Когда приятель сообщил мне сегодня утром по телефону новость о том, что Сьюзен Зонтаг умерла в возрасте 71 года, моей первой мыслью было: "Завтра в The New York Times на первой полосе будет напечатан огромный некролог, в котором писательница будет причислена к лику леворадикальных святых". Желающие могут проверить, оказался ли я прав. А пока, в ожидании литании на страницах The New York Times, где непременно будет сказано, во-первых, о "глубокой критической проницательности" Зонтаг и, во-вторых, о том, какого "храброго и непреклонного диссидента" мы потеряли в ее лице (я смело заключаю эти слова в кавычки, поскольку рассматриваю их как цитату из еще не вышедшего номера The New York Times; посмотрим, будут ли в газете употреблены именно эти слова и выражения), прислушаемся к еще одному "храброму и непреклонному диссиденту" - глубоко проницательному Салману Рушди, который, в качестве президента Американского Пен-центра, выдал следующий фирменный словесный букет: "Сьюзен Зонтаг была великим прозаиком, бесстрашным и оригинальным мыслителем, всегда готовым биться за правду, и неутомимым союзником во многих сражениях. Она установила такую высокую планку интеллектуальной чести, что на нее равняются и будут равняться все ее поклонники, включая меня; в основе ее взглядов лежит постулат, который гласит: литературный талант накладывает на писателя обязательство говорить о том, что больше всего волнует человечество сегодня, и превыше всего ставить и защищать суверенность творческого мышления и воображения перед лицом любой тирании".

Надеюсь, читатели с более крепкими желудками, чем у меня, смогут переварить панегирик мистера Рушди целиком.

Не вызывает сомнений тот факт, что Сьюзен Зонтаг, законодательница радикальной моды (если воспользоваться метким выражением Тома Вулфа), пользовалась большой известностью на протяжении 1960-х и 1970-х годов. Соответственно, в эти (а отчасти и в последующие) годы она оказывала немалое влияние на общественную жизнь. Весь вопрос в том, каким было это влияние - благотворным или пагубным?

О Зонтаг часто говорили как о высоколобом интеллектуале. Однако в действительности то, что она предлагала своим читателям, трудно назвать серьезной аргументацией или глубокими прозрениями; это были, скорее, симулякры аргументации и эмоциональные заменители прозрений. Мне уже доводилось писать о Зантаг достаточно развернуто в книге "Долгий марш: как культурная революция 1960-х изменила Америку". Поэтому я буду опираться в дальнейшем на эту книгу и на некоторые свои статьи о Зонтаг.

Сьюзен Зонтаг получила шумную известность в начале 1960-х, шарахнув по читающей публике шрапнелью из бойко написанных статей: "Заметки о 'кампусе'" (1964) и "О стиле" (1965) в Partisan Review; "Против интерпретации" (1964) в Evergreen Review; "Одна культура и новая чувствительность" (1965) в Mademoiselle (это была сокращенная версия довольно большого текста); некоторые ее эссе и рецензии были опубликованы в только что созданном New York Review of Books. Едва появившись, эти публикации спровоцировали бурные интеллектуальные дискуссии и сделали их автора знаменитостью.

Нельзя сказать, что выступления Зонтаг получили единодушное одобрение. Так, критик Джон Саймон в язвительном письме в Partisan Review вопрошал: "Не являются ли опубликованные в журнале "Заметки о 'кампусе'" образцом кампусного мышления?"

Спору нет, писательница проявила завидную хватку, остроту зрения и быстроту реакции. Чуть ли не все выступления Зонтаг вызывали споры; благодаря им в стране изменился климат интеллектуальной жизни: радикально повысился "градус" дискуссий.

Выдвинув в статье "Против интерпретации" свои программные тезисы о том, что "мы нуждаемся не в герменевтизации, а в эротизации искусства"; что 'кампус' есть "идеальное место для низвержения с трона серьезности"; что шестидесятые годы выдвинули своих "апостолов", которые явили миру "новую чувствительность" и, не всегда осознавая это, "покончили с пониманием культуры, характерным для Мэтью Арнольда, посчитав его проявлением исторического и гуманитарного мракобесия", Сьюзен Зонтаг не обременяла себя серьезной аргументацией: ее сила была не в теории, а в настроении, тональности, создаваемой атмосфере.

