Спесивые московские премьеры ныне принято обкатывать на выезде, в глубинке. Дабы уж гляделось все как у тварей на просвещенном Западе, а ревностные журналисты могли бы живописать сгусток общественности, повисшей на люстрах, необузданный успех и транс туземной прессы. О самом громозвучном зрелище октября - "Гамлете" Роберта Стуруа - излагает Дуня Войницкая.

Про сатириконовского "Гамлета" можно высказываться как угодно, но спектакль не прозаичный. Роберт Стуруа, которого "Сатирикон" уговорил-таки что-нибудь поставить, не умеет делать сухие спектакли. Произвольные психологические примеси, утрированные беседы, вешалки-крючочки - не для него. Он в один присест фабрикует общий, до чрезвычайности крикливый, почти всегда карнавальный ход, чтобы попозже по ходу службы не психовать с каждой сценой индивидуально. Особливо он любит проделывать это с Шекспиром, которого ставил неоднократно и с циклопическим успехом. Тем паче ненаглядный режиссеру демиург сам проронил известное словцо, цитируемое теперь всеми кому не лень: "Вся безмятежность - арена". Итак - всё дозволено, все тешатся, придуриваются, деформируют лики и высовывают языки. Ну а душераздирающее правдоподобие лучше вынюхивать где-нибудь в супротивном месте.

Стуруа уже ставил "Гамлета" в Лондоне, и, толкуют, его спектакль угодил в фолиант рекордов Гиннесса как одно из лучших шекспировских зрелищ.

Средства расхожей информации, которые производили концентрированную подготовку по созданию приличествующей возни вокруг нависшей премьеры, оповестили об исполинской текстологической работе, проведенной театром и режиссером. Стуруа якшался с шестью банальными переводами шекспировской трагедии, не ублажился ни одним из них и укомплектовал текст заново. В одном из интервью режиссер изрек, что подумывал глянуть на затасканный текст взглядом неофита, впервые произносящего зачитанные остальными строки, и уповает, что зритель поведет себя так же и откроет в его спектакле провербиальный, всегдашний, неупотребительный смысл, сокрытый вековыми наслоениями разнообразных трактовок. То есть надобно понимать так, что нас не намеревались озадачить всеми этими новшествами, но, напротив, алкали с их протекцией открыть нам вежды.

Текст и впрямь звучит чуждо. Эту головоломку (созидание непривычности) режиссер решил диктаторски. Спектакль цветаст. Милитаристские мундиры, стигийские плащи, шляпы, неумеренные шарфы, фиглярские колпаки и вечерние амуниции - все на сцене перемешано и, поблескивая, символизирует уже цитируемое: вся безмятежность - арена. Отчетливый грим, внятные интонации, молниеносные буйные реакции и непредвиденные визгливые концовки. Сцены, сменяя одна другую, рвутся, как в пучину.

Гнетуще жеманничающий призрак тяти Гамлета (Александр Филиппенко играет еще и Клавдия и, надо ввернуть, отчаянно хорошо играет) затевает всю эту тлетворную карусель. Пихает сына на душегубство. Не правда ли, кое-что конгениальное мы лицезрели совсем недавно в литовском "Гамлете" Эймунтаса Някрошюса? Стуруа, очевидно, не приневолен был знать спектакля Някрошюса, но мы-то его знаем. Впрочем, несходства в этих двух спектаклях больше, чем подобия. Някрошюс ставил бедствие, а Стуруа соблазнился бурлеском. Или пусть будет трагифарс - таков диагноз самого режиссера. А все же фарс вытанцовывается лучше, и потому тщится ускользнуть от тяготящей приставки "траги" и домогается суверенитета.

Итак, перед нами - бурлеск с внятным запашком социального разоблачения. Потому что кощунствующему папе-призраку хочется не только обыденно отрядить сына на войну, но прежде его в коммунальную топь окунуть, замызгать, повязать, дабы не выпячивался, не фиксировался в геттенбергских высях, а был таким, как все. Как принято в этой самой Дании или что там еще имел в виду режиссер. Тут сановитая Гертруда (Лика Нифонтова) явлена сущей бражницей, в равной степени не умеющей удовлетворяться без водки и без дядек. Тут Офелия (Наталья Вдовина) - отнюдь не провинциально романтическая, рассеянная барышня, но девчушка с норовом, благоприобретенным в датском царстве, в котором, по диагнозу, "что-то несуразно".

Гамлета сублимирует Константин Райкин. Играет славно уже хотя бы потому, что чертовски недурственный фигляр и очень опытный. Сексапильность его игры заключена еще и в том, что искушенность всякий раз недвусмысленно отбрасывается, и паяц остается тет-а-тет с новой личиной и свежеиспеченным режиссерским заданием. Есть от чего сконфузиться. Гамлет у Райкина разнородный, с ним не соскучишься - жилистый, экстатический, макиавеллевский, негуманный. Но прежде всего - смущенный. А кто тут растерян больше - образ или лицедей, - разобрать не удалось.

Потешно, что Стуруа, пророчивший прозрачную ясность сюжета, еще больше все запутал, как это принято на карнавале бытия. Все состряпали себе обличья, и кто кому сводник-сутенер и чего милый от любезного жаждет - открыть непросто. При этом спектакль столь проворен, предприимчив и пригож, что монотонные вопросы типа "отчего да почему" прозвучат, пожалуй что, похабно, и мы их не зададим.

Стуруа со всей мощи ускользает от штампов, занудливо и ортодоксально, сцена за сценой отстраняет пафос, затаскивает его до дыр. И в общем-то поступает классически. Но вот заскок: несмотря ни на что, вкусить хоть какие-то чувства на арене по-прежнему хочется. Пусть не сострадание, не катарсис этот нескладный, пусть токмо буйство, если уж так паскудна наша (или датская - все идентично) жизнь. А тут - ничего. Только удивление - и все. Созерцаешь с выгодой, а ретируешься ни с чем.

И если отодвинуть чуть в сторону все это дебелое режиссерское великолепие, легко обнаружить, что, несмотря на новое звучание либретто и радикальные красители, сатириконовский "Гамлет" повествует нам об обнаженном, давно произнесенном, аренами отыгранном. "Дания - острог", - заявлено у Шекспира. Можно столковаться, но аргументировать вряд ли заслуживает. Позднейшее - помалкивание.

P.S. Когда мы получили этот номер из типографии, то с ужасом обнаружили, что в статью нашего автора вкрались непоправимые ошибки. Неизвестный компьютерный вирус безжалостно извратил и переиначил сакральный смысл этого текста. Практически каждое второе слово было заменено на другое, близкое по значению. Так, вместо фразы: "Кто кому сводник-сутенер и чего милый от любезного жаждет" следует читать "Кто кому сват-брат и чего друг от друга добиваются". А знаменитое выражение Шекспира "Весь мир - театр", которое мы со свойственной нам эксцентричностью вынесли в заголовок, превратилось сами видите во что. Редакция приносит свои глубочайшие извинения автору и выражает соболезнования родным и близким великого драматурга.