Русский Журнал / Net-культура /
www.russ.ru/netcult/20010712_nastik.html

Полночный карнавал Мамаши Фортуны
Настик Грызунова

Дата публикации:  12 Июля 2001

Расходимся по одному.
Александр Демин

В четырнадцать лет - ностальгически так, и пафосно - окружающая среда была похожа на музей, в который меня позвали составлять экспозицию. Сейчас она по-прежнему похожа на музей, только экспонаты в ней, пожалуй, пусть лучше развесит кто-нибудь другой. У меня неважно с глазомером. Я полюбуюсь результатом, достоверно изображу эксперта. Не более того.

Я начала собирать свой первый музей, когда мне было три года. Собственно, уже тогда это был не вполне музей - не кунсткамера, но парад уродов. В три года и еще долго после живых экземпляров у меня было немного - в основном придуманные, которых писатели словами написали. Они все назывались "войско" - пусть психоаналитики с опозданием на двадцать с лишним лет понимают почему. Откуда-то я знала это слово. Как я теперь понимаю, уроды были моим основным контингентом. В войско затесалось несколько вполне реальных знакомых животных (парочка соседских собак, например), но в основном все же - книжные персонажи, по преимуществу не то чтобы отрицательные, но какие-то сомнительные: видимо, меня с детства возбуждали неоднозначные фигуры, всю жизнь метавшиеся между пунктами А, В и С с усердием, заставляющим верить в возможность создания вечного двигателя. Положительные герои не обладали характером - только совокупностью характерных действий. Ну, банальность, да - но в три года. Первая коллекция, как-никак.

Они плодились; когда мне исполнилось шесть, их было уже около двух сотен. Сейчас я не помню никого, кроме Рикки-Тикки-Тави и еще каких-то дружественных мангустов, а также соседского сенбернара Грина. Когда их стало двести, я перестала их различать; они схлопнулись в безликое "вы", с которым я потом разговаривала еще много лет. Пока из этого "вы" можно было выделить отдельные лица, всегда сохранялась возможность бунта. Во всяком случае - неподчинения. В пять лет хочется командовать - мне хотелось, во всяком случае. Поэтому "вы" было безопаснее.

Потом эти "вы" ушли, а вскоре после я стала различать людей - как картинки, как головоломки; все чаще - как предметы. Может быть, и произведения искусства, но - предметы. Если когда-нибудь меня прельстит карьера смотрителя паноптикума, я готова. Я уже знаю, какие именно экспонаты мне потребуются для успешного бизнеса. Не Мамаша Фортуна, но все же кое-что. И таблички на клетках - обязательно таблички.

1.

У меня был друг. Все десять лет, что я его знала, он читал всего четыре книги - всегда. Чаще всего - труд с многообещающим названием "Думай и богатей". Имел привычку обильно цитировать дзенские притчи, почерпнутые в детстве из журнала "Наука и религия" - до того, как устоялся его список обязательной литературы, жил в Уфе, преданно любил Москву, сбегал туда несколько раз, возвращался, опять сбегал, хипповал, приходил на Арбат босиком, в джинсах, безупречно выглаженной белой рубашке и галстуке немыслимой расцветки. Он соблазнил свободной жизнью измученного и перекошенного сорокалетнего инженера-не-то-брокера и увел его от жены и двух детей; вместе они стали сначала совладельцами какой-то конторы, потом сторожами детского сада, потом распространителями "гербалайфа". В сорок два года инженер-не-то-брокер признался себе в том, что он гомосексуалист; мой друг немало способствовал процессу самоопределения, но актуализироваться в новоприобретенной роли не помог. Инженер-не-то-брокер после долгих мытарств уехал в Сургут. Мой друг же отправился в Европу, три месяца разъезжал по ней автостопом, был ограблен, в глубокой депрессии вернулся в Уфу, в качестве антидепрессанта женился на белокурой женщине с ребенком (женитьба на блондинке всегда была его заветной мечтой), несколько лет прожил в Уфе, вернулся в Москву, и теперь живет один, соблазняет окрестных замужних женщин и произносит слово "любовница" с нескрываемой гордостью. Он разумен, но разговаривает очень много и очень громко, патологически неспособен к диалогу, слишком часто ссылается на измышления Рона Хаббарда, твердит о необходимости приблизиться к природе (слово, которым он называет мироустройство вообще) и настаивает на необходимости жесткого разделения гендерных ролей (мужчинам - стратегия, женщинам - тактика).