Зонтаг не беспокоило то, что ее высказывания были по большей части совершенно абсурдными: главное, этот абсурд завораживал, ему было трудно сопротивляться. Кого волновало, что тезис об "эротизации искусства" был попросту смехотворен? Важно было то, что все любят "это", а разговоры об 'эротике' выглядели сексуальнее, чем разговоры о сексе; и, конечно, все любят искусство: даже странно, что никому раньше не пришло в голову собрать людей под свои знамена на этой почве. Кому нужна такая скучная вещь, как "интерпретация"? Кто станет за нее заступаться? И Сьюзен Зонтаг объявляет, что 'в наше время' интерпретация - эта "месть интеллекта искусству" - есть проявление "удушающей реакционности, косности, трусости и застоя". То ли дело эротика!

В своем разгромном (и неподражаемо остроумном) обзоре публикаций Зонтаг, напечатанном в 1982 году под названием "Улыбчивая Сьюзи занимается любовью, а не войной", критик Марвин Мудрик (Marvin Mudrick) заметил, что практически все идеи Зонтаг представляют собой плохо переваренные и вывернутые наизнанку общие места послевоенного французского интеллектуализма, приспособленные к условиям рыночного потребления. "Для нее важна не истина, не искренность и не соответствие реальности, - пишет Мудрик. - Что действительно важно, так это 'стиль', точнее, избавление от него, если понимать под стилем ответственность за свои слова". Мудрик особенно хорош в своих издевках над тем, как Зонтаг употребляет слово "образцовый" ("exemplary"): "идеи Барта отличаются образцовой последовательностью"; "одни живут образцовой жизнью, другие нет"; Рембо и Дюшан проявили "образцовое самоотречение", отказавшись от искусства ради торговли оружием и шахмат; "молчание осуществляется как решимость в образцовом самоубийстве художника" и т.д.

Что касается разглагольствований Зонтаг о молчании ("Молчание вечности подготавливает к мысли, которая лежит у истоков всякой мысли; с точки зрения традиционного мышления оно воспринимается как чистое безмыслие"), то Мудрик указывает на сходство между Зонтаг и другим "гуру молчания" - Халилем Джебраном. "Кто, где и когда умудрился извлечь из молчания и разговоров о нем столь... образцовую выгоду?" - спрашивает Мудрик.

Норман Подгорец (Norman Podhoretz) высказал предположение, что стремительный взлет популярности Зонтаг был отчасти обусловлен ее готовностью занять место "леди-искусительницы американской словесности", ставшее вакантным после того, как Мери Маккарти (Mary McCarthy) приобрела в награду за свое многолетнее и бескорыстное служение "более почетный статус литературной гранд-дамы Америки". Претендентка на роль следующей леди-искусительницы должна была обладать красотой, умом, образованностью, способностью писать как критические статьи (в духе The New York Times), так и беллетристику с явственным оттенком "порочности". "Ставка на порочность, - замечает Подгорец, - вошла в правила игры со времен Маккарти, когда эффективным техническим средством стало то, что Шерри Абель (Sherry Abel) назвала "рыболовной сетью из синих чулок"; в качестве приманки использовались более или менее прозрачные намеки на извращения и оргии.

В связи с этим уместно обратить особое внимание на такое характерное для Зонтаг эссе, как "Порнографическое воображение" (1967), вошедшее в "Образцы безоглядной воли" (1969), второй сборник ее статей. По сути дела, это защита порнографии, хотя и не ради безыскусного гедонизма; Зонтаг восхваляет порнографию не так, как это делают более простодушные "любители клубнички" - то есть не за ее содержание, не за то, что она стимулирует сладострастие. Вместо этого Зонтаг воздает хвалу порнографии за ее "формальные ресурсы", стимулирующие "трансцендентность". (Известному танцору и адепту однополой любви Тони Бентли, несомненно, было чему поучиться у Зонтаг - как в смысле секса, так и в смысле "трансцендентности").

Сейчас ни для кого не прозвучит откровением констатация того факта, что сексуальный экстаз нередко вторгается во владения религиозной риторики и наоборот; не является большой новостью и то, что порнография часто эксплуатирует религиозную метафорику. Такая "удобообратимость" является ее неотъемлемым свойством, которое служит неиссякаемым источником кощунства.

