  |
 |
 |
 |
 |
 |
||||
|
|
|
|
|
|
||||
    |
 |
    |
||
 |
 |
|
||
|
|
|
|
|
   |
||||
|
Выпуск от 18 августа 1998 года
Тридцать лет "пражской весны" |
Для начала - короткие новости:А теперь - более крупные
- Перед встречами с журналистами в Англии Кортни Лав заставила их подписать довольно длинный список тех тем, которых они обязуются не касаться. В основном речь шла (то есть не должна была идти) о Курте Кобейне и новом документальном фильме "Курт и Кортни", в свое время стараниями Лав не показанном на "Сандансе".
- Режиссер Нейл Джордан ("Интервью с вампиром", "В компании волков") собирается снимать римейк классического (1955 года) фильма Мельвиля "Боб-прожигатель". Называться будет "Боб-игрок".
- Президент Клинтон назвал "Маску Зорро" лучшим фильмом лета. Жалко, что Борис Ельцин не комментирует своих кинопристрастий, оставляя это Никите Михалкову.
Тридцать лет назад было принято решение о вводе войск стран Варшавского Договора в Чехословакию. Все обозреватели сходятся на том, что вряд ли эта годовщина будет отмечаться достаточно заметно: по большому счету, инцидент можно считать исчерпанным. Давно уже нету ни Чехословакии, ни Советского Союза. Идея "социализма с человеческим лицом" кажется едва ли не более странной, чем идея "развитого социализма", а расхождения внутри КПЧ и КПСС представляют сегодня интерес разве что для специалистов по истории Восточной и Центральной Европы. "Парижский май" оказался спустя тридцать лет куда актуальнее "пражской весны" - возможно, потому, что социалистическая система рухнула, а условно называемая "капиталистической" - только укрепилась.Однако у печальных пражских событий существуют, разумеется, культурные следствия, о которых и хотелось бы поговорить.
Наиболее очевидные из них касаются чешской культуры. В результате "нормализации" эмигрировали Милан Кундера и Милош Форман, став благодаря этому фигурами международного масштаба, авторами "Невыносимой легкости бытия" и "Полета над гнездом кукушки". Судьба оставшихся на родине была незавидной - известность Иржи Менцеля, Яна Шванкмайера и Веры Хитиловой так и осталась если не локальной, то в лучшем случае культовой. Впрочем, киномански-кислотная молодежь, родившаяся лет через десять после пражских событий, все равно считает "Маргаритки" (1966) одним из образцовых "фильмов второго дня", посредством просмотра которого лучше всего возвращаться из галлюцинаторных миров к так называемой реальности (для несведущих замечу, что в "Маргаритках" нет ни слова о наркотиках). Впрочем, завершая разговор о судьбах чешской культуры, отметим, что чешские культурные диссиденты оказались единственными во всей постсоциалистической Европе, кто не только "сходили во власть", но и сумели там остаться: Вацлав Гавел оказался едва ли не самым долгосрочным президентом из пришедших к власти заслуженных борцов с коммунизмом. Возможно, потому что он был драматургом и знал толк в театрализованных действиях, которые - как ни странно - до сих пор остаются основой харизмы политика. Впрочем, может быть, дело в пресловутой "бархатности" чешской "революции" 1989 года (кстати, я всегда подозревал, что "бархатной" она была названа еще и в честь группы Velvet Underground, любимой Гавелом и продюссируемой выходцем из Чехии Энди Уорхолом).
Еще один ряд культурных следствий августовских событий 1968 года касается России. Речь идет даже не о том, что со знаменитой демонстрации на Красной площади начался новый этап правозащитной борьбы. Скорее о том, что тридцать лет назад кончились шестидесятые - нарушая хронологию, точно так же, как начались они, греша против календаря, в 1956 году. 12 лет - большой срок для десятилетия, но в любом случае его завершение было трагедией для поколения, названного в его честь. Мемуары, публицистические и художественные книги пестрят описанием того, как восприняли шестидесятники ввод танков в Прагу. Почти любой текст Аксенова включает в себя воспоминания о Шестьдесят Проклятом, а Иосиф Хейфиц даже все изменения в поэтике Бродского выводил из травмы-68, игнорируя то, что для поэта, по его собственному признанию, роль Праги шестьдесят восьмого сыграл Будапешт пятьдесят шестого (за эту филологически неточную, но публицистически выразительную статью Хейфиц и получил в свое время несколько лет лагеря). Многие из шестидесятников так и не смогли оправиться от потрясения и даже спустя два десятилетия все продолжали вспоминать "танки едут по Праге, танки едут по правде" и как заклинание вопрошать "сможешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь?".