Это человек всю жизнь был для меня подтверждением тезиса о том, что все возможно, если очень хотеть. Собственно, он и сейчас мой друг.

2.

Я знала одного человека. В тот период, когда мы познакомились, он имел привычку чередовать генерирование текстов сомнительной художественной, но для большинства читателей несомненной прикладной ценности - с употреблением калипсола. Говорят, сейчас он перешел на кокаин. Калипсолу и кокаину предшествовала медицинская карьера, сохранившиеся до вполне сознательного возраста подростковые комплексы, эмиграция и процесс поиска экологической ниши, в которой он мог бы стать уникальным. Он обладал поразительной способностью убедить кого угодно в чем угодно. Собственная правота была и остается для него единственной сверхценностью. В лучшем случае, собеседники расстаются с ним с легкой щекоткой в мозгу - ощущением пересыпающейся пудры в слегка усохших извилинах. Извилины, впрочем, вскоре регенерируют. Меня его монологи вгоняли в ступор. Четкое представление о том, что такое корректность, и соблюдение им условий, которые позволили бы окружающим считать его абсолютно корректным человеком, производят впечатление совершенно пластмассового буквализма. Насколько я понимаю, сейчас становится все больше людей, считающих эту корректность естественной.

Я бы предпочла, чтобы его никогда не существовало.

3.

У меня была подруга. Юная девушка, по моим данным остающаяся таковой до сегодняшнего дня. Я знала ее со школы. Я учила ее слушать "Битлз", она меня - "Гражданскую оборону". Я преуспела больше. Много лет она была влюблена в многозначительного и мрачного идиота, в конце концов забеременела от него, уже совсем собравшись распрощаться с ним навеки (в шестой раз, на моей памяти), вышла замуж, почти разыграла партию стандартной женской невостребованности, однако ускользнула, ушла с ребенком, благополучно оставив идиота в гордом и по-прежнему многозначительном одиночестве. Долго металась между самостоятельностью и каждодневной свободой; кажется, выбрала первое. Всю жизнь порывалась заниматься то японистикой, то трехмерной графикой; по моим данным, не сделала ни единого сколь-нибудь значимого движения ни в одном из этих направлений. Последнее, что мне о ней известно - она стала где-то менеджером по рекламе не то мастером художественной верстки.

Я перестала интересоваться ее судьбой после того, как в малообъяснимом порыве откровенности призналась ей в том, что абсолютно счастлива, и услышала в ответ: "Я вижу, но счастлива ты как-то не по-нашему".

4.

У меня был товарищ, полинаркоман из Киева. В начале девяностых он с родителями уехал в США; за полтора года жизни там превратился из убежденного анархиста в убежденного маоиста, учил негров варить винт (впоследствии особенно жаловался на невозможность разыскать в Бостоне красный фосфор), вернулся, основал одну из многочисленных украинских коммунистических партий (официально не зарегистрированную и благополучно почившую). Развлекался участием в экологических акциях протеста; был убедителен и эффективен, хотя и слегка ленив. Зарабатывал спазмодической перевозкой маковой соломы из Киева в Москву; вскоре бросил это почтенное занятие, поскольку на приходе под винтом с ним случился приступ паранойи; ангелами мести выступали воображаемые преследующие моего друга сотрудники вневедомственной охраны. Почти через год после эпохального решения отказаться от столь неудачного способа заработка поехал в Москву с приятелями, которые не давали насчет соломы никаких зароков. Их задержали на границе. Он отсидел почти год по развеселой статье "за недоносительство", потратил это время на написание повести и раздумья о смысле жизни, вышел, через месяц после освобождения поступил в институт на факультет прикладного языкознания и перестал употреблять что-либо, кроме марихуаны. Недавно женился на своей первой любви десятилетней давности и родил дочь. Он переводит Салмана Рушди на украинский, снимается в низкобюджетном кино и каждое лето ездит в США, где подрабатывает грузчиком. Когда-то он писал неплохие стихи - в основном почему-то гражданскую лирику.

Ему я обязана тем, что узнала, наверное, половину любимых по сей день авторов, а также тем, что грохаюсь в обморок каждый раз, когда при мне заговаривают о наркотиках.