Но Зонтаг подходит к порнографии с удручающей серьезностью: она видит в ней решение едва ли не всех проблем современной секулярной культуры.

В чем Зонтаг никак нельзя отказать, так это в удивительной способности ставить политику на службу эстетизму. Ей ничего не стоит непринужденно перейти от прославления порнографии - или, если хотите, "порнографического воображения" - к гневному обличению американского капитализма. Соответственно, в конце своего эссе она говорит о травматизирующей неспособности капиталистического общества обеспечить аутентичные способы проявления таких извечных человеческих потребностей, как, например, потребность в экстатическом визионерстве; капитализм не в состоянии удовлетворить стремление к экзальтированным, "само-трансцендирующим модусам сосредоточенности и серьезности". Потребность человеческого существа в том, чтобы "выйти за свои пределы" и "преодолеть свою личностность", не менее глубока, чем нужда в том, чтобы быть личностью, обладать индивидуальностью.

В "Порнографическом воображении", как и во многих других статьях Зонтаг, немало сильных, впечатляющих фраз и соблазнительных откровений, но еще больше - откровенной галиматьи.

Зонтаг любит порассуждать о том, что порнография предоставляет "специфический доступ к некой правде". О чем она не говорит, так это о том, что в "Истории О" (например) представлен не достойный подражания образчик мистических достижений, а четко прорисованная картина человеческой деградации. Нужно было позволить "форме" одержать полную и безоговорочную победу над "содержанием", чтобы суметь проигнорировать это немаловажное обстоятельство.

"Порнографическое воображение" являет собой по-своему совершенный образчик "кампусного мышления": ибо если цель кампуса - "низвергнуть с трона серьезность", то он сам проявляет педантичную серьезность по отношению к общим местам, тривиальностям и трюизмам. Будучи экспертом в области риторики традиционного гуманистического дискурса, Зонтаг умело заставляет его служить против себя самого. Здесь в немалой степени и кроется секрет популярности ее писаний среди интеллектуалов, которые хотели бы непременно "идти в авангарде": играя с пустыми формами традиционной морально-эстетической мысли, она легко может показаться одновременно ниспровергательницей и учредительницей, витающей где-то "по ту сторону добра и зла" и в то же время остающейся политически ангажированной. В ходе своего "долгого марша по институтам" Зонтаг была эмиссаром тривиализации: она использовала инструменты гуманизма для саботажа "гуманистического проекта".

"Порнографическое воображение" демонстрирует также - причем со всем блеском - присущее ей соблазнительное высокомерие. Заверив нас в том, что порнография может послужить достойным способом персональной трансценденции, она непринужденно замечает, что "не каждому доступно то состояние, в котором находится знающий или потенциально знающий". Возможно, большая часть человечества "не нуждается в расширенной шкале опыта". Может так случиться, что для людей, не обладающих достаточно тонкой душевной организацией и соответствующей психической подготовкой (а таких людей, безусловно, большинство), расширение сферы опыта и сознания может оказаться пагубным, а то и разрушительным. Разумеется, это не относится ко мне и к тебе лично, Дорогой Читатель: мы входим в число избранных. Мы заслуживаем того, чтобы нас соизмеряли с "расширенной шкалой опыта"; что же касается остальных, то бишь большинства человечества, то... ну, вы понимаете...

Сьюзен Зонтаг - мастер афоризмов. Когда они удаются, они производят впечатление мудрых, отточенных до блеска и провокативных максим. Некоторые из них даже верны. Например: "Ницше был мыслителем-актером, поэтому ему претила театральность". Но стремление Зонтаг произвести эффект (в отличие от Ницше, она обожает театральность) служит для нее постоянным источником конфузов. Что, скажите на милость, может означать такая, например, фраза: "Эпидемия СПИД'а является идеальным воплощением политической паранойи Первого мира"? И как она согласуется с утверждением, что "свободная от риска сексуальность есть неизбежное порождение культуры капитализма"? На самом деле подобные фразы вообще ничего не выражают - кроме невозмутимой ауры левацкого презрения к здравому смыслу.

