Русский Журнал / Перевод /
www.russ.ru/perevod/20041214.html

Биология, культура и постоянство литературных дистопий
Нанель Р. Бараш, Давид П. Бараш


Дата публикации:  14 Декабря 2004

В одном месте классической киноверсии Волшебника страны Оз Берт Лар спрашивает: "Зачем так страстен готтентот? Что значит эйп (ape - обезьяна) у эйприкот (apricot - абрикос)? И почему мне не везет?" Ответом Трусливому Льву, вопрошавшему устами Лара о причине своих неудач, было: "Тебе не хватает мужества". Мы тоже хотим спросить (правда, без поэтического блеска): "Что значит дис в дистопии?" Ответом будет: отрицание биологии.

Именно эта характеристика является общей для всех литературных дистопий. Все они представляют собой воображаемые общества, в которых подавляются, извращаются или попросту остаются неудовлетворенными самые глубинные потребности человеческой природы. Между тем отрицание человеческой природы не обязательно должно считаться злом. Противодействие биологическим позывам несомненно следует приветствовать, коль скоро речь идет о таких наклонностях, как стремление к насилию или излишний эгоизм. Но когда общество начинает слишком усердствовать в подавлении естественных человеческих потребностей, результат может оказаться мучительно неестественным, то есть получается дистопия.

Какие сочинения можно назвать наиболее яркими примерами дистопии? Большинство читателей назвали бы О дивный новый мир Олдоса Хаксли (Aldous Huxley's Brave New World) и 1984 Джорджа Оруэлла. (George Orwell, 1984). Силой своего воздействия эти произведения обязаны не только богатству авторского воображения и художественным достоинствам, но и тому, какую власть обретает в них центральная тема всей дистопической литературы - тема ужаса перед обществом, деспотически попирающим наши инстинкты, обществом, принуждающим людей становиться буквально бесчеловечными.

В мире, нарисованном Хаксли, секс полностью отделен от воспроизводства. Первый практикуется с легкостью и быстротой, не предполагая никаких привязанностей и эмоциональных всплесков; второе осуществляется в гигантских высоко технологичных инкубаториях, внутри которых создаются и оплодотворяются эмбрионы и происходит "рождение" детей. Подобное общество вызывает такой ужас, что аутсайдер, Дикарь Джон, в конце концов убивает свою возлюбленную и вешается, охваченный отчаянием от столкновения с бесчувственностью в любви, полным отсутствием поэтичности и безразличием к смерти.

Здесь не находят выхода никакие проявления, даже отдаленно приближающиеся к нормальным биологическим побуждениям; фактически, даже употребление слов "отец" и "мать" оказывается поводом для скандала. Здесь отрицается потребность человека в любви и привязанности, а вместе с нею - сама человеческая природа. Директор Инкубатория называет "предосудительными" любые "эмоциональные" или "затянувшиеся" контакты c противоположным полом; эта чуждость всяческой романтике контрастирует с заглавием романа, на которое автора вдохновили восторженные слова Миранды из шекспировской Бури, охваченной безоглядной человеческой любовью: "О дивный новый мир, каких людей ты порождаешь!"

Именно это экзальтированное, гормонально заряженное воодушевление предается анафеме в "дивном новом мире" Хаксли, где нет ни родителей, которые смогли бы дарить любовь детям, ни сынов и дочерей, способных ответить любовью на любовь. Да и любви как таковой там нет. В этом диковинном состоянии, которое многие могли бы расценить как позитивный факт отхода от человеческой природы, устранена и ревность, поскольку "все принадлежат всем". Между тем любовь, секс и ревность суть первичные данности человеческой психики, отрицать их - значит отрицать собственное биологическое "я".

Теперь обратимся к 1984 Джорджа Оруэлла. При упоминании этого романа в памяти в сразу же всплывают "Большой Брат", "новояз", "мыслеконтроль" и другие лингвистические несоответствия и ужасающие последствия сопротивления. В качестве парадигмы общегосударственной дегуманизации выступает Партия, успешно сочетающая "промывание мозгов" и невероятную жестокость. Но, пожалуй, наиболее бесчеловечным и потому самым тревожащим в государстве Океания выглядит практика полного разрушения социальных связей. Не удивительно, что самое большое сочувствие вызывают тщетные попытки главного героя романа Уинстона Смита установить личностные отношения с другим человеческим существом.

