таков: потому, что страх перед субъективизмом неизменно порождает попытки "соскальзывания к монизму" даже там, где изначальная проблематика поставлена в рамках дуалистической модели.

Жак Ле Гофф. Средневековый мир воображаемого / Пер. с фр. Е.В.Морозовой. - М.: Издательская группа "Прогресс", 2001. - 440 с. Тираж 3000 экз. ISBN 5-01-004673-3

Жак Ле Гофф (Jacques Le Goff, 1924) - известный французский историк, автор новаторских работ "Интеллектуалы Средневековья" (1957, в русском переводе 1997), "Цивилизация средневекового Запада" (1964, в русском переводе 1992), "Другое Средневековье" (1977, в русском переводе 2000), "История Европы, рассказанная детям" (1966, в русском переводе 1998) и многих других. Сборник "Средневековый мир воображаемого" (L'imaginaire medieval) вышел в 1985 году.

Воображаемое понимается Ле Гоффом как нечто такое в представлении, что не определяется реальностью, существующей иерархией ценностей или господствующей идеологией. Нечто произвольное, существующее без достаточного на то основания, нечто излишнее, необязательное, но тем не менее способное производить реальный эффект: "западные христиане отправились в крестовый поход главным образом потому, что их вдохновлял созданный воображением образ Иерусалима. <...> Воображение стимулирует человека и побуждает его действовать". И далее: "для людей Средневековья провести границу между реальной действительностью и реальностью воображаемой нередко было труднее, чем нам. На наш взгляд, в Средние века люди в большинстве своем верили в сновидения, легко впадали в безумие и были склонны к мистицизму". Основные разделы сборника: 1) Чудесное как нейтральное, "мирское" сверхъестественное, постепенно вытесняющее божественное чудное и дьявольское магическое. 2) Пространственно-временные структуры: "Леса, поля, сады, города являются географическими и одновременно воображаемыми координатами, <...> каждое из вышеназванных мест обладает своим скрытым символическим значением, с каждым связаны страхи, устремления, сновидения и легенды". Чистилище и совесть - новые для Средневековья воображаемые пространственно-временные образования. Хронотоп леса. 3) Тело, язык жестов. 4) Воображаемое в произведениях литературы. 5) Сновидения... Кроме того, материал книги используется автором для обоснования идеи долгого Средневековья: так называется период с III до середины XIX века, обладающий, как считает Ле Гофф, определенным внутренним единством.

Цитата: Исходно слово caro (плоть) обозначало принадлежность к человеческой природе, но постепенно значение его смещается в сторону обозначения сексуальности человека и вводит, следуя той же эволюции, что и языческая этика, понятие противоестественного греха, обогатившееся в Средние века за счет расширения понятия греха содомского (под запретом равно оказались гомосексуализм, содомский грех с женщиной, соитие сзади или же соитие, когда женщина находится сверху). <...> С содомией начинают бороться, и постепенно содомский грех приравнивается к страшному греху ереси.

Яков Друскин. Перед принадлежностями чего-либо: Дневники 1963 - 1979. - СПб.: Гуманитарное агентство "Академический проект", 2001. - 640 с., ил. Тираж 1000 экз. ISBN 5-7331-0134-2

Яков Семенович Друскин (1902 - 1980) - профессиональный философ, математик и пианист, ученик Н.О.Лосского, единственный из "чинарей", переживший репрессии и войну, хранитель уникального архива. Данное издание является продолжением "Дневников 1928 - 1962", опубликованных в 1999 году. Дневники Друскина - невероятно сложный философский текст, требующий медленного, "соразмерного" чтения. Все события внутренней и внешней жизни Друскин осмысливает "с точки зрения вечности", превращает в "фигуры" трансисторической драмы, вечный сюжет которой - взаимоотношения Бога и человека. "Мотивная структура" дневников многослойна, богата, сложно организована, но в то же время традиционна и внутренне едина: страх, выбор, грех, боль, соблазн, подлинность, свобода, память, жизнь, вера, истина... Приведу лишь один пример: мотив атональности. "Вера - атональное состояние, атональность жизни: между небом и землей. И здесь два соблазна: вообразить, что я уже на небе, тогда нет никаких правил. <...> Или избрать какой-то порядок жизни. Но тогда я уже на земле". Атональное состояние - это "не иметь, где преклонить голову", то есть любая попытка ответить на вопрос "что делать?" (уйти в монастырь, подчинить свою жизнь порядку ритуала, или порядку заповедей, норм поведения) есть грех. "И ответа нет - не в поверхностном <...> смысле, а в ноуменальном: вопрос и есть ответ. Сам Бог говорит мне неизреченными словами. Тогда я молчу". Уклониться от самого этого вопроса, избегать всякого порядка, впасть в праздность, малодушие, уныние и мечтательность - также грех. В первом случае вводится какая-либо человеческая упорядочивающая тональность, во втором - отказ от всякой человеческой серии, вводящей порядок в атональность жизни, приводит к импрессионистическому беспорядку, который тоже есть определенный человеческий порядок. Атональность - это состояние "некоторого неустойчивого равновесия, равновесия с небольшой погрешностью". Любой выбор жизненной стратегии - это нарушение равновесия, следовательно, грех неверия.