В эссе "Одна культура и новая чувствительность" Зонтаг с энтузиазмом утверждает, что "если понимать культуру как форму дисциплины чувств и программирование чувствительности, тогда чувства (или ощущения), "излучаемые" живописью Раушенберга, можно сравнить с чувствами, излучаемыми пением серафимов". Разумеется, идея о том, что искусство есть "программирование чувствительности" (выражение, к которому Зонтаг питает, увы, особое пристрастие), в корне неверна, равно как и мысль о том, что любая песня или картина "излучает" определенные чувства, даже если это картина Раушенберга (я готов согласиться, что она испускает определенные запахи, но уж никак не чувства). Как это частенько случается, страсть Зонтаг к "стиранию границ" (иначе говоря - к "вселенской смази") в очередной раз приводит ее к абсурду.

Теперь самое время поговорить о собственно политической активности Зонтаг. Куба и Северный Вьетнам в 1968, Китай в 1973, Сараево в 1993 (куда она поехала, чтобы поставить "В ожидании Годо", - безусловно, один из самых "шикарных" леворадикальных жестов всех времен и народов). Немногие могут похвастаться столь ярко выраженной и, прямо скажем, весьма прискорбной способностью совмещать наивную идеализацию чужой тирании с ненавистью к собственной - относительно свободной - стране. Зонтаг всегда рассуждала как политический радикал, а жила как эстет. На ежегодном заседании Пен-клуба 1986 года она заявила, что "задача писателя состоит в безусловной поддержке диссидентства". Но каждый раз получалось так, что диссидентом в ее глазах был лишь тот, кто выступал против Америки и ее интересов. Обратимся хотя бы к ее знаменитому эссе, где она решила научить американцев "должным образом полюбить кубинскую революцию". Зонтаг начинает с ритуального "изничтожения" американской культуры как "неорганичной, мертвой, принудительной, авторитарной". Резюме: "Америка есть больное раком общество с нулевым творческим потенциалом, захламляющее землю постоянно возрастающим потоком никому не нужных удобств, услуг, технических усовершенствований, образов и новостей". Единственным исключением - этаким светом в окошке - является, по ее мнению, книга Элдриджа Кливера "Душа на льду", которая учит, что "психическое выживание Америки может быть обеспечено лишь путем политической революции". (Замечу в скобках, что эта книга учит, кроме всего прочего, и тому, что если ты черный, то акты насилия с твоей стороны могут считаться благородными "актами неповиновения", бросающими вызов "репрессивным законам, установленным белыми людьми", но Зонтаг не обращает внимания на такие мелочи).

По ее мнению, "любые силовые структуры и обладающие мощью учреждения черпают свою респектабельность, легитимность и энергию из дегуманизации причастных к ним индивидов. Люди, работающие на IBM, General Motors и Пентагон, а также на United Fruit, суть живые мертвецы". Поскольку контркультура еще недостаточно сильна, чтобы "низвергнуть" IBM, Пентагон etc., она должна заниматься повседневной подрывной деятельностью. "Рок-н-ролл, травка, совершенствование в достижении оргазма, причудливая одежда, совокупление на лоне природы и вообще где угодно - все это дезадаптирует человека и отчуждает его от американского образа жизни". Тут в дело идут, наконец, и кубинцы: они, видите ли, от природы наделены чаемой "новой чувствительностью", чему способствует "южная спонтанность, в которой отказывает нам наша культура, слишком белая и мертвящая. <...> Кубинцы знают толк в спонтанности, веселости, чувствительности и вызывающем поведении. Как же они не похожи на линейных, мумифицированных представителей культуры печатного станка!"

Разумеется, описание "линейных и мумифицированных" существ гораздо лучше подошло бы к жертвам коммунистической тирании, и только снисходительные, брошенные свысока слова о "южной спонтанности" запутывают картину и придают ей некоторую видимость правдоподобия. В великой бумажной битве за звание самого крутого радикала Зонтаг всегда была в первых рядах. В рассматриваемом эссе есть, по меньшей мере, два "хита сезона": она пишет, что через десять лет после революции "Куба на удивление свободна от репрессий и бюрократизации"; но, может быть, еще сильнее звучит следующее смелое утверждение, приведенное в скобках: "Ни один кубинский писатель не был посажен в тюрьму и не страдал от запрета на публикацию того, что он написал". Читатели, интересующиеся реальным положением дел в этой области, могут обратиться к классическому исследованию