Гандлевский. "<НРЗБ>". (Алфавит не догма)

Сергей Костырко:

"Роман Гандлевского "<НРЗБ>" - одна из самых заметных январских публикаций в журналах. Скорее всего, роман этот останется и одной из центральных публикаций года".

Инна Булкина:

"Главной прозой двух последних номеров "Знамени", безусловно, стал роман Сергея Гандлевского. Похоже, он станет и главной прозой сезона, равно - займет место в грядущих "премиальных" списках".

Александр Агеев:

"Давно не бывало такого, чтобы я ночь напролет читал, а чтобы читал относительно объемный текст с монитора - такого просто никогда не случалось".

Ну вот: во первых строках этого сообщения целиком и полностью присоединюсь к процитированным авторам. Действительно, указанное сочинение С.Гандлевского есть выдающееся явление в текущей литературе - и т.д.

Что нужно отметить во вторых строках данного сообщения - оно есть не мемуары и нон-фикшн, как первое прозаическое сочинение Гандлевского "Трепанация черепа" (тоже нашумевшее и получившее всякие премии), а - самый настоящий роман; "из чьей жизни?" - "из жизни поэтов в начале 1970-х и сейчас, тридцать лет спустя"; "про что?" - "про любовь!"

Как и положено классическому роману - про несчастную любовь.

Прямо скажем, смелый шаг при нынешней конъюнктуре, которая, как известно...

Ну, известно: про "смерть романа" разговоры идут как минимум с конца 1950-х вовсю; не обозревая истории вопроса, вот первое подвернувшееся под руку:

"Подозреваю также, что угасание Букера, сделавшего ставку на роман, есть естественное следствие столь же тихого, "неудобозримого" усыхания русского романа" - Алла Марченко.

И действительно - я, во всяком случае, автор этих строк - дневники, мемуары, записки, эссе читаю всегда просто так, ради удовольствия и интереса; а вот всякие "художественные произведения" - заставляю себя силой; "чтобы быть в курсе".

А тут - натуральный роман. Про любовь! И не набыстро зашифрованный пересказ текущей жизни, где главное, чтобы читатель отыскивал прототипов и ахал: "Так вот оно как было!" и "Так вот он какой, оказывается, гад, хваленный З.З.!" (каковым сочинением является, например, нашумевший в свое время "ББ и др.") А.Наймана, а именно роман с полностью выдуманной из головы историей и с такими же выдуманными персонажами: главный герой, Лев Криворотов, - никак не альтер-эго Гандлевского; подпольный гений советского андерграунда Чиграшов - ни малейшего ему эквивалента в истории советской литературы не имеется, разве что чуть-чуть Бродский, но Чиграшов... ну, это как если бы человек с талантами и темпераментом Бродского прожил совершенно иную жизнь.

И - интересно, черт побери!

Всем смело рекомендую - это не унылая тягомотина, вроде Шишкина или Конова, а - - -

Сюжета пересказывать не буду - во-первых, чтобы не лишать читателя удовольствия от чтения - потому как там, как в детективе, именно важно не знать, что будет дальше; во-вторых же, потому что сюжет, хотя теоретически и довольно простой, на практике - очень хитрый; именно то в нем поражает, какое множество незаметных деталей через какое-то количество страниц оказывается важным и действенным.

Слог энергичный, бодрый, без мусоления; читается с неослабевающим интересом - а дальше что? а что в это время? а что еще обнаружится? - сюжет и "композиция" изготовлены с вызывающей восхищение прямо чуть не набоковской ловкостью - все со всем сходится, все "повешенные на стену ружья" своевременно выстреливают; короче - в Литинституте можно изучать "<НРЗБ>" как образцовое сочинение: вот как нужно писать романы!

Короче - всем и всячески это "<НРЗБ>" рекомендую: не пожалеете.

***

С.Костырко:

"К этому роману следует, видимо, отнестись как к "роману-комментарию" о судьбе литературного поколения Гандлевского".

И:

"Перед нами попытка написать портрет поколения в его силе и в его слабостях".

То же и Булкина:

"Все же суть нового романа Сергея Гандлевского, наверное, в портрете - пусть неразборчивом - поколения 70-х, может, не самого удачного, не задавшегося, с трудом разбиравшего друзей и врагов, правды и неправды. Время было какое-то смутно неразборчивое".

