www.russ.ru winkoimacdos
Дневник культурных событий. Под редакцией Сергея Кузнецова


Базелиц отдыхает

В канун двухсотлетия своего патрона Пушкинский музей на Волхонке придумал себе праздник - столетие закладки своего первого камня (последний камень положили только в 1912-м) и затеял большой международный проект a la золотые выставки семидесятых . Первоначальная формула экспозиции "20х20" (двадцать шедевров из двадцати знаменитых музеев) постепенно превратилась в рецепт коктейля "Fifty- fifty". … Возьмите 30 случайных работ европейцев всех времен (от Липпи и Вернезе до Нольде и Дали), добавьте к ним 30 русских из Третьяковки и Русского музея и хорошенько взболтайте, но только не перемешивайте. Пить медленно, маленькими глотками. Хорошо помогает при потере идентичности.

Благодаря усилиям экспозиционеров, избегавших нелестных сравнений, никто из наших особенно песни не портит. За исключением, пожалуй, посконной рожи купца Камынина работы Перова рядом с эффектным Ван Гогом (по дороге из Питера к нам завезли совершенно хитового "Почтальона Рулена") и бедного крепостного художника Аргунова рядом со стильным Гойей. В разделе двадцатого века наши вообще на высоте: Кандинский, Малевич, Шагал абсолютно оригинальны и совершенно не теряются даже рядом с хвалеными Пикассо и Матиссом.

То, ради чего действительно стоит сходить помимо упомянутого Ван Гога из Бостона, - это хрестоматийный "Балкон" Эдуарда Мане. Композиционно безупречная вещь, своего рода живописный аналог Флобера или Пруста. Ну и, конечно, меня совершенно потряс динамичный, наэлектризованный Эль Греко из Будапештского музея. Настоящая испанская экспрессия, мистическая и эротичная разом. Базелиц и "новые дикие" отдыхают.


Пушкинский музей
Илья Кукулин

История слов как гений несуществующего места

Чтение книги Тимура Кибирова "Избранные послания" (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 1998) навело меня на ряд соображений, часть которых была опубликована в моей рецензии в "Ex libris НГ" от 23 июля 1998 г. Неопубликованная, но тем не менее важная часть, и предлагается вниманию читателей "Пегаса", становясь, таким образом, самым сильным эстетическим впечатлением бессобытийного летнего времени.

Кибирова обычно сравнивают с такими авторами, как Д.А. Пригов и Лев Рубинштейн. Литературоведчески это вполне продуктивно. Однако есть еще один автор, известный незаслуженно мало - и кроме того, его творчество очень важно для понимания Кибирова. Это Михаил Сухотин.

Кибиров много общался с Сухотиным в середине 80-х годов. Писали оба уже тогда хорошо и вроде бы (внешне) в одном направлении: достаточно сравнить ранние тексты Кибирова с поэмой Сухотина "Страницы на всякий случай" (1986); заметим, что поэма эта - также послание, обращенное к художнику Никите Алексееву.

(Правда, к сожалению, целиком "Страницы..." напечатаны только в выходящем в ФРГ русском журнале "Пастор" и прочитать их в России затруднительно.)

Потом их пути разошлись. Сухотин пишет со все более тонкой игрой цитат (в том числе на других языках) и культурных отсылок, со все более тонкой, "мерцающей" обработкой высказываний друзей и знакомых, совсем иначе по ритму - его новые поэмы отдаленно напоминают "предметники" Михаила Соковнина и стихотворения Всеволода Некрасова.

Можно говорить о том, что Сухотин превратил частную жизнь (в том числе в культуре) в метод, а Кибиров - в идеологию.

Однако так сказать можно только "для скорости", упрощая. Идея частной жизни у Сухотина такая динамичная, что это уже и не "частная жизнь" в обычном понимании. А у Кибирова между идеологией и авторской позицией всегда есть зазор. И все время происходит игра с этим зазором.

Видимо, художественные идеи, которые начали формироваться у Сухотина и Кибирова в середине 80-х, оказались очень плодотворными и допускают развитие в разных направлениях. И хотя эволюция Сухотина и Кибирова очень различается, некоторые задачи они решают параллельно.

