В течение всей своей жизни Грэм Грин почитался как наш крупнейший романист, мастер изобретательных и захватывающих повествований, автор, двойственность морали которого и его вечно идущие на компромисс герои заполняли сознание двух поколений читателей. Со времени его смерти в апреле 1991-го мир переместился в новое столетие и в другую стилистику.

Однажды Джон ле Каррe глубоко ранил Грина, назвав его "писателем 30-х годов" (хотя правдой это было не более, чем назвать самого Ле Карре писателем 60-х). Фильм Нейла Джордана "Конец одного романа" и совсем недавняя лента "Тихий американец" Филипа Нойса как-то ускорили устаревание литературных трудов Грина, превращая мир его романов в череду старомодных картинок. Грин становится все менее уместным: его ярко выраженный католицизм все меньше нас очаровывает, в своей политической серьезности он высоты Оруэлла не достиг... Современные писатели все менее увлекаются его экзистенциальной драмой, поскольку для них гораздо нужнее стало описывать проблемы глобализации в мире. И все же в этом году, в год столетия Грэма Грина, издательства продолжают переиздавать многие из его романов, с предисловиями Джайлса Фодена, Джеймса Вуда, Моники Али, Зэди Смит, Николаса Шекспира и других.

Похоже, этот "писатель 30-х" по-прежнему властвует над думами практикующего романиста, поскольку как отменный рассказчик всегда стремился заглянуть на темную сторону текущей жизни. В этом качестве Грин перешагивает литературную моду как писатель, насквозь пропитанный жизненным опытом, светским лоском и весь в полумраке моральных седин. В написанных им 28 романах он ставит в центр вопрос о том, что должно являться предметом рассмотрения романиста. Предметы эти для него имеют важность вполне приземленную, даже повседневную: политика, секс, шпионаж, религия, бизнес, дипломатия, журналистика.

За прошедшее десятилетие внимание критиков было направлено не столько на произведения Грина, сколько на его биографов. И положительных отзывов на их долю досталось совсем немного. Похоже, что Грин успешно ускользнул от них (факт, который ему лично весьма бы польстил), если не сказать, что совсем провалил их планы, включая и самого уполномоченного биографа Нормана Шерри. В своих первых двух томах Шерри написал больше 1200 страниц на сей предмет. Третий том объемом в 807 страниц готовится увидеть свет в октябре. Сказать честно, это не очень хорошая книга. Точнее, это позорно плохая книга. Эгоистично написанное пространное повествование, полное поразительных юридических неточностей, где к недостаткам предыдущих двух томов добавлены навязчивые вуайеристические размышления автора о Кэтрин Уолстон, возлюбленной Грина 50-х, а также необычайно тонкие психологические заметки о писателе. От плохо организованного автором текста за версту тянет жуткой паникой, что ему все это никогда не удастся закончить.

Самая любопытная вещь, которую я нахожу в биографах Грина и его мемуаристах, - то, что никто из них, а особенно Шерри и Майкл Шелден, чья работа имела самую большую претензию на серьезность, - казалось, так и не ухватили, зачем все же Грин писал романы. По Шелдену, он это делал ради денег; согласно заключениям Шерри - потому что он был "под колпаком". Ни один из них не удосужился признать, что работа романиста - акт столь же эротический, сколь и невротический, но и тот и другой полны творчества и сомнений (работа, хорошо подходящая для маниакально-депрессивного характера Грина). Удивительно часто в своей жизни Грина посещала мысль, что он не будет больше писать и, наконец, оставит литературу ради более разумной работы. Но поскольку он был невольным художником, у него не было другого пути и другого выбора.

В своей автобиографии 1971-го года, "Своего рода Жизнь", Грин описывает, как он, будучи еще маленьким, лежал в Вестминстерской больнице после операции аппендицита. Он рассказывает историю внезапной смерти десятилетнего мальчика на соседней кровати, повредившего ногу, играя в футбол. Когда приехали его родители, труп лежал за задернутой ширмой, а все остальные соседи по палате валялись в кроватях с наушниками, слушая по радио Детский час. "Все мои соседи, но только не я". Грин начал наблюдать еще до того, как достиг своего печально известного имиджа писателя отстраненности. "Есть осколок льда в сердце писателя. Я внимательно наблюдал и слушал. Там было что-то, что могло мне однажды пригодиться и понадобиться: речь женщины, произносившей банальности, которые она, должно быть, запомнила после прочтения какого-нибудь женского журнала, подлинное горе, которое могло себя выразить исключительно в словесных клише".