Примерно то же и Немзер:

"Во всяком случае, ровно так чувствуют себя многие и многие люди, которым выпала лихая, ироничная, затаенно сентиментальная, дерганая и оглядчивая юность семидесятых (первое полуприметное дыхание свободы, предусмотрительно притравленной цинизмом и провокацией) и полтинник в начале нового тысячелетия".

Вот тут не согласен.

Я полагаю, на самом деле это вовсе не книга "из жизни поэтов" и никак не "портрет поколения семидесятников-подпольщьков. А она - "из жизни людей" - всех людей. Что есть ее содержание? То, что Лев Криворотов сначала пребывает в возрасте двадцати лет и закономерно полагает, что ему черт не брат, потому он не такой, как все, а - - -; а потом - как вот ему уже 50, и он обнаруживает, что его жизнь - поражение:

Старый стал, стал говно,
Стал, короче, никуда.
А подумать если - так и раньше и был говно!
Так выходит, что и был говно всегда.

Вот это - про всех людей: всякий - постепенно становится старый и обнаруживает примерно именно это.

А конкретная привязка к литературной деятельности выведенных в книге персонажей... - на самом деле, с тем же успехом они могли бы быть физиками или деятелями малого бизнеса - ничего бы не изменилось.

***

Но только вот что.

То ли это я стал совсем уж вообще бесчувственным и одеревенелым, то ли Гандлевский все-таки не дотянул, а - не трогает меня все эта история.

Узнавать, что дальше было и что еще - интересно, но "сопереживать" персонажам - мой организм не сопереживал. Ни страданиям юного поэта Льва Криворотова, ни страданиям его же старого. А теоретически - должен был: роман нацелен именно на вызывание в читателе - с ужасом и восторгом, с тоской и слезой - сопереживания: бля! Да это про меня! И у меня так было! И я такой же стал! Ох, е-мое!

Так вот: у меня такого - нету.

Хоть оно местами и правда, и у меня так вот точно было, как у Льва Криворотова, и хоть и правда и я действительно с течением лет стал тоже:

Позорный лишь обмылок
Веселых прежних лет, -

но фиксировал все это я в уме своем совершенно холодно и спокойно, без трепета и - - -

Любопытство есть - примерно как узнавать сенсационные разоблачения о ком-то известном, но не близком, - а трепетать и слезами обливаться - этого нет. Когда "Камеру Обскура" или "Лолиту" читал - было, а тут вот - - -. (Или это потому, что я "Камеру Обскура" и "Лолиту" читал, когда молодой был, а теперь и они бы меня не проняли? Самый простой способ поверить - взять да перечитать, но - не решаюсь.)

Короче, единственная эмоция, возникшая у меня при чтении "<НРЗБ>" - восхищение ловкостью автора. И ничего кроме.

Мое ли это собственное, как сказано выше, оскудение и одеревенение? Или же все же это недостаток самого "<НРЗБ>"? В смысле, что автор все-таки не дотянул?

Предлагаю читателю определить это, прочитав "<НРЗБ>", самостоятельно.

Вот, например, Александра Агеева - пробрало: "самое удивительное - при абсолютном господстве в романе иронического пафоса в конце концов переживаешь самый настоящий катарсис".

***

Чтобы не быть голословным.

Вот как раз одна из финальных картин романа - сорокадевятилетнего поэта второго ряда (зато "одного из героев самиздата семидесятых" и "ведущего чиграшововеда") Льва Криворотова заносит на ночную Тверскую:

"А уже через сотню-другую шагов этого нетрезвого путешествия - как будто разом подняли занавес, многократно прибавили звука и яркости - передо мной, остолбеневшим, вовсю сверкал и грохотал город, Город с большой буквы. По мостовой впритык друг к другу, отливая лаком и оглашая ночь гомоном клаксонов и магнитол, медленно, в несколько рядов ползли бесконечные вереницы автомобилей диковинных иноземных пород. Огромные зеркально-черные джипы в намордниках, обтекаемые, как обмылок, пунцовые полугоночные с откидным верхом, неправдоподобной длины белые лимузины и прочая невидаль... Там и сям робко тарахтели затрапезные транспортные средства отечественных марок, и казалось, что при первой же возможности они, натерпевшись сраму, вильнут в боковые улицы попроще. По проезжей части - против потока и в опасной близости к шикарной технике - сновали малолетки, калеки на костылях и в инвалидных креслах и старики, протягивая в окна щегольских автомобилей цветы или честно побираясь. Роскошная улица куда хватало глаз сияла электричеством и вызывающим богатством. Батюшки-светы, да ведь это Пушкинская площадь! Ну и ну!

