  |
 |
 |
 |
 |
 |
||||
|
|
|
|
|
|
||||
    |
 |
    |
||
 |
 |
|
||
|
|
|
|
|
   |
||||
|
Выпуск от 21 июля 1998 года
Коппола выиграл судебный процесс, а Леонард Молтин проиграл |
А теперь - более крупные новости:
- Для начала - как всегда - немного кратких новостей:
- Украдена и найдена могильная плита Джеймса Дина: похитители уронили ее с машины.
- С аукциона "Кристи" идут вещи Джеймса Бонда.
- Майкл Джексон не оставляет надежды построить тематический парк в Польше.
- В Москве прошли концерты Ника Кейва. "Горбушка" была переполнена так, что яблоку негде было упасть. Наиболее сильным эстетическим впечатлением был молодой человек, стоявший у меня за спиной и сопровождавший действо комментариями типа: "Вот-вот! Цветы принесли… попробовали бы они Сиду Вишесу цветы подарить", или: "Murder Ballads пошли… попса… Кейв продался (во весь голос, словно надеясь, что певец услышит сквозь шум зала и поймет, несмотря на языковой барьер)! КЕЙВ ПРОДАЛСЯ!" Более подробный репортаж ожидается завтра, в "Пегасе Light".
На прошлой неделе в Штатах завершились два юридических разбирательства, имеющих прямое отношение к миру кино. Первый из них проиграл известный кинокритик Леонард Молтин. В своем ежегодно переиздаваемом "Киногиде" ("Movie & Video Guide") он из года в год писал, что в документальном фильме "Dusty & Sweets McGee" актер Билли Грей является одним из "джанки и мелких драгдилеров". Между тем создатели фильма предупредили, что ряд персонажей их картины созданы реальными актерами - и Билли Грей был в их числе.- Хотя я и экспериментировал с наркотиками, - заявил он, - я никогда не был джанки.
Молтин исправил ошибку и публично извинился: стороны решили не доводить дело до суда и полюбовно уладить все вопросы. Финансовая часть договоренности не разглашается.
Этого нельзя сказать о деле, затеянном Френсисом Фордом Копполой против компании Warner Bros. Коппола потребовал от богатейшей студии Голливуда 120 млн. долларов - и, более того, получил восемьдесят миллионов!
Вкратце история такова: некогда Коппола заключил договор с Уорнерами о производстве трех фильмов: один из них он снял, другой находится в работе, а от третьего - мюзикла "Пиноккио", рассказывающего о детях, бежавших от нацистов, - студия отказалась. Но при этом она заблокировала попытки Копполы снять фильм на Universal, поскольку опасалась, что Коппола перебежит дорогу их собственному "Пиноккио". Коппола посчитал, что его права ущемлены, и потребовал денег, которые он мог бы получить за этот фильм. В свое время он рассказал, что на это дело его подвигло судебное поражение, которое нанесла ему уволенная служанка.
- Но я же прав! - воскликнул создатель "Крестного отца".
- Нет, - возразил его адвокат, - права она, потому что вы богатый режиссер, а она - бедная женщина.
- Ах, так, - итальянская кровь взяла свое, - тогда я подам в суд на "Уорнеров", потому что они - богатая студия, а я - бедный режиссер.
Поздравим Ф.Ф. с победой и пожелаем ему употребить деньги по назначению, сняв еще один "Апокалипсис" - грандиозный, но коммерчески провальный фильм.
Среди множества способов выделить одних писателей на фоне других один принадлежит New York Times' Book Review. Дело в том, что за всю шестидесяти с лишним летнюю историю этого издания только шесть авторов умудрились занимать первое место и в списке fiction, и в списке non-fiction (разумеется, неодновременно). Это Эрнест Хемингуэй, доктор Сьюс, Джон Стейнбек, Уильям Стайрон и Ирвинг Уоллес. Шестой определился на прошлой неделе - им стал Джимми Буффет, чей автобиографический роман "Пират выглядит на пятьдесят" (A Pirate Looks at Fifty) влез на верхнюю строчку в нон-фикшн. Шесть лет назад другая его книга - роман "Где купец Джо?" (Where Is Joe Merchant? - может быть, Merchant это фамилия?) - возглавляла список беллетристики. Интересен, однако, не сам факт, а то, что Джимми Буффет прежде всего известен не как писатель, а как рок-звезда.