Цитата: Все ереси, кажется, воплощены во мне телесно. Как Несторий, я слишком сильно разделяю в себе телесное и духовное и не могу их объединить. Как гностик-либертинец, я часто недостаточно глубоко чувствую плотский грех. Как монофизит-докет, я часто брезгливо отношусь к телу своему и, что хуже, своего ближнего. Хотя брезгливость я преодолел уже в молодости, но брезгливость к телу сидит где-то глубоко во мне и иногда проявляется, причем как-то амбивалентно: по-несториански разделяю тело и дух, и по-монофизитски временами бывает отвращение к телу и телесному. От этого же, я думаю, у меня какая-то скрытая склонность к сентиментальности - это скорее несторианстово, но еще больший страх перед сентиментальностью и душевностью - это скорее монофизитизм. Но ведь духовность не отрицает хорошего, даже душевного отношения к людям, пример - апостол Павел. А я этого не умею, бездарен в этом отношении. Мой страх перед душевностью доходит до того, что в своих вещах и в письмах к близким я никогда не ставлю восклицательного знака.

Из этого следует, что ереси действительно грех, а не только теоретическая ошибка.

Карл Левит. От Гегеля к Ницше: Революционный перелом в мышлении XIX века. Маркс и Кьеркегор / Пер. с нем. К.Лощевского. - СПб.: Владимир Даль, 2001. - 671 с. Тираж 2300 экз. ISBN 5-93615-015-1

Карл Левит (Karl Lowith, 1897 - 1973) - немецкий философ, ученик Хайдеггера. В работе "От Гегеля к Ницше" (Von Hegel zu Nietzsche, 1939) Левит анализирует метаморфозы христианского видения истории, произошедшие в XIX веке. Христианство полагает непреодолимый разрыв между "самобытием человека" и "бытием мира". Смысл человеческого существования раскрывается за пределами "настоящего", подлинность обретается лишь в необратимости исторического времени. В 1805 году выходит книга Арндта "Дух времени", в которой впервые ясно артикулировано "отвращение к современности". В открытом этим сочинением потоке критики, иссякшем с уходом Ницше, так или иначе различаются подлинный характер времени и его искаженный, ложный образ. То есть критик ставит себя над потоком времени, не только постигая его в трансисторической целостности, но и полагая эту целостность целью и итогом истории. Истина настоящего в том, что оно является пусть несовершенным, но образом будущего. Собственного позитивного содержания в настоящем нет. Мыслитель обязан победить в себе свое время, стать безвременным, или, по крайней мере, несвоевременным. Ницше доводит эту мысль до предела: вместе со временем преодолевается и конечность человека, то есть собственно человеческое, включая национальное, социальное, культурное... Христианскому пониманию времени Левит противопоставляет "античный", непосредственный опыт бытия мира, которое одновременно суть бытие человека.

Цитата: Грех и вина, по Ницше, представляют собой не феномены, которые принадлежат человеческому бытию как таковому, они суть только то, что они означают. Сами они обладают существованием только в сознании греха и вины; их бытие - порождение сознания, и как таковое оно есть понимание бытия, которое может быть истинным или ложным. Существуют очень разные "причины страдания", различающиеся в соответствии с теми заученными состояниями сознания, которые человек может занимать по отношению к самому себе. Христианин истолковывает свое страдание как грех, то есть ищет разумное основание своего дискомфорта <...>. Христианство, в соответствии со своим обоснованием страдания, из мира, лишенного чувства греха, породило мир греха; оно сделало "больного" виновным, "грешником". <...> Антихристианство, к которому приводит почитание греков, было результатом того, что Ницше как мыслитель вышел из классической филологии.