Была ночь, но толпа не редела. Я увидал многолюдье особой пробы: не будничную сутолоку часа пик, а ленивое шествие обремененных излишком, добившихся успеха людей, в сознании своей платежеспособности приценивающихся к удовольствиям наступившей ночи. Бабки с тюльпанами и сиренью теснились у спуска в метро - и цветочные испарения мешались с запахом мочи. Почти всю ширину тротуара запрудили столики открытого кафе, кишмя кишевшего праздничной публикой, которую на лету обихаживали официанты в фартуках и тюбетейках. Мой наметанный взгляд за считанные секунды выделил из обилия молоденьких посетительниц двух-трех "Ань", и я украдкой попялился на них, растравляя душу приблизительным сходством. Увлеченные флиртом с квадратными коротко стриженными ухажерами, о, если бы только эти блондинки знали!..

Словно на потеху прожигателям жизни, провоцируя остряков подшофе на соленые шутки и подбадривающие возгласы, тут же, с брехом, грызней и нетерпеливым поскуливанием справляли собачью свадьбу окрестные дворняги, с наглядностью аллегории передавая, как мне почудилось, суть и пафос происходящего от Манежной площади до Триумфальной.

Я в третий по счету раз отбояривался от нищего с расцвеченной чудовищным синяком физиономией, когда, задевая бедрами зевак и распространяя приторный запах дешевых духов, гурьба разбитных девиц в фривольных нарядах прошла толчею насквозь в шаге от меня. Одна из них - с перламутровыми, размером с детскую погремушку, клипсами в ушах - была всем Аням Аня; в профиль, во всяком случае, казалась вылитой. По пьяному вдохновению я мигом прервал свое изумленное созерцание Тверской и безотчетно потрусил за подружками с прытью, не оставшейся незамеченной, - они понимающе захихикали. Я улыбнулся сконфуженно, поскольку тотчас увидел себя со стороны - пятидесятилетнего, с животиком и пузатым портфелем через плечо, - и прекратил преследование, подумав, что игривость обуяла меня "на фоне Пушкина", как в песне поется. Но и различие налицо: на кого - на кого, а на господина Криворотова никакие "женщины... взоров" не бросают. Да и вообще, похоже, город перестает держать меня за своего, и навсегда прошло время, когда дважды-трижды на дню возглас "Левка, мать твою!" заставлял меня оборачиваться на людном перекрестке... Чему удивляться-то? В продолжение почти полувекового моего земного существования нарождаются в свое удовольствие люди, которым (и чем дальше, тем больше) я - современник лишь статистически... И перевес с каждым днем - на их стороне. А я и мои ровесники в убывающем меньшинстве. Износ поколения. Уже не город, а сама жизнь напряженно морщится при встречах, силясь вспомнить обстоятельства шапочного знакомства.

Администратор! Будьте любезны, "жалобную книгу", перо и грамм двести чернил: я нынче в ударе.

Коротенькая одышливая погоня завела меня в какие-то вовсе железные дебри. Я заблудился в лабиринте, образованном несколькими стоявшими бок о бок поперек тротуара огромными мглисто-глянцевыми мотоциклами. Спешась, их владельцы, толстые, бородатые и гривастые мужики - сплошь в черной коже, усеянной металлическими заклепками, бляхами и ремешками, распивали пиво прямо из бутылок. Рокеры или как их там? Юные спутницы льнули к ним и залихватски прикладывались к початым бутылкам. Новые экзотические механизмы влетали на этот пятачок, как шаровые молнии, а другие, застоявшиеся, столь же эффектно уносили налитых пивом седоков и их приятельниц прочь. Возле меня с громом ожило огромное двухколесное чудище: в седле с молодцеватой небрежностью красовался парень в кожаных доспехах и цветастом шлеме. Взявшись руками в крагах за круто выгнутый руль, ухарь по-хозяйски горячил машину, и без того готовую сорваться с места. Оторви и брось деваха лет семнадцати от роду примостилась верхом позадь мотоциклиста, положила наезднику руки на плечи и вдруг запросто обняла длинными ногами в немыслимых портках его чресла. Мотоцикл взревел, взмыл и исчез в самой гуще полночного траффика. О! - вот крупный, наглядный экземпляр в мою коллекцию уже навсегда невозможного! О, как день ото дня удлиняется перечень деяний и жизненных явлений, напрочь заказанных мне! Где Льву Васильевичу отведено место зрителя, хорошо если не клакера! Ликует чужая молодость и обдает животной радостью, как жидкой грязью из-под колес, а потерпевший принужденно улыбается вдогонку, прикидываясь, что в мыслях добродушно благословляет пострелят, когда, на деле, самое время издать хриплый отчаянный крик первой старости...