Вот вам, дорогие друзья, подходящий повод поговорить о конце фаллоцентризма: бравые музыканты наконец-то потеснили работников художественного слова на их собственном поле!
У каждого из нас есть книги, к которым с раннего детства он питает излишне теплые чувства. Помимо книг, которые "любят все" (Дюма, Майн Рид, Жюль Верн и так далее) у каждого существует личный список. У кого-то туда входит Брет-Гарт, у кого-то - Александра Бруштейн. А у меня - Виктор Гюго.Когда я был во втором (если не ошибаюсь) классе, советское телевидение показало французский четырехсерийный фильм "Отверженные". Начиная где-то со второй серии я был перемещен родителями из-за стеклянной кухонной двери, сквозь которую подглядывал, в более комфортабельные условия и оставшиеся две с половиной серии уже смотрел наравне со всеми. Впечатление, произведенное авантюрным сюжетом, от которого (как догадываюсь я теперь) за версту отдавало Эженом Сю, было столь велико, что при первой возможности я стянул с полки шестой (по сей день помню) том собрания Гюго и, одев на него обложку учебника (для конспирации), углубился в чтение первой части (как помнят поклонники Гюго - довольно неспешно повествовавшей о монсеньоре епископе Бьенвеню). Вероятно, выяснив, чем я занят, родители премного веселились ("нашел, что маскировать!"), но виду не подали и царственно разрешили мне читать в открытую.
В школе среди детских книг, сложенных в уголке для внеклассного чтения, я обнаружил "Козетту" и "Гавроша" и на переменах читал их, забавляясь тем, что на память определял места, где текст Гюго подвергся сокращению и "исправлению". Альжонрас превратился в "командира баррикады", а Жан Вальжан - в "одного из революционеров". Глядя на своих одноклассников, находивших и эти книги слишком сложными для них, я испытывал чувство превосходства… слишком сильное, чтобы я мог его скрывать. Они были для меня необразованной чернью, я для них - книжным зазнайкой.
Так или иначе, "Отверженные" стали для меня первой взрослой книгой - книгой, на которой я и научился скользить взглядом по странице, не понимая ни единого слова и испытывая при этом чувство все усиливающегося восторга (впоследствии навык пригодился при чтении на иностранных языках). Ну в самом деле, что мог мальчик восьми лет понять в абзаце длиной в четыре страницы, четвертая фраза от начала которой была: "То были наивные времена, когда граф Линч восседал каждое воскресенье в церкви Сен-Жермен-де-Пре на почетной скамье церковного старосты в парадной одежде пэра Франции…", а четвертая от конца: "Одни высказывались за Кюнье де Монтарло, другие против; Фабвье был бунтовщиком; Баву был революционером" (разумеется, ни один из этих людей не был упомянут Гюго ни до, ни после)? Уровень образованности, предполагавшийся этой книгой, был столь непомерно велик, что мне пришлось научиться распознавать авторскую интонацию и по мелким, едва ли не синтаксическим знакам определять отношение Гюго к тому или иному историческому лицу.
Добавьте к этому огромное количество не относящихся к сюжету глав и даже частей, таких, как "Ватерлоо" или "Арго", и вы поймете, что прочитать эту книгу было для меня подвигом. Вне сомнения, я был горд собой - и поэтому прочел ее еще несколько раз, постепенно полюбив те главы, которые пропускал при первом прочтении. Еще раз повторюсь: для меня "Отверженные" были не развлекательной, а глубокой и полной мыслей книгой. Знай я об оценке, данной ей Толстым и Достоевским, - я бы с ней согласился. Но на самом деле я, конечно, знал: высказывания русских классиков были приведены в предисловии к комментариям. Таким образом, в моей предыдущей фразе истина принесена в жертву риторике - и это неслучайно, потому что риторика была еще одним, чем заразил меня Гюго. О брат Аркадий, не говори красиво! Но у меня до сих пор замирает сердце, когда я читаю про Фантину: "Она была брошена в общественную могилу. Ее могила была подобна ее ложу". Хотя тогда, когда я прочел эту фразу в первый раз, я вряд ли мог понять, что Гюго имел в виду, когда говорил об "общественном ложе" падшей женщины.