Вот оно, ретроспективное выражение двойственного отношения автора к действительности! Мир внезапно обособился, раскололся надвое, на часть заселенную и часть наблюдаемую. Для самого Грина разрыв случился еще за несколько лет до этого, когда его, школьника из Беркхамстеда, долгое время преследовал другой мальчишка по фамилии Картер. Тот постоянно запугивал Грина, колол его острым циркулем и делал с ним еще много чего и похуже. Маленький Грэм только молча отступал, что в конечном счете и привело его к нервному расстройству. Был еще один известный момент из его школьной жизни, который эхом отразил эти два мира в детском сознании. Грэм чувствовал себя вынужденным примирять в себе две ипостаси, будучи сыном директора школы и рядовым учеником одновременно. Разрыв двух привязанностей возникал у ребенка по обе стороны отцовского кабинета, дверь которого была обита сукном, одинаково зеленым с обеих сторон. По одну сторону двери воняло йодом, чернилами и влажными полотенцами из школьных раздевалок; по другую были "книги, фрукты и одеколон".

Грин был мечтательным и жадным читателем. В эссе "Потерянное детство" он с благодарностью вспоминает свои ранние литературные увлечения: Энтони Хоуп, Генри Ридер Хаггард, Мэрджори Бауэн (любой обнаружит у этих авторов образ жизни, который ему придется вести). "Возможно, только в детстве, - пишет Грин - книги имеют столь сильное влияние на наши жизни. Позднее мы ими восхищаемся, они нас развлекают, мы можем даже изменять некоторые свои представления ... но, вероятнее всего, нам просто нужно найти в книгах подтверждение того, что уже находится в наших умах". Он вспоминает, что самое первое желание писать пробудили в нем книги Бауэна. И все-таки начальный толчок к перу дали школьные унижения и страдания, приведшие к раздвоению его мира. В возрасте 14 лет он так увидел "Миланскую гадюку" Бауэна: "Мне был дан образец того, как нужно писать... абсолютное зло гуляет по миру, куда вход добру закрыт навсегда, и только маятник часов гарантирует, что в конце концов правосудие свершится". "Дети знают большинство игр жизни: им знакома трусость, обманы, разочарования и позор. У них только не хватает способности видеть, как они будут ими помечены", - продолжает Грин свои рассуждения. "Потерянное детство" он заканчивает известной цитатой из поэмы Хоусмана "Жерминаль". Две последние строчки, больше чем любые другие, показывают нам источник стиля, который можно найти в его первом рассказе "Человек изнутри" и в последнем - "Капитан и неприятель":

В древних тенях и сумерках,
Где совсем заблудилось детство,
Родилась всемирная скорбь,
А вместе с нею ее герои.
В потерянном Иудином младенчестве
Был предан Христос.

Оттуда, из детства, выросла способность Грэма Грина ускользать, отразившаяся в его творчестве. Повзрослев, он продолжал оставаться застенчивым. Он никогда не был склонен рассказывать что-то о себе, а с годами и вовсе почувствовал потребность защищаться от все возрастающего внимания окружающих. От священников и читательниц, одинаково рвавшихся к нему на исповедь, до журналистов, регулярно звонивших в его дверь на Антибах.

Грин хотел "быть" своими книгами, а не общественной личностью. Он предупредил Шерри: "Если кто-то когда-либо попробует написать мою биографию, ему будет сложно найти хоть что-нибудь, и как же они все будут во всем заблуждаться". Он даже настаивал, как утверждает Шерри, на существовании другого "Грэма Грина", афериста, который перемещался по всему миру, исполняя его роль. Слухи о проделках этого "Другого", как называл его сам Грэм Грин, продолжались даже после его смерти. Избранный им способ самозащиты действует на Шерри, Шелдена и других биографов как перманентная провокация. Все те, кто пытался проследить историю Грина, обнаружили себя вынужденными ее просто изобретать. За 13 лет, прошедшие со смерти Грина, все, что им удалось вылепить, это образ высокого англичанина с ледяными светло-голубыми глазами, прекрасной кожей, образчик литературного предательства, женолюбия, неуравновешенности, жестокости и тщеславия.