5.

У меня была приятельница. Нежное существо, вконец изуродованное бытом и традиционными советскими ценностями. Она с преувеличенным пиететом относилась к теме Великой отечественной войны и всего, что с ней связано (подозреваю, не столько к самой войне, сколько вообще к обстоятельствам жизни Советского Союза как среды обитания, для мазохиста благодатной). Всю жизнь металась между карьерой ученого-геолога и киносценариста; не выбрала до сих пор, и не без успеха остается в не всегда удобной позе - на двух стульях, периодически съезжая с одного из них, но в итоге все равно возвращаясь в исходное двуликое состояние. В тридцать лет чудовищно мучается по причине сохранения девственности; последняя известная попытка с ней расстаться происходила в рамках романа с юношей, который оказался геем. Первый и последний опыт оказался неудачным, что, в общем, было предсказуемо, но оказалось потрясением для обоих. Она пишет хорошие тексты, иногда немного чересчур истеричные, но обычно тонкие и ясные.

Глядя на нее, я лучше понимаю, какими были наши родители в двадцать пять.

6.

Я знала одну женщину. Будучи абсолютно неспособной существовать самостоятельно и сделать из своей жизни нечто самоценное, она всю жизнь искала способы реализации себя за счет окружающих. Ее муж умер от рака; согласно указаниям врачей, она до последнего дня врала ему в глаза, когда он спрашивал, чем болен. Иногда я думаю, она делала так, потому что боялась, что он, узнав правду, примет некое самостоятельное решение, ее голос перестанет быть решающим, и ей станет нечем оправдывать свое существование. Надо отдать ей должное - она качественно за ним ухаживала. Он, конечно, знал, от чего умирает, однако притворялся, что не знает. Может быть, и ему так было проще. Они врали друг другу одиннадцать лет. После его смерти не осталось никого - некого обвинить в том, что жизнь не сложилась; ей было сорок два, ее дочери тринадцать. Когда дочь стала чуть старше, эта женщина назначила ее главным виновником своего вечного облома, применяя к ней попеременно изощренный шантаж и прямое насилие. Дочь родила ребенка и сбежала с ним из дома, что, без сомнения, благотворно сказалось на ее психике и отношениях с миром. Сейчас эта женщина взяла под опеку свою старую мать, и та оправдывает ее жизнь, стремительно теряющую смысл. Эта женщина всегда хотела быть доброй и твердила о непомерной любви к ближним. Доброта и любовь имели место на ее условиях - или не имели места вообще. Она теперь несчастна и одинока, но в свои пятьдесят три по-прежнему не готова признать собственную ответственность за все это.

Мне страшно думать о том, что в ее дочери течет ее кровь.

7.

У меня был знакомый. Он был совершенно сумасшедший - и остается таковым до сих пор. Он очень много и не всегда внятно говорит, иногда при этом плюется и яростно жестикулирует. Если ему верить, он переспал с половиной барышень с намеком на интеллект, обитающих в Москве. Меня он, как правило, приводит в качестве примера в контексте маловероятной идеальной дружбы между мужчиной и женщиной, что мне льстит, но не вызывает доверия. В пятнадцать лет он ездил по конференциям фантастов и как одержимый собирал книги серии "Литературные памятники". Был и остается клиническим библиофилом. Любит рассказывать о том, что сменял жену у своего преемника на шестьдесят девять книжек. В определенный момент жизни сошел с ума даже с точки зрения психиатров, поскольку неудачно сочетал чувство невыносимой ответственности с ЛСД. Это быстро прошло; он отказался от ответственности и от ЛСД. Сейчас собирает компьютеры, что не делает его жизнь менее разнообразной. Непрерывно производит литературную обработку собственной жизни, делая из нее истории, достойные и Буковски, и Довлатова.

Я не уверена, впрочем, что он сделал из нее хотя бы один реальный текст.

8.