С тех пор прошел не один десяток лет. Я давно уже не читаю так, как я читал когда-то. Книги, вызывающие у меня чувство собственной значительности, обычно скучны; интересные книги обычно всего лишь развлекательны. Того чуда, которое подарил мне Гюго (а позже - Генрих Манн с "Генрихом IV" и, спустя совсем много лет, Набоков с "Лолитой"), больше не повторится. Впрочем, в жизни есть и другие радости, о которых я достаточно часто говорю.
Кино - одна из них.
"Отверженные" были экранизированы двадцать раз (считая советского "Гавроша" 1935-го, кажется, года) и осовремененную версию Клода Лелюша 1995-го. В этом году Билле Огуст закончил еще один фильм, в мае вышедший на американский, а на прошлой неделе - на российский экран. Жана Вальжана играет Лиам Нисон (Шиндлер, если кто забыл), Фантиму - Ума Турман, Козетту - Клер Дэйнс. Билле Огуст подверг сюжет пятитомного романа естественной вивисекции, вырезав почти всю линию Тенардье и "Петушиного часа" (вовсе не потерявшую нынче своей актуальности). Линия Мариуса тоже сократилась почти до минимума. Фильм получился ровный, без американской пошлости, в меру красивый и почти не отступающий от первоисточника в тех сценах, которые были оставлены Огустом. Но, глядя на экран, я неожиданно для себя выяснил, что слишком хорошо помню роман: вплоть до эпизодических персонажей, песенок и стишков (в переводе В.Левика, как выяснил я, придя домой). И куда больше, чем погибшего Гавроша, мне было жаль песенки, исполняемой им перед смертью и бесследно исчезнувшей в фильме:
Не удалась моя карьера,
И это по вине Вольтера.
А бедность мною, как в серсо,
Играет по вине Руссо.Не знаю чем, фильм расстроил меня. Чтобы хоть как-то отыграться, я написал в газету "Время МН" рецензию (положительную) с украденным у Мишеля Фуко названием - но грусть не проходила. И внезапно я понял: я грущу о том, что так, как я любил книги много лет назад, я не смог полюбить секс, наркотики и кино, вместе взятые.
Напомню, что несколько номеров назад я спросил мнение читателей о двух приметах: тот, кто умирает понарошку, умрет раньше - и тот, о чьей смерти ходили слухи еще при жизни, будет жить долго. Я просил разрешить возникшее противоречие - и получил несколько любопытных писем: "Потому что люди думают, что они умирают понарошку" (madlucas), "Эти "странные верования" основываются на "двух китах": суицидальных наклонностях и жалости к себе. Все мы через это проходим" (Иван Берг) и "На личном опыте. На желании или нежелании жить. На личном желании и опыте не жить" (Сергей).Все трое читателей сходятся, вероятно, в одном: причина "странных верований" лежит в двойственном отношении к смерти и невозможности в нее поверить до конца, не пережив этот опыт (или не вспомнив, как ты его переживал в конце прошлой жизин). Все это, думается мне, тесно связано с мистерийной традицией, изображением смерти на сцене и попыткой пережить ее в акте искусства.
Возможно, верования вообще искажены - и их следует понимать так, что тот, кто "умирал понарошку", приобретает опыт умирания и потому перестает бояться смерти. Следовательно, она может прийти в любой момент. И наоборот - тот, кого считали погибшим, возродился к новой жизни и тоже должен прожить ее до конца - на это ему и отпущено время.
Одним словом, опросы читателей пришлись мне по душе куда больше, чем тупые голосовалки: и потому я, отсылая читателя к одной из предшествующих заметок, предлагаю вспомнить те книги, которые были самыми любимыми (важными) в детстве, избегая, разумеется, джентльменского набора. Комментарии приветствуются:
 |
 |
 |