Чтобы не путаться под ногами незваным гостем, я прибился к павильону прохладительных напитков, купил банку джина с тоником, открыл ее, облив свой единственный обеднешный костюм, и принялся наблюдать ночную фантасмагорию с почтительного расстояния. Прошаркал меж беспосадочных павильонных столиков слепец с картонным прямоугольником на груди, где химическим карандашом было выведено одно-единственное слово печатными буквами - "страдание". Прогарцевали по тротуару вниз к Кремлю три всадницы - я уже ничему не удивлялся. Проковыляла старуха с козой на веревке, волоча в свободной руке сумку на колесиках с бутылками молока. Косым зигзагом, как заводная страшная игрушка, метнулась из-за мусорного бачка крыса и юркнула в разлом асфальта под гостиницей "Минск". Странствующий зловонный монах попросил подаяния - и ушел ни с чем. Дядька моих лет прошествовал мимо прогулочным шагом с белым колченогим боксером на поводке. Азиат в рваном халате сосредоточенно ел что-то, сидя на парапете подземного перехода. Сквозь густую толчею невозмутимо, точь-в-точь по молдавской степи, легкой поступью прошли-прошелестели пять цыганок. Мелкотравчатые горцы в белых рубашках тихо и гортанно переговаривались в сторонке. Высокая, как на ходулях, нищенка в кроличьей шапке-ушанке строго погрозила мне пальцем. А я все стоял, словно под гипнозом. А прохожие все брели и брели, и машины все ехали и ехали. И было что-то в этой людной ночной улице завораживающе-двусмысленное и злачно-багдадское. Миновала меня ватага подростков.

- Блин, блин, блин, - парило над ними, как звон бубенцов над стадом.

Вот именно: первая жизнь комом, а второй не предвидится".

Зашибись написано?

Да как сказать...

Если сравнивать со средним уровнем того, что нынче в толстых журналах, - конечно.

Но вообще-то, того же самого - ночь в столице глазами провинциала, ее невиданные чудеса и соблазны, его восторг, ужас и отчаяние из-за того, что "мы чужие на этом празднике жизни" и "встанет солнце над лесом - только не для меня" - я и получше образцы читывал.

"В магазинах и витринах 42-й улицы зима была в полном разгаре. В одной витрине стояли семь элегантных восковых дам с серебряными лицами. Все они были в чудных каракулевых шубах и бросали друг на друга загадочные взгляды. В соседней витрине дам был уже двенадцать. Они стояли в спортивных костюмах, опершись на лыжные палки. Глаза у них были синие, губы красные, а уши розовые. В других витринах стояли молодые манекены с седыми волосами или чистоплотные восковые господа в недорогих, подозрительно прекрасных костюмах. Но мы не обращали внимание на магазинное счастье. Другое нас поразило.

Во всех больших городах мира всегда можно найти место, где люди смотрят в телескоп на луну. Здесь, на 42-й улице, тоже стоял телескоп. Он помещался на автомобиле.

Телескоп был направлен в небо. Заведовал им обыкновенный человек, такой же самый, какого можно увидеть у телескопа в Афинах, в Неаполе или же в Одессе. И такой же у него был нерадостный вид, какой имеют эксплуататоры уличных телескопов во всем мире.

Луна виднелась в промежутке между двумя шестидесятиэтажными домами. Но любопытный, прильнувший к трубе, смотрел не на луну, а гораздо выше, - он смотрел на вершину "Импайр Стейт Билдинг", здания в сто два этажа. В свете луны стальная вершина "Импайра" казалась покрытой снегом. Душа холодела при виде благородного чистого здания, сверкавшего, как брус искусственного льда. Мы долго стояли здесь, молча задрав головы. Нью-йоркские небоскребы вызывают чувство гордости за людей науки и труда, построивших эти великолепные здания.

Хрипло ревели газетчики. Земля дрожала под ногами, и из решеток в тротуаре внезапно тянуло жаром, как из машинного отделения. Это пробегал под землей поезд нью-йоркского метро - сабвея, как оно здесь называется.