И все же есть способ понять творческие двигатели Грина, не привлекая к рассмотрению его якобы торгашеский и темный характер. Каковы были его мысли о том, как его будут вспоминать? "Несколько ... хороших книг," - сказал он об этом сам за два дня до смерти. - Возможно, время от времени люди будут думать обо мне. Примерно так же, как они думают о Флобере". Это хорошо продуманный ответ человека, лишенного иллюзий, который одинаково уверен как в громадности своей репутации, так и в ее уязвимости. Разве британские читатели не думают сегодня о Флобере или "редко" или "никогда"? Грин, возможно, надеялся, что мы забудем про его частную жизнь и вернемся к его книгам. Однако он подозревал, что у биографов на него кое-что есть (он ведь успел увидеть первый том Шерри). Среди аляповатой скульптуры, воздвигнутой теми, кто о нем написал, среди выцветших указателей в "Гринландию" это его желание не выглядит таким уж безрассудным. Но как нам, следующему поколению, придется оценивать литературное значение его работы? И как мы должны рассматривать его в качестве образца для подражания? Тот ли это образ жизни, который должен вести писатель, добывая материал для своих творений?

Ответ на первый вопрос лежит в собственных наблюдениях Грина за своими приятелями по цеху. В его "Избранных эссе" (1969) немало строк посвящено тем, кто влиял на его творчество: Флобер (которого он любил, но считал "догматическим чистюлей"), Диккенс, Генри Джеймс, Стивенсон, Чехов, Конрад и Форд Мэдокс Форд. В одном из своих эссе, написанном в 1945 году, он пять страниц посвятил Франсуа Мориаку. Грин выстраивает, причем почти случайно, краткий обзор о сложном положении романа в 20-м столетии, попутно передавая читателю и фундаментальные наблюдения о своих собственных трудах: "после Генри Джеймса бедствие настигло английский роман... Поскольку после смерти Джеймса религиозный смысл в английском романе был утерян, вместе с религиозным смыслом ушел и смысл важности человеческого поступка".

Эта фраза передает его наблюдение о природе литературного творчества в 20-ом столетии. Разделяющая полоса проходит между теми, кто верил в поступок и сочинительство, и теми, кто верит только в сочинительство. "Это было так, словно мир беллетристики вдруг лишился измерения," - рассуждает Грин. - Персонажи таких выдающихся авторов, как г-жа Вирджиниа Вулф и г-н Э.М.Форстер блуждают, как картонные символы по миру толщиной с бумагу. И даже в мире Троллопа, самого материалистичного изо всех романистов, этот его священник, что неуклюже спотыкается о брачное предложение, существует так, как никогда не будет существовать г-н Рамсей у г-жи Вулф, потому что мы уверены в его существовании. И не только в уме женщины, к которой он обращается, но также и в глазах Господа. Его незначительность в мире чувственном может сравниться разве что с его огромной значимостью в другом мире".

Великое озарение Грина в этом пассаже дает нам понять, что продолжается, пусть и по ошибке - спасибо Прусту с Джойсом - умирание романа 19-го столетия. По мнению Грина, это имеет мало общего с новыми взглядами. Если смысл того, как персонаж ведет себя в самых широких моральных рамках, уже утерян, то роман, он уверен, закончился. Его антагонизм к пост-джеймсовским субъективным романам Вирджинии Вулф и других отражен в страстном тяготении к физическим городским описаниям и деталям. Он не пытался этим оживить роман 19-го столетия, он делал что-то совсем новое, совершенно отличное и от викторианцев, и от субъективистов. "Не стало Бога, или всего лишь Бога, как не стало Диккенса и - хватит об этом!"