Кажется, что на несколько десятилетий они так и замерли в своем шестьдесят проклятом. Насильственно прервав десятилетие, советская власть заморозила его, словно в криогенной камере, так что даже в начале восьмидесятых мальчики и девочки из интеллигентных семей все еще продолжали вздыхать над алыми парусами и петь у костра песни, любимые мамами и папами еще до их рождения (впрочем, те, кто были попродвинутее, предпочитали Гребенщикова и "Секс Пистолз" - но разговор сейчас не о них). Можно, конечно, сказать, что нечто подобное происходило и на Западе, где до сих пор нет-нет да встретишь старого хиппи, как и прежде обкуренного, ругающего Никсона, республиканцев и ФБР, слушая The Doors и Grateful Deads.
Причина, вероятно, не зависит от широты и обстоятельств "конца десятилетия": просто шестидесятники были, возможно, первым поколением, для которого молодежная субкультура подменила культуру вообще. Сексуальная революция приводила к тому, что мысль о возрастном ослаблении потенции и грядущем климаксе вытеснялась так, что никакая десублимация не могла бы вытащить ее наружу. Они были не готовы к тому, чтобы стареть. И когда пришло время конца их молодости, они смогли обвинить в этом Бюро по борьбе с наркотиками, КГБ, ФБР, Никсона и Брежнева - вместо того, чтобы обвинить в этом собственный изменившийся гормональный балланс.
Они хотели до конца быть молодыми, и, пока они могли, они оставались моложе своих детей. Сегодня их детям столько же, сколько было родителям в 1968-м.
- Папа, посоветуй мне, что мне делать, - вопрошает сын призрак погибшего на фронте отца в "Заставе Ильича".
- Что же я тебе посоветую, сынок, - отвечает отец, - ты же теперь старше меня.
Их дети уже не приходили к ним за советом. Едва из колыбели, они привыкли смотреть на этих родителей снисходительно.
Зато родители смогли навязать свой секс-драгз-рок-н-ролл (своего Высоцкого-Солженицына-Окуджаву) еще нескольким поколениям.
Зато они дождались падения советской власти, Берлинской стены и появления в Белом доме человека, который признался в том, что он изменял жене и курил марихуану.
Зато они - в отличие от Бориса Гребенщикова - действительно пили эту чистую воду.
Они никогда не станут старше.
Некоторое время назад PolyNews порадовало нас сообщением о том, как солист группы "Pulp" Джарвис Кокер собирается обставить свои похороны. Как и положено музыканту, он озаботился музыкой. С похвальной скромностью он не стал предлагать собственные сочинения в качестве саундтрека к столь важному событию, а остановился на "Песне невесты" - "The Bride Song" - группы The Tweets.- Не думаю, что людям вообще хочется, чтобы на их похоронах играла печальная музыка, - сказал Кокер, - Потому что когда тебя несут в гробу – тебе, по большому счету, все равно. А вот друзьям зато всегда приятно повеселиться. В общем, мне кажется, "The Bride Song" – это то, что нужно. Пусть гости посмеются, потанцуют…
В свете вынесенной в заголовок заметки строчки Бродского название песни представляется симптоматичным: смерть действительно можно представить как жениха/невесту умершего, причем выбор между двумя вариантами определяется не столько полом покойного, сколько привычным ему языком. К примеру, по-русски смерть - "она", а по-немецки - "он".
Вернемся, впрочем, к самой идее Джарвиса: веселых похорон. По большому счету, в ней нет ничего кощунственного (если, конечно, речь идет о естественной смерти хорошо пожившего человека: веселье на похоронах попавшего под машину подростка все же несколько неуместно); более того, во многих архаических (и полуархаических) культурах она так или иначе присутствует, а все крупнейшие религии - православие, ислам и буддизм - запрещают плач на похоронах, аргументируя это тем, что излишняя скорбь провожающих может отвлечь душу умершего от ее посмертного пути (так что насчет "когда ты лежишь в гробу, тебе все равно" Кокер, вероятно, несколько заблуждается). Похороны - достойное завершение достойной жизни и потому могут быть и веселыми, - конечно, если есть основания надеяться, что у умершего все будет нормально.
Кокер озаботился музыкой для своих похорон. А если бы вы стали устраивать свои похороны, что бы вы указали в качестве сопровождения?