В "кибировском" номере журнала "Литературное обозрение" (# 1 за 1998 г.) в интервью и Пригова, и самого Кибирова, и в статье-письме Романа Тименчика отмечается связь текстов Кибирова со стихией "лирической болтовни" - такая обаятельная "болтовня в стихах" до того была в наибольшей степени развита в кругу "арзамасцев" начала XIX века. Но тут есть и другой важный ход. В текстах воссоздается атмсофера общения, пронизанного различными культурными отсылками. И это может быть как выворачивание популярных цитат (от советской песни до Мандельштама), так и другое отношение к тексту - диалог на равных.

Текст или комплекс текстов можно воспринимать как гений места. Не "мир как текст", а текст как существенная часть среды, в которой ты живешь и с которой общаешься. Это больше свойственно Сухотину. И "место" здесь можно понимать по-разному: в поэме "Шала-лула", где действие происходит в Крыму, - почти буквально. Поселок Уютное, живет компания друзей, один из них, Сухотин:

Но и тут "гением места" может оказаться не какой-то крымский текст, а чижик-пыжик ("чиж ты мой пыж"), он же временно исполняющий обязанности державинского снегиря (в строках о Суворове в Крыму). Тем более это заметно в поэме "Речь идет", где "гением места", активной средой, почти текстом-Солярисом оказывается не найденная до сих пор Французская Книга - "основной источник, на который ссылался Т. Мэлори, когда писал "Смерть Артура"".

Стало быть, это гений не географического и даже не культурного места, а несуществующего пространственно "места", в котором происходит разговор* и "речь идет". Однако связь с текстом-духом оказывается весьма проблематичной. Текст типа Французской Книги делает стихотворство не более, а менее понятным актом. Обращение к нему позволяет в одно и то же время установить и то, что речь идет (но это не речь Мэлори, а речь Сухотина!), и то, что в осмысленности этой речи "есть проблемы". И это совершенно необходимо: если в осмысленности нет сомнений, то это речь не твоя, а чужая, и ответственность за нее не на тебе.

То, что Кибиров не забыл своих ранних работ и общей с Сухотиным проблематики, хорошо показывает его поэма "История села Перхурова" (авторский подзаголовок "компиляция"), опубликованная в сборнике "Парафразис". В газетно-журнальной критике часто пишут, что Кибиров стал откровенный, прямой, сентиментальный и так далее. Вроде все верно. Но вот появляется текст (под ним даты: 1994-1996), где в условно-реальной атмосфере русской деревни "уснул лирический герой/ и снится сон ему" (ср. стихотворение Лермонтова "Сон"). Гением и способом существования сна становится многослойная история русской литературы, представленная разорванной на части "былиной", стилизациями под тексты XVIII века, под начало XIX, под вторую половину XIX... Другое дело, что образ истории русской литературы сам оказывается в поэме весьма сложным: литературные тексты - это и давний национальный морок, и средоточие реальной тоски, и испытание для человека, и то, что само подвергается испытанию.

*
Обратная связь
Как можно видеть, отмеченная Кукулиным бессобытийность лета вкупе с периодом летних отпусков существенно прореживает ряды постоянных авторов "Пегаса". Впрочем, на наше счастье, не дремлют постоянные читатели. Лучшие образцы пришедшей почты и предлагаем вам - тем более что авторы все знакомые: Остап Кармоди и Кудрявцев. Кстати, Борис Кузьминский, обиженный за охаянную месяца три назад Аделаиду Метелкину, указал мне на то, что Кармоди - персонаж романа Шекли, кажется, "Обмена разумов". С него и начнем: Впечатления Дмитрия Б. Кудрявцева носят полурецензионный характер. Ну да ладно, не будем их обрезать: Кроме того, Норвежский Лесной написал, что идея напечатанной два выпуска назад картинки про "Титаник" была придумана Артемием А. Лебедевым совместно с ним. Что и довожу до сведения читателей. А вместо традиционной завершающей фразы - впечатление Александра Гагина: Ну, пусть так и будет. Он продолжается:

Имя-фамилия *
E-mail
Самое сильное эстетическое впечатление *

* - заполнить обязательно


предыдущий выпуск
следующий выпуск
© Авторы "Пегас Light", 1998 © Русский Журнал, 1998
© Сергей Кузнецов, редактор и составитель, 1998 © Максим Егоров, дизайн, 1998