В пяти изящных страницах его эссе о Мориаке заложена сущность его литературной позиции. Рожденный в безбожном столетии и свободно владеющий релятивистским психоанализом (после пережитого в 17 лет нервного срыва с последующим сеансом психотерапии), Грин, тем не менее, глубоко чувствовал тягу добра и зла, категорий, у которых отсутствуют всякие границы субъективного. Зло - это действительность. Зло случается. Этот вопрос столь же литературный, сколь и философский. Если зло случается, тогда зло - это история, о которой нужно рассказать всем. Нужны детали, нужны факты случившегося, чтобы заставить нас, читателей, почувствовать действительность и смысл происходящего, а также то, что есть правосудие, за которое можно бороться. Именно в пределах этой структуры работают романы Грэма Грина. В пределах этой же структуры представляется любопытным явлением двойственность личности Грина: например, его работа на MI-6 и дружба с Кимом Филби, его интерес к борделям и диктаторам, его католицизм и многочисленные любовные связи.

Куда было двигаться серьезному роману, лишившемуся авторитета религии? "Не к субъективной же беллетристике", - насмехался Грин. И вместе с тем, в начале 30-х он сделал беспрецедентный шаг к популизму, сплавив его в форме жанровой беллетристики со своими неоднозначными моральными поисками. Это и есть "Гринландия", только не как мир туманных улиц и развращенных людей, а как соединение жанра и высокого литературного замысла. В романе Грина "Третий человек" (1949), например, главный герой Ролло Мартинс (Холли в фильме Кэрола Ридса) - "под именем Бака Декстера сочиняет дешевые вестерны в мягкой обложке". И хотя миссия, которой его наделяет Грин (поиск своего друга Гарри Лайма), вполне могла бы соответствовать героям вестернов самого Декстера, друг превращается в преследователя, становится охотником; убитый на этой охоте воскресает из мертвых, горюющая девушка борется со злом, выпущенным на свободу, и доставляет злу много неудобств. Самое большое различие между интригами Декстера и самого Грина состоит в мрачном реализме истории и двусмысленном призыве (персонифицированном в Лайме). Грин мог бы написать о "Третьем человеке", что "действительность, фактически, была только фоном к сказке" , но это была сказка, точная в своих деталях: "вдрызг пьяный тоскливый город Вена", пенициллиновый рэкет, погоня по водяным коллекторам. Неожиданная ирония судьбы в том, что после того, как по этой книге был снят фильм, была раскрыта преступная сеть по торговле пенициллином, причем все происходило на самом деле и гораздо более ужасно, чем это изобразил писатель. Оказалось, что большое число военнослужащих британской армии и ВВС продавали в Вене пенициллин, не имея понятия о возможных последствиях.

Талант Грина на этой новой для него территории триллера проявился и в "Стамбульском экспрессе", его четвертом романе, изданном в 1932 году, и первом из его "развлекательного чтива". Сосредоточившись на любовном приключении между Миаттом, еврейским бизнесменом-прагматиком, и невинной хористкой Корал Маскер, он помещает одну двусмысленную ситуацию в кольцо других: неудавшаяся попытка найти убежище на Балканах разжигает восстание, лесбийские отношения рушатся от ревности, журналист вынюхивает отлично продающегося, но не существующего писателя из городских низов, а убийца преспокойно исчезает с места преступления. Роман кое-где выглядит гораздо более переполненным, чем пыхтящий экспресс на Стамбул; увертки, религия, секс, убийство и политические преследования- все ради того, чтобы занять в вагоне место поудобнее. Перечитывая это, я поразилась раннему (ведь ему было всего 28!) мастерству Грина в раскрытии многих тем: опасность под маской идеализма, вред, сопутствующий жалости, жестокость, таящаяся в доброте. Совсем не важно, что этот роман не стал выдающимся явлением культуры, ведь "Стамбульский экспресс" по-прежнему являет собой великолепный образец приключенческого жанра 20-го столетия. Захватывающая дух борьба романтика с реалистом на фоне жестокой экзистенциальной правды демонстрирует все красоты жанра. Это первое из светских полей сражений для Грэма Грина.