Вопрос о связи культуры и насилия, затронутый несколько выпусков назад, вызвал несколько любопытных отзывов. Большинство соглашаются с тем, что культура сама по себе есть форма насилия. Процитирую два наиболее выразительных письма:
Культура - это тоже своеобразная форма насилия. Так делать хорошо, так делали наши предки, Бог накажет, это неоригинально... Можно сказать, что культура - это худшая форма насилия, поскольку насилие культурой не обходит никого. Кроме того, это еще и насилие над детьми, а правильнее сказать - с детства... А потом удивляются, почему у нас такая молодежь, такая молодежная музыка и т.д. Просто естественная реакция на чужие представления, насильственно вбитые в наши головы (Иван Берг).
И, наконец, Сергей Корнев прислал письмо, почти избавляющее меня от необходимости комментировать что-либо:Мне кажется, что связь культуры (творчества) и насилия еще более глубокая: в известном смысле любой творческий акт - акт насилия (противоположное, впрочем, неверно). Я имею в виду насилие над "ничем", над пустотой, когда из ничего создается нечто. Просматривается и еще одна линия связи насилия и творчества: художннк (творец) обязательно подчиняет себе потребителя искусства - читателя, зрителя, иногда - помимо и даже против воли последнего (Ark).
"...почему же истории о столкновении культуры и насилия так привлекательны для читателей и авторов новостей?" Ответ на этот вопрос будет, конечно, частным следствием более широкой темы - "взаимоотношение насилия и культуры вообще".
Сказанное выше означает, что эпоха стильного насилия кончается. Дело в том, что начало девяностых ознаменовалось повышенным интересом к этой теме: в свое время я даже предположил, что насилие - это секс девяностых и старая формула должна звучать violence-drugs-rave. Казалось, что насилие сможет разорвать покров Спектакля и разрушить Систему. Сегодня надо признать, что надежды оказались неоправданными: Система легко экспроприирует все - и насилие в том числе. Достаточно почитать журнал ОМ, чтобы убедиться в этом.По-моему, все дело в ностальгии по реальности. В "эпоху спектакля" ощущается дефицит реальности, все кажется искусственным и несерьезным. А насилие, страх, особенно для не очень развитой публики, - это синоним реальности, это воплощенная серьезность. В реальности боли и страха усомниться труднее всего, они говорят сами за себя. Отсюда, кстати, не только насилие в искусстве, но и интерес ко всяким рискованным аттракционам и видам спорта, к альпинизму, и т.д. и т.п. В конце концов, и господство эротики в современном искусстве имеет ту же причину. Здесь мы имеем своего рода "Путь избавления от постсовременности": путь к "реальности" через насилие, брутальность, "природность".
Путь, конечно, ложный, поскольку лекарством от безмыслия не может быть безмыслие, - это скорее усугубляет ситуацию, тут мы видим замену пассивного, сонного безмыслия на активное, возбужденное и оттого - еще более навязчивое. (Видимо, именно исходя из анализа этого общего желания - "любой ценой причаститься к реальности", - Бодрийар переименовал деборовский "мир спектакля" в "корпорацию Дисней-ленд".) Никакого просвета при этом не образуется, совсем напротив, - хотя, казалось бы, страх перед лицом насилия и риска должен как-то прочищать и освобождать сознание. Тут к месту вспомнить, что в хайдеггеровской философии обычный страх, в том числе страх смерти - это неподлинное переживание, это лишь хитрое средство избежать подлинного Ужаса от брошенности в мире.
Теперь вернемся к исходному, более узкому вопросу. Здесь мы видим то же самое страстное желание реальности, подлинности. Еще большей сенсацией стало бы, если бы Хейли был тут не жертвой, а активной стороной. Скажем, взял бы и на пару с Квентином Тарантино ограбил банк. Людям хочется, чтобы спектакль массовой культуры, в лице своих творцов, внезапно взял бы и сам собой перелился в реальность. Хочется, чтобы автор детективных романов сам попал в детективную историю; чтобы Брюса Ли убили настоящие мафиози; чтобы Ален Делон был искусителем не только в фильмах, но и в жизни; чтобы Мадонну наконец изнасиловали, а Майкла Джексона, наоборот, посадили за сексуальные домогательства; чтобы Тайсон откусывал всем уши, а Кастанеда оказался настоящим магом и вдруг воскрес и т.д. и т.п.
Разумеется, всегда найдутся люди, для которых насилие будет важной частью жизненного проекта (речь, разумеется, идет не только о серийных убийцах и маньяках. Хотя и о них тоже). Имена "великих безумцев" - Арто, де Сада или Батая - еще долго будут служить приманкой для интеллектуалов. Но я, в свое время приложивший руку к пропаганде и популяризации насилия, признаю, что за соприкосновение с этой стихией приходится платить слишком дорого.
В конце концов, для снятия покровов и изменения собственного сознания есть и другие способы.
 |
 |
 |