Образ Партии, одержимой "благочестием и политической ортодоксией", превратил роман 1984 в подобие учебника по трансформации homo sapiens в существо, живущее в конфликте со своими же фундаментальными биологическими потребностями. Здесь карается смертью не только сексуальное влечение, но и генетическая преемственность. В подоплеке секса, любви да и всех вообще проявлений органической жизни лежит перспектива выживания во времени с помощью воспроизводства. Соответственно, дистопия Оруэлла несет в себе осознание биологической опасности генетического исчезновения. Партия же отвечает своим оппонентам, просто истребляя их. "Ваше временное существование отвергнуто и предано забвению. Наш мир отменил, уничтожил, стер вас с лица земли". А именно этого и не желают допускать гены, являясь специалистами в деле самоувековечения.

В этой антибиологической дистопии социальная деструкция подразумевает уничтожение основ социальности. Биологически человеческий род, являясь не чем иным, как подвидом обезъяны - вида социального, - в сущности не приемлет перспективы изолированного существования. Испытываемый Уинстоном Смитом страх остаться без друзей - "В наши дни у человека нет друзей, у него есть только товарищи" - имеет более глубокие корни, нежели простая тоска. Этот страх отражает первостепенное значение социальной жизни в человеческом сознании. И поэтому наиболее мощной атаке подвергается самая прочная ячейка общества - семья. Шпионы Большого Брата разрушают единство семьи настолько, что "для людей старше тридцати становится почти нормальным бояться собственных детей". Можно ли сильнее извратить биологический мир человека, чем обратить его гены против него самого?

Оправдывая подобное кошмарное общество, истязатель Уинстона поясняет: "Ты воображаешь, будто существует нечто, называемое человеческой природой, и это нечто способно возмутиться тем, что мы делаем, и восстать против нас. Но мы сами творим эту человеческую природу. Человеческие существа бесконечно податливы". К счастью, О'Брайен, как и Директор из "Нового дивного мира", ошибается. Люди чрезвычайно податливы, по всей вероятности даже более податливы, чем любой другой вид. Но бесконечно ли? Конечно, нет. Потому-то так глубоко беспокоят нас предполагаемые искажения биологической реальности, описанные в романе 1984 и до него - в Дивном новом мире.

Отрицание любви, сексуального влечения (предприятие трудное, но небесполезное), возможностей самовоспроизводства, индивидуальности - все это способы отрицания нашей органической человечности. Одной из наиболее впечатляющих попыток изобразить подобное отрицание является роман Мы - талантливое и пугающее произведение писателя-диссидента раннесоветской эпохи Евгения Замятина. В замятинском Едином Государстве, управляемом Великим Благодетелем, действуют не индивиды, а номера. Здесь нет никаких первобытных страстей, никаких инстинктов, все распланировано с математической точностью. Природа, являясь объектом страха и ненависти, спрятана за Зеленой Стеной, что, как поясняет рассказчик под номером Д-503, позволяет ему больше не быть "дикарем". Хотя предполагается, что все должны подавлять собственную природу при помощи стекла, заборов и законов, кучка сопротивляющихся испытывает необъяснимую, но такую человечную нехватку разумных объяснений. Д-503 даже влюбляется, обнаруживая в себе самом живого, дышащего, гормонально отзывчивого индивида, которому необходимо биологическое удовлетворение.

Как бы ни требовало Единое Государство от своих граждан веры в "великую, божественно ограничивающую мудрость" заборов вообще и Зеленой Стены в частности, скоро до нас доходит весь ужас положения тех, кто живет в изоляции от всего естественного, человеческого. Д-503 смотрит сквозь забор, отделяющий его собственное санированное, нечеловеческое существование от хаотического мира органической природы, и видит, как смотрит на него "...- туманно, тускло - тупая морда какого-то зверя", и начинает понимать, что там, за этой Стеной, жизнь более целостная, более естественная, чем внутри нее. Размышляя о звере, увиденном им снаружи, он спрашивает себя и читателя: "А вдруг он, желтоглазый, - в своей нелепой, грязной куче листьев, в своей нерасчисленной жизни - счастливее нас?" И ответ ясен: конечно, счастливее.