Содержание тома

А.Г.Черняков. Онтология времени: Бытие и время в философии Аристотеля, Гуссерля и Хайдеггера. - СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 2001. - 460 с. Тираж 400 экз. ISBN 5-900291-21-9

"Как мне представляется, один из важнейших итогов работы Гуссерля и Хайдеггера <...> заключается в том, что глубоко укорененное в традиции и восходящее к Пармениду противоречие между бытием и временем, сущим и временным, между вечным (эйдетическим) и преходящим (историческим) неожиданным образом превращается в свою противоположность. Теперь само время, надлежащим образом осмысленное, становится предельным онтологическим основанием". Изначальная временность человека впервые делает понимание бытия возможным. Другими словами, время и "есть" различие какого-то конкретного сущего (например, стула) и его бытия (то есть того, что этот стул есть). Автор рассматривает аристотелеву теорию времени как ключ к онтологическим построениям Хайдеггера, философию которого он называет "постклассическим аристотелизмом". Вкратце идея такова: время "есть" для человека постольку, поскольку для него есть нечто сокрытое, требующее своего обнаружения. Модусы такого "выведения в несокрытость", обсуждаемые Аристотелем, - это поступок и творчество. Именно в контексте этих мыслей Аристотеля автор понимает центральный хайдеггеровский экзистенциал заботы.

Цитата: В человеческом языке богоданные имена забываются, становятся редкими, необычными, темными, невразумительными. Поэт хранит о них память, подобно тому как философ, согласно Платону, хранит память о предвечных идеях: "Ведь необходимо, чтобы человек понимал [сущее], высказывая [его] согласно эйдосу, так что исходя из многих ощущений он объединяет [их] при помощи рассуждения в одно. А это - припоминание того, что видела душа наша, сопровождая бога и глядя свысока на то, что мы нынче называем сущим, когда поднималась на поверхность (подымала голову) к истинно сущему. Поэтому по справедливости одна только мысль философа окрыляется, ведь он всегда по мере сил пребывает в памятовании именно при том, при чем пребывает и бог, будучи божественным" <...>. Платоновский философ (диалектик) созерцает (припоминает) эйдосы и владеет искусством правильного их сочетания <...>. Поэт хранит имена и подобно ремесленнику искусно "делает" (сплетает, вытесывает, выковывает) поэтическую речь. Тем самым, слово становится делом, поскольку поэт "укрепляет космическую организацию, ее закон... твердое, устойчивое место, на котором пребывают боги".

Мартин Хайдеггер. Основные проблемы феноменологии: Марбургские лекции летнего семестра 1927 г. / Пер. с нем. А.Г.Чернякова. - СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 2001. - 446 с. Тираж 1000 экз. ISBN 5-900291-19-7

В самом начале своего лекционного курса Мартин Хайдеггер (Martin Heidegger, 1889 - 1976) устанавливает: философия есть наука о бытии. Смысл его последующих рассуждений сводится к тезису: философы всегда описывали круги вокруг бытия, пытаясь приподнять над ним завесу слова; наша задача - создать безотказный механизм приближения к бытию как таковому. Феноменология и есть такой механизм. Его суть в том, что мы будем восходить к бытию, отталкиваясь не от какого-то конкретного сущего, но делая ставку исключительно на время.

Чтобы сделать мысль Хайдеггера нагляднее, введем такую метафору: проект приближения к бытию - это утопический детектив, в котором бытие играет роль разыскиваемого преступника, а философ - роль сыщика. Преступник оставляет многочисленные следы - те или иные сущие, но сыщик понимает, что по этим следам можно составить себе лишь какое-то представление о беглеце. Чтобы поймать его, надо его обогнать. Но как это сделать? Ведь сыщик идет по следу, то есть он ищет там, где беглец уже побывал. Ответ один - надо остановить время. Хайдеггер нигде не говорит об этом, но это неизбежный итог любого философского поиска бытия. Потому что предполагается, что есть два времени - время беглеца и время сыщика, и надо их совместить, превратив время в подобие пространства.