Грин был одним из двух выдающихся английских авторов триллера в конце 1930-х годов. Он делил этот пьедестал с Эриком Амблером. Все его романы, включая "Доверенное лицо" (1939), так или иначе крутятся вокруг мерзости в политике. Если коммунизм для рабочего класса Великобритании был интуитивным выбором, то для высшего он имел скорее эстетическую ценность, являясь одновременно центром политических интриг. Привлекательность его для обеих сторон и мрачные жанровые сцены показаны на реальном фоне капиталистической интеграции экономических систем. Кофе и пшеница, сжигаемая на иностранных пристанях, пропасть между богатыми и бедными. "Мы - все воры... крадем у людей средства к существованию", - звучат приговором слова Кейт Фаррант из романа "Я сделан в Англии"; У Роз Каллен, дочери Лорда Бендича из "Доверенного лица", "абсурдное мнение о своем классе... сначала она дает вам булочку с изюмом на холодной платформе ... а затем оставляет вас на полпути".

Практически до самой войны Грин оставался писателем, ставящим пред собой планку высокой литературы, но склонным к изощренным и вывернутым наизнанку фантазиям. Его слог резко переменился после посещения им Мексики в 1938 году. В мемуарах 1980 года, под названием "Пути спасения", он пишет, что после линчевания президента Каллеса и "зачистки" католиков "католицизм перестал для меня быть символическим, просто церемонией перед алтарем... Он стал теперь гораздо ближе, примерно как смерть во время сиесты". Но не только его взгляд на католицизм претерпел изменения. Достаточно перечитать все, что он написал о Мексике -будь то "Дороги беззаконния" (1939) или "Сила и слава" (1940), - чтобы отныне не сомневаться: темными сторонами жизни в этой стране он пресытился до предела. Повстречавшись с настоящим злом взрослого мира, он словно бы оставил комфортабельные сумерки Клапхэма ("Брайтонская скала", последний роман, написанный перед отъездом в Мексику) ради черной действительности.

40-е и 50-е стали для Грина долгим периодом реализма. Жанр требовал репортажа. Его полная беспокойства жизнь, усугубленная маниакальной депрессивностью, превратилась в настоящую лабораторию для будущих шедевров. Он бродил по Африке, Азии и Карибским островам не то в поисках мест и событий для своих будущих сюжетов, не то в поисках противоядия от депрессии, а скорее всего, в поисках и того и другого. Как правило, пациенту с легкой формой маниакально-депрессивного психоза требуется лечебных средств ровно столько, насколько его поразила болезнь. Западная Африка ("Суть дела"), его дикое увлечение Кэтрин Уолстон ("Конец одного романа"), французский Индокитай ("Тихий американец") нанесли ему тяжелый урон. Конго почти прикончил его постфактум, во время работы над "Ценой потери". Невозможно просто беззаботно перечитывать эти романы, в них слышится эхо Достоевского. Все в них говорит о разрушенных надеждах.

Грин, однако, не совсем забросил этот жанр, по крайней мере, оставив себе некоторые сомнительные удовольствия. Регулярные исчезновения из Англии предоставляли ему возможности потакать своим довольно умеренным сексуальным и наркотическим пристрастиям. Ряд критиков оплакивали затянувшееся использование им метода "крутого литературного замеса". Джон Леманн в своем обозрении 1956 года так описал "Тихого американца": "а кроме того, мне жаль его стиля, испорченного довольно навязчивой монотонностью; эти его почти неизменные, до молчаливости краткие диалоги и комментарии; маньеризм, который, как мне кажется, бережно сохранился со времен авторов жестких триллеров американской школы. Однако тогда он куда более соответствовал их совсем иначе нацеленным произведениям".