Из каких-то люков, вделанных в мостовую и прикрытых круглыми металлическими решетками, пробивался пар. Мы долго не могли понять, откуда этот пар берется. Красные огни реклам бросали на него оперный свет. Казалось, вот-вот люк раскроется и оттуда вылезет Мефистофель и, откашлявшись, запоет басом прямо из "Фауста": "При шпаге я, и шляпа с пером, и денег много, и плащ мой драгоценен".

И мы снова устремились вперед, оглушенные криком газетчиков Они ревут так отчаянно, что, по выражению Лескова, надо потом целую неделю голос лопатой выгребать.

Нельзя сказать, что освещение 42-й улицы было посредственным. И все же, Бродвей, освещенный миллионами, а может быть, и миллиардами электрических лампочек, наполненный вертящимися и прыгающими рекламами, устроенными из целых километров цветных газосветных трубок, возник перед нами так же неожиданно, как и сам Нью-Йорк возникает из беспредельной пустоты Атлантического океана.

Мы стояли на самом популярном углу в Штатах, на углу 42-й и Бродвея. "Великий Белый Путь", как американцы титулуют Бродвей, расстилался перед нами.

Здесь электричество низведено (или поднято, если хотите) до уровня дрессированного животного в цирке. Здесь его заставили кривляться, прыгать через препятствия, подмигивать, отплясывать. Спокойное эдисоновское электричество превратили в дуровского морского льва. Оно ловит носом мячи, жонглирует, умирает, оживает, делает все, что ему прикажут. Электрический парад никогда не прекращается. Огни реклам вспыхивают, вращаются и гаснут, чтобы сейчас же снова засверкать; буквы, большие и маленькие, белые, красные и зеленые, бесконечно убегают куда-то, чтобы через секунду вернуться и возобновить свой неистовый бег.

На Бродвее сосредоточены театры, кинематографы и дансинги города. Десятки тысяч людей движутся по тротуарам. Нью-Йорк один из немногих городов мира, где население гуляет на определенной улице. Подъезды кино освещены так, что, кажется, прибавь еще одну лампочку - и все взорвется от чрезмерного света, все пойдет к чертям собачьим. Но эту лампочку некуда было бы воткнуть, нет места. Газетчики поднимают такой вой, что на выгребание голоса нужна уже не неделя, нужны годы упорного труда. Высоко в небе, на каком-то несчитанном этаже небоскреба "Парамаунт", пылает электрический циферблат. Не видно ни звезд, ни луны. Свет реклам затмевает все. Молчаливым потоком несутся автомобили. В витринах среди клетчатых галстуков вертятся и даже делают сальто маленькие светящиеся ярлыки с ценами. Это уже микроорганизмы в космосе бродвейского электричества. Среди ужасного галдежа спокойный нищий играет на саксофоне. Идет в театр джентльмен в цилиндре, и рядом с ним обязательно дама в вечернем платье с хвостом. Как лунатик, движется слепец со своей собакой-поводырем. Некоторые молодые люди прогуливаются без шляп. Это модно. Сверкают под фонарями гладко зачесанные волосы. Пахнет сигарами, и дрянными и дорогими".

(И.Ильф, Е.Петров, "Одноэтажная Америка")

А?

Дух захватывает!

А у Гандлевского?

По моему - все-таки в значительно довольно меньшей степени захватывает.

Не дело, конечно, укорять одного автора другим автором - ну так я, на самом деле, и не укоряю. А наоборот - рассматриваю "<НРЗБ>" среди сочинений самого наивысшего разряда.

***

Еще я хотел было вставить сюда описание парижской вечера из "Милого друга" Мопассана - в юности, помнится, кусок этот ох как меня поразил; и нью-йоркскую ночь из "Эдички" Лимонова, и даже кое-какие куски из рассказов А.Толстого - но устыдился.

И так на 30% своих трудовых знаков у меня 70% цитируемых, а так выйдет...

Так что на этом все.

• С.Гандлевский. "<НРЗБ>" - "Знамя" 2002.1
• С.Гандлевский. "Трепанация черепа" - Вавилон.ру

Отзывы:

• Инна Булкина, Журнальное чтиво 70 - Русс.ру 11 февраля 2002
• Немзер, В надежде на Курочку Рябу - Рутения, 21 января 2002
• Сергей Костырко, Обозрение С.К. 92 - Русс.ру 12 февраля 2002
• Агеев, Голод 65- Русс.ру 24 января 2002