Философский поиск бытия может быть успешным или не успешным. Есть бытие, и есть философствующий субъект - более или менее меткий стрелок. Предполагается, что можно сколь угодно долго рассуждать о бытии, но так и не попасть в цель. Но ведь можно, следуя за Барбарой Кассен, предпринять еще и литературное разыскание. Тогда бытие станет одним из героев приключенческого романа, оно будет создаваться речью прямо по ходу повествования. И нам уже не понадобится обгонять время и превращать его в пространство, поскольку у нас будет только одно время - время рассказа. Остается взглянуть на тексты Хайдеггера как на своеобразную Одиссею бытия, или, может быть, как на Поиски утраченного времени, увенчавшиеся, наконец, успехом.

Цитата: Ведь душа, которая никогда не видела истины, то есть вообще не понимает истину как истину, никогда не сможет принять облик человека, ибо человек должен, откликаясь на свойственный ему способ-быть, понимать так, что он окликает сущее, имея в виду его сущность, то есть окликает его бытие и при этом таким образом, что он, исходя из многообразия воспринятого сущего, возвращает его к понятию. Это понятийное познавание сущего в его бытии есть воспоминание о том, что видела наша душа прежде, о том, что она видела, странствуя вместе с богом, глядя с пренебрежением поверх того, что мы сейчас, а именно в повседневной экзистенции, называем сущим, видела, когда в этом пренебрежении сущим вырывалась вверх к подлинно сущему, то есть - к самому бытию. Поэтому по праву только мышление философа обретает крылья, ибо это мышление в меру возможности всегда пребывает рядом с тем, с чем пребывает и бог, именно так становясь божественным.

Жан-Франсуа Лиотар. Феноменология / Пер. с фр. Б.Г.Соколова. - СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СПбГУ; Алетейя, 2001. - 160 с. Тираж 800 экз. ISBN 5-89329-475-0

Жан-Франсуа Лиотар (Jean-Francois Lyotard, 1924 - 1998) - французский философ, автор "Постсовременного состояния". Русское издание "Феноменологии" (La Phenomenologie, 1954) - это яркий пример "русского чуда", невозможного объекта, появление которого объяснимо лишь сверхъестественными причинами. В данном случае - причинами сомнамбулического свойства. В каком состоянии находился переводчик Б.Г.Соколов, он же главный редактор серии, когда переводил и редактировал? И не случилось ли чего нехорошего с корректором Т.А.Брылевой? Я, как та самая мать, которая плохого не посоветует, посоветую покупать эту книгу исключительно собирателям кунсткамер, сиамским близнецам и серийным убийцам. Читать надо только послесловие Б.Г., которое называется красивым инопланетным словом "парергон": "И тогда зачем читать книги, если есть предисловие?" И еще одно меткое выражение: "искривляя до неузнаваемости аутентичность". И вот вам свидетельство того, что в процессе работы Б.Г. путешествовал не только по ночным крышам, но и во времени: "Лиотар - ныне здравствующий, довольно известный французский мыслитель, работы которого, к сожалению, малознакомы российскому читателю". Ночью, в неверном свете луны, когда все кошки, как известно, - собаки, мертвые покидают свои уютные могилы и здравствуют, здравствуют, здравствуют...

Цитата: Гуссерль боролся, параллельно с Лениным, против психологизма Маха и всех форм скептического релятивизма, которые были представлены в западной мысли, начиная с конца XIX века. Это феноменологическая позиция выражается, согласно Лукачу, в необходимости ликвидировать объективный идеализм, сопротивление которое научному прогрессу в конец концов было сломлено, особенно в том, что затрагивает понятие эволюции. С другой стороны, субъективный идеализм достаточно явно вел с точки зрения таких уважаемых мыслителей, как Гуссерль, к опасным обскурантистским выводам. Но материализм, впрочем, оставался в его глазах неприемлемым: субъективным, поскольку он располагался на картезианской линии, и объективным, как идеология своего класса.[текст приводится без изменений. - Р.Г.]

Рецензия Игоря Ефременкова (НГ)

В предыдущих выпусках

Сводный каталог "Шведской лавки"



Шведская полка \| Иномарки \| Чтение без разбору \| Книга на завтра \| Периодика \| Электронные библиотеки \| Штудии \| Журнальный зал