Тем не менее, благодаря своей непохожести и краткости Грину удавалось популяризировать даже наиболее сомнительных из своих персонажей. Ни один из современных английских романистов не преуспел в том, чтобы вынести отчаяние или трагедию на широкое публичное обозрение. Своей невероятной способностью наполнять обаянием любого из героев Грин успешно достигает цели. Он настолько точно умеет драматизировать окружающий мир, как место, которому не достает изящества, что читатель ему безоговорочно верит. Битвы, происходящие в этом мире, способны свалить самого могущественного, даже Бога, однако поражение всегда потерпят обе стороны. Все происходящее сложно, но это поровну розданное поражение рождает у читателя чувство гуманности и сострадания. Именно поэтому смерть афериста Джонса и героя Доктора Маджиота из "Комедиантов" нас трогает одинаково; вот почему в "Тихом американце" мы одобряем наказание Фаулера за то, что он стал причиной смерти американца Пайла, не переставая ему симпатизировать. "С тех пор как Пайл умер, у меня все пошло как надо, однако как бы я желал, чтобы был хоть кто-нибудь рядом, кому я мог бы сказать, как я сожалею об этом".

Карьера писателя Грина представляет собой своего рода кьеркегорианское развитие. Конечно, фазы его жизни не столь строго эротико-этико-религиозны, но весьма похожего профиля: писатель триллеров (эротическая стадия) сначала уступает место мучительно реалистичному романисту (религиозная стадия) и, под конец, в 1960-х, наступает спокойная политическая стадия. (В этой последней фазе произошла его встреча с Ивонной Клоеттой, француженкой, ставшей его компаньоном на оставшиеся 32 года его жизни.) В понятиях литературного вымысла политика для Грина становится предпочтительней религии. Последние его романы (от "Комедиантов" (1966) до "Монсиньора Кихота" (1982), включая промежуточные "Путешествия с моей тетей", "Почетный консул" и "Человеческий фактор") уже лишены если не катаклизмов, то, по крайней мере, подозрений, что смерть бывает предпочтительней жизни. Однажды он сказал Ивонне, что "религия принадлежит прошлому, которое я хочу забыть, тогда как политика имеет отношение к настоящему".

Грин стал первым британским автором, превратившим этот жанр в серьезный стиль с высокими этическими и эстетическими задачами. Однако действительно ли это его столь бережно хранимый стиль, или - всего лишь фанатичная вера в поступок как в идею? В некотором смысле верно и то, и другое. Британский роман последних трех десятилетий должен быть благодарен Грину за его краткость, за использование исключительно выверенных диалогов и остро отточенных деталей. До конца своей жизни Грин хранил на своем ночном столике "Письма Эзры Паунда", и однажды процитировал одно из них, адресованное Гарриету Монро в 1915 году: "Язык состоит из конкретных вещей. Общие выражения в неконкретных терминах - это леность. Это - болтовня, а не искусство и не созидание. Они - реакция вещей на автора, а не творческий акт писателя". Это, как он сказал, абсолютно точно выражало его собственное мнение относительно искусства сочинения историй.

Идея относительно человеческого поступка напрямую связана с литературным стилем через конкретику. Именно то, как мы действуем, для Грина - явление первостепенной важности. Действие - двигатель добра и зла. Постмодернистам это, возможно, покажется старомодным, но я думаю, что и теперь многие из романистов, если бы те не смущались высказываться о своих принципах столь же откровенно, как это делал Грин, вероятно, согласились бы со мной. Грин владел мастерством психологического проникновения, но большая часть его энергии уходила на описание того, как его персонажи двигаются, как они говорят, как дышат. Для него это было наиболее тонкой писательской задачей, поскольку персонаж - такой же для него источник действия, как и политические последствия. В свои семьдесят он описал болезненный процесс создания живого характера: "В начале [он или она] - только крошечная точка, точка, на которой я сосредотачиваюсь с такой силой, что спустя час или два мои глаза начинают слезиться и я должен остановиться. Тогда эта точка очень постепенно, медленно растет, становится ближе, приобретает форму... Наконец, если все идет как надо, она оживает и даже становится независимой. У нее уже появляется свой собственный характер, ее собственные желания вне меня и независимо от меня". Для того чтобы любой из персонажей Грина ожил, они должны возникнуть в глазах их создателя в полном спектре своей сущности и двойственности.