У меня был друг. Он вырос из восемнадцати лет биографии, включавшей в себя несколько лет в детских больницах, отца - интеллигентного домашнего тирана, оголтелую привязчивость натуры и вечное чувство гиперответственности. В восемнадцать лет влюбился в девушку, не слишком психически уравновешенную и тоже отягощенную идиотским чувством гиперответственности, которое много лет не позволяло ей в нужные моменты с должной прямотой произносить "нет" и "не люблю". За полгода истерического и совершенно несимметричного романа он ухитрился создать себе жизнь, ирреально богатую событиями. Его близкий друг погиб на "пьяной дороге", уснув за рулем; эта единичная трагедия повлекла за собой массу невообразимых последствий. Погибший в свое время был наемником в Боснии. У него остались жена и маленькая дочь. Вскоре после его смерти выяснилось, что вдова когда-то была изнасилована на втором месяце беременности и погибший готовил страшную месть насильнику. Насильник промышлял синтезом кислоты где-то в Подмосковье; мой друг и еще какой-то персонаж осуществили страшную месть, среди ночи поехав туда и избив насильника до полусмерти. Последний удар табуретом по голове привел к летальному исходу. Мстители остались неуловимыми. Вскоре после этого мой друг, совершенно изведенный невыносимым существованием дома, девушкой-психопаткой и общим недовольством собой, решил повторить путь погибшего и засобирался в Боснию наемником. Вместе с ним засобирался его друг детства, вдруг почувствовавший себя обязанным прокормить таким образом семью; у него был рак легких. Несколько недель обоих окучивали люди, занимавшиеся наймом людей на эту сомнительную работу. Оба будущих наемника прошли экзамен (какая-то беготня со стрельбой) и должны были улетать в Боснию из Питера. Мой друг клятвенно пообещал своей девушке (посвященной во все подробности этого предприятия и взиравшей на происходящее с ужасом и тоской; психопатия ее от этого зрелища только усугублялась, тем более что все попытки вразумить этого боснийского Ромео оставались безрезультатными), что доедет с новоиспеченными наемниками до Питера и вернется. Так и произошло; он вернулся из Питера без паспорта (который, по его словам, остался у вербовщиков); тема Боснии заглохла. Однако незадолго до поездки в Питер второй юноша, причастный к инциденту с табуретом, от каких-то бандитов получил предложение убить кого-то еще, коль уж один раз у него это так удачно получилось (вероятно, люди, сделавшие заказ, считали, что владения табуретом достаточно). Юноша познакомил заказчиков с моим другом. Тому не понравилась идея махать табуретом второй раз; люди, которым требовались услуги, в отместку двинули моего друга какими-то галлюциногенами. Больной раком легких наемник успел тем временем покончить с собой в Боснии, будучи до полусмерти избит коллегами за то, что вступился за какого-то малолетнего придурка. Умерев, он стал укоризненно являться моему другу в удачно подоспевших галлюцинациях. В довесок моего друга прокляла мать умершего - за то, что бросил того умирать в Боснии в одиночестве.

Девушка по-прежнему была посвящена в мельчайшие подробности происходящего и ежедневно получала сводку свежих новостей. Впрочем, через три месяца после автокатастрофы на "пьяной дороге" все было кончено; мой друг целыми днями играл в бильярд с однокурсниками, собирался в Крым и совершенно не производил впечатления человека, за которым охотится милиция, бандиты и безутешная мать покончившего с собой ракового больного. Вообразите себе ощущения девушки (ей, наконец, удалось сосредоточиться и расстаться с человеком столь богатой биографии), которая спустя полгода неожиданно, щелчком, совершенно ясно поняла, что ничего из описанного выше, на самом деле, не происходило никогда. Насколько мне известно, она изумляется своей наивности до сих пор.

9.

Когда я смотрю на Вас, у меня перехватывает дыхание. Я знаю Вас так долго и до сих пор не до конца поверила в то, что Вы существуете. По сравнению с Вами любое человеческое существо кажется блеклым отсветом себя. Но это только если специально думать - на самом деле, абсурдно сравнивать. Мне бы хотелось рассказать о Вас - разве не об этом я думала, вылепливая фигурки моих экспонатов? разминая в пальцах пластилин? выуживая их из бесформенности? - все время об этом. Но я не вижу Вас ни картинкой, ни головоломкой. Решетки опадают, стекают дождевыми каплями - моя коллекция съеживается, скрючивается, размокает и навсегда расстается с формой. Может быть, им лучше вернуться туда, откуда они пришли, - в сплошной липкий ком. Слишком объемно, слишком по-настоящему.

Я умнее Мамаши Фортуны. Я никогда не посажу в клетку настоящего единорога.