Населяющие Единое Государство "номера" просто "вынуждены" испытывать удовлетворение своим "математически непогрешимым счастьем" - или, в крайнем случае, радоваться ему. Здесь, как и в романах О дивный новый мир и 1984, источником подобного счастья предполагается рациональный, логичный, точный контроль государства над сексом и воспроизводством. Но в отличие от Дивного нового мира и 1984 Замятин описал систему, призванную регулировать секс при помощи "детоводства", аналогичного "птицеводству или рыбоводству", только ради ограничения воспроизводства от тех, кто занимался этим "когда и сколько хотел... как звери". Конечно, Единому Государству неведомо, что в его прославленном сверхнаучном плане есть один промах. На деле "номера" являются человеческими существами. И животными.

Подобно тому, как в обычной жизни люди часто сталкиваются с различными mementos mori (напоминаниями о том, что когда-нибудь каждый умрет), в Едином Государстве и в психике Д-530 с неизбежностью возникают mementos animalum. И это не удивительно: "даже в наше время это дикое, обезьянье эхо все еще порой подымается откуда-то снизу, из косматых глубин". Именно эти "косматые глубины", несмотря на то, что они так удручают Д-503, особенно интересуют нас. К удивлению самого героя романа (но не его читателей) главный герой начинает чувствовать страсть, любовь и даже ревность - и это при том, что Единое Государство провозгласило "Lex sexualis", согласно которому "всякий из нумеров имеет право - как на сексуальный продукт - на любой нумер". Но животная природа Д-503 настаивает на том, что он - не просто "нумер" в огромной, логически структурированной и замечательно эффективной колонии насекомых, а сексуальный, эгоистичный индивид.

Поскольку же люди относятся к млекопитающим, а не к живущим колониями насекомым, попытки втиснуть их в рамки пчелиного роя или муравьиной кучи являются крайним выражением дистопии. И один из способов исправить подобную деформацию состоит в том, чтобы пережить состояние Мы, стать свидетелем существования Нас. Другим способом избавления является смех. И это заставляет вспомнить об Antz - анимационном фильме, начинающемся со смешной сцены, в которой Z - озабоченный муравей - разговаривает (голосом Вуди Аллена) с терапевтом о мучающем его чувстве собственной "незначительности". Это вызывает у терапевта восторженное одобрение: "Быть муравьем - значит быть в состоянии сказать: "Привет, я ничего не значу, ты ничего не значишь... Давай же станем самым лучшим сверхорганизмом!" На самом же деле, когда человек становится таким сверхорганизмом, он оказывается ужасным сверхорганизмом - или, как минимум, ужасно несчастным человеческим существом, чье подневольное "мы" вряд ли когда-нибудь сможет примириться с биологическим "я".

Несмотря на то, что все дистопии подавляюще действуют на читателя, они не прекращают пользоваться популярностью. Сказка служанки, написанная Маргарет Атвуд, классиком современной феминистической литературы, является романом-предостережением о наступлении будущего, в котором "любовь будет не главным". И конечно, та же участь постигнет материнство и уход за детьми. Забавно, что этот роман был задуман как критика эволюционизма, под которым Атвуд понимает разновидность угнетения женщины, когда ей в качестве единственной биологической и культурной "роли" предписывается функция воспроизводства. Несмотря на недоверие Атвуд к социобиологии, ее парадоксальное понимание реальностей эволюции - и особенно того, что центральное место в ней занимает воспроизводство вида, - превращает Сказку служанки, а также ее недавнюю работу Орикс и Крейк в выдающиеся образцы дистопии.