Жизнь Грина важна для нас, хотя и ужасно подана его биографами. Благотворны все ее подробности: жизнь вводит своего хозяина в темноту человеческого поступка как в основу основ, заставляет нырять в исследовательские глубины жанров и стилей. Так как он не исповедовал ни один из стилей, - ни 19-го столетия, ни модернизм или антимодернизм, а также не придерживался и чистого жанра, - его воплощенной идеей становится писатель, что живет своей жизнью, которую потом и выносит на обозрение современникам. Это привносит запах моральной двусмысленности, неприятной нашим временам, насквозь пропитанным набожным лицемерием и морализаторством. Нас, читателей, неудержимо тянет взглянуть на себя, как ту модель, с которой писано это произведение, но слишком многого мы не в силах вынести из его реальности. В этом Грин был гораздо больше нашим Брехтом или Камю, чем когда-либо был Оруэлл. В действительности, в течение 90-х репутация Оруэлла еще продолжала парить над обществом, но нынче его лейтмотив моральной чистоты, возможно, перестал быть нами востребованным. Сегодня, возможно, с нами говорят седины Грина.

Нужно сказать, однако, что лишь одна область жизни Грина была лишена двусмысленности: его членство в Хартии 77, его отказ от членства в американской Академии Искусств из-за Вьетнама, его поддержка народа Гаити, генерала Торрихоса в деле пересмотра соглашения о Панамском канале и сандинистов Даниэля Ортеги в Никарагуа. Общественные заявления Грина были полны воспринятых им с наивностью просоветских настроений. И все же почти 20 лет после суда по делу Даниэля-Синявского 1966-го года Грин отказывался посещать Советский Союз и запрещал перевод своих книг в СССР. "Писатель должен всегда быть готов перейти без колебаний на другую сторону", написал он в "Достоинстве нелояльности." "Он (писатель) говорит от лица жертв, а жертвы меняются".

В его выступлениях всегда говорила пострадавшая сторона. Он чувствовал, что должен был говорить, и не мог не осознавать той власти, которую несет с собой слово. Во время его последнего посещения Кубы в 1983 году Фидель Кастро спросил: "И с каким посланием, Грэм, Вы ко мне прибыли?" Он ответил: "Нет у меня никакого послания. Я сам - послание."

Наиболее очевидно, что именно из-за дружбы с Кимом Филби Грина обвиняют в двуличии. Эта его двойственность давно стала палкой в руках хулителей писателя. Но в том, что это была дружба, сомнений нет. Сам Филби, конечно, в нее верил. В 1968-м, после того как Грин написал предисловие для биографии Филби "Моя тихая война, он ответил Грину: "Я всегда знал, что Вы были одним из немногих людей в Англии, которые меня действительно понимают." Грин поддерживал отношения со своим боссом по MI-6 до самой смерти Филби в 1988 году. Впоследствии он писал его жене, что Филби также был ему "хорошим и верным другом."

Много спекуляций существует на тему, каковы были мотивы верности Грина Киму Филби. Поскольку теперь появилась возможность ознакомиться с перепиской между ними 1968-88 годов, можно наконец-то покончить с предположениями. Нельзя не увидеть истинную дружбу, которая игнорировала не только идеологию "холодной войны", но и общественное мнение в целом. Это были их абсолютно личные отношения (даже если и предположить, что Грин, возможно, передавал некоторые из писем Филби для ознакомления в Министерство иностранных дел). В этих письмах, общим количеством тридцать с лишним, с обеих сторон можно увидеть задумчивость двоих мужчин, застигнутых возрастом. Большое удовольствие доставляет им в эпистолярном виде поворошить пару-тройку из мелочей давних времен их первого знакомства. Они познакомились во время войны, когда Грин был в Сьерра-Леоне, а Филби служил в Лондоне его начальником по Отделу V. Они подружились, когда Грин возвратился в Лондон и был приписан к новому штабу Службы военной разведки в Сент-Элбанс. Там их профессиональные отношения расслабились до товарищеских завтраков по воскресеньям, переходящим в серьезные застолья и регулярные попойки в пабах на улице Райдер в Сент-Джеймсе. По стандартам того времени, Грин был ответственным служащим, разве что не очень подходящим для практического использования. Мало кто мог обнаружить в его поведении терзания автора, которые вскоре привели к изданию Католической трагедии (роман "Суть дела", 1948).

Ни в письмах в Москву, ни в его обращении в советское посольство в Будапеште в 1978 году с просьбой послать Филби телеграмму и предложить распить вместе бутылку вина Грина нельзя заподозрить в двуличности характера и считать это предательством. Тон писем Грина теплый, восторженный, непосредственный. В них есть длинные рассуждения на тему политики "холодной войны"; упоминание об их взаимном недоверии к коллеге-агенту Малколму Маджериджу ("я узнал слишком хорошо, что в его трусах всегда спрятан стилет") и неприязнь к "киноактеришке" (Р.Рейгану). Грин в своих письмах скачет от темы к теме, начинает дискуссии и предлагает рецепты решения проблем Джимми Картера в Иране и русских в Афганистане. Филби, как более искушенный и опытный человек, мягко их парирует. Конечно, есть в письмах Грина намеки на то, что чиновник, более младший по званию, пытается привлечь внимание своего старшего коллеги. Но есть в их переписке и вполне обыденное доказательство того, что в дружбе не бывает рангов. Она может продолжаться и посреди жизненных перипетий. 30-го июля 1980 года Грин пишет: "Вера в меня со стороны правительства или религии в любой форме становится все более невозможной". Шесть лет спустя, 6 октября, после того, как эти двое мужчин, наконец, встретились снова, он, похоже, удивлен, что еще что-то возможно. "Как было прекрасно побывать у тебя в гостях. Я очень сильно почувствовал, что наша дружба пережила все эти годы и осталась нетронутой". Филби отвечает ему более сдержанно, и его последние слова выглядят как довольно странный и неосмотрительный постскриптум: "После того как Вы ушли из нашей квартиры, я обнаружил, что Ивонна оставила наполовину недопитым стакан виски с содовой. Разумеется, я его выпил".

Какого рода моралист прячется за такой искренней дружбой пополам с бесчестьем?

В своей частной жизни, беспокойной и нетерпеливой, Грин темпераментно встает на сторону Паскаля, определяя наши условия существования как "непостоянство, скуку, беспокойство". Как романист он - даже больше, чем "паскалианец", доказывет, что опоры, которыми мужчины и женщины себя поддерживают, не обеспечены достаточным основанием, поскольку человеческие установления и отношения предательски непоследовательны, а общепринятые ценности необязательны. Этот его взгляд на человечество во многих отношениях сомнителен, печален, но отнюдь не отрицателен.

В паскалевой системе координат может подвергаться сомнению даже любовь к Богу. Так и у Грина. После принятия причастия в 1926 году Грин пожелал стать священником, а перед этим он даже был готов предложить целибат-замужество своей невесте Вивьен. Ко времени выхода романа "Суть дела" (1948) успех его книги среди религиозных жертв заставил его почувствовать, что "видение веры как не потревоженной морской глади навсегда утеряно".

До конца своей жизни "католический агностик" настаивал, что сомнение неотделимо от веры, цитируя декларацию Мигеля де Унамуно, который утверждал, что верующие в Бога без страсти и без сомнения верят "только в идею Бога, не в Самого Бога".

С чем Грин оставляет нас? Система, в которой понятия потерянной вселенной Джеймса могут быть оспорены: любовь, ненависть, сострадание, презрение, добро, зло. Вера, которая в любой момент лишь вопрос воображения. Только поступок человека имеет значение. "Разговор, - сказал он когда-то, - так часто служит средством избежать действия, вместо того чтобы служить прелюдией к действию". Несмотря на его достижения в соединении литературного стиля с литературной эстетикой, мы больше не судим о нем как о литературной модели, превосходящей другие. При этом мы ловко уклоняемся в суждениях как от высокого канона, так и от низкого. И все же он по-прежнему остается упорно беспокоящим нас артефактом искушенного английского писателя 20-го столетия. В нашей перегруженной цивилизации, стоящей под угрозой выживания, готовой прерваться в любой момент, не искушение ли является именно тем, что нам более всего нужно? Не одурманивает ли нас этот неприятный аромат, заставляя совершать предательства, повергая нас в сомнения и наполняя моральными противоречиями самую основу человеческой сущности?

Перевод А.Лукьянчиков

Оригинал статьи