Биология человека, как это ни удивительно для некоторых, отчасти представляет собой тоску по культуре. При кажущейся противоположности биологии и культуры последняя является наиболее утвердившейся чертой биологии человека. Это делает примечательным то обстоятельство, что в большинстве литературных дистопий полностью проигнорированы искусства и гуманитарные дисциплины в целом и литература в частности. В Сказке служанки женщинам запрещено читать; в Дивном новом мире литература подвергается презрению; понятие языка в 1984 цинично извращено; в мире романа Мы гуманитарных дисциплин не существует вообще; в 451 градусе по Фаренгейту Рея Брэдбери работа "пожарных" состоит в том, чтобы разжигать пожары - в том числе те, во время которых сгорают книги, - а не тушить их.

Точно так же, как 451 градус по Фаренгейту рисует мир, в котором "настоящее" заменено дешевыми искусственными суррогатами развлечений, феноменально популярный фильм Матрица создает еще более кошмарное видение: обманутые человеческие существа думают, будто живут реальной жизнью. Но это не так. Многие из них стали жертвами огромной сети машин, их тела используют, в то время как их души скитаются, запутавшись в виртуальной "матрице", где некие цепи кодов создают иллюзию, благодаря которой протеиновая кашица кажется им шампанским или бифштексом. На деле все наоборот, вкус настоящего шампанского и бифштекса создает ДНК - истинный биологический код, - доставляя нам удовольствие и одновременно регулируя обмен веществ. Матрица, будучи ярким образцом жизнеотрицающей и извращающей биологию дистопии, рисует мир, полностью отстраненный от физического измерения.

Возможно, одна из причин мощного резонанса Матрицы (по крайней мере, ее первой серии) в том, что нам становится все менее доступно восприятие органической истинности. "Обычный городской житель, - пишет философ Сюзанн Лангер, - ничего не знает о плодородии земли. Он редко видит восходы и закаты солнца... его реальность - это моторы, движущие лифтами, метро и автомобилями... Он уже не знает той природы, с которой всегда соприкасался человек".

Человечество, согласно Т.С.Элиоту, не способно вынести слишком большого количества реальности. В этом утверждении есть свой смысл, но другая, глубинная, действительность состоит в том, что человек также не способен вынести слишком много нереального. Однако, как предположила Лангер более полувека назад (задолго до наступления эры вездесущих компьютеров), именно нереального все больше становится в жизни людей, которые "проживают" собственные жизни с помощью замещающих реальность фильмов и спортивных зрелищ и сублимируют общение передачей электронных сигналов.

Платоновская аллегория пещеры - символ того, что люди получают лишь симулякры реальности, тени, отбрасываемые на стены пещеры. Этот образ все еще имеет хождение - в частности, в творчестве нобелевского лауреата из Португалии Хосе Самараго. Его роман Пещера - еще одно темное, преследующее, как кошмар, дистопическое видение усиливающейся искусственности и бесплодности современной жизни, где нет места комплексу, называемому "Центром", - своего рода разновидность "матрицы". Пещера, вынесенная в заглавие книги и присутствующая в аллегории Платона, полна мумиями, цепями, отблесками костра на мрачных стенах.

Дистопическое послание Самарого берет начало непосредственно в платоновском Государстве, слова из которого к тому же используются в качестве эпиграфа: "Что за странную сцену ты описываешь и что за странные это пленники? Они совсем как мы". Не приходится удивляться, что читатели 21 столетия - все больше теряющие свои истинные "матрицы" - неравнодушно отреагировали на роман Самараго, равно как и на предостережения, сделанные в романах Мы, О дивный новый мир, 1984, 451 градус по Фаренгейту, Сказка служанки и в современной Матрице. В запоминающемся эпизоде Дивного нового мира Контролер спрашивает Джона (и, видимо, также читателя): "Так вам не нравится цивилизация, мистер Дикарь?" Повторим, ответ на этот простой вопрос ясен: живущий в каждом из нас упрямый дикарь чувствует себя совершенно не в своей тарелке, когда мы становимся, говоря словами А.Э.Хаусмана, "испуганными чужаками в мире, созданном не нами".

"Что-то в нас, - писал Роберт Фрост, - не терпит преград". Кроме того в нас есть что-то, не терпящее даже намека на стену, отделяющую нашу глубинную биологическую сущность от той жизни, которой нам порой приходится жить. Везде, где существует подобное обособления от нашей биологии (пусть это даже не более чем умозрительное представление), обособление от нас самих - там возникает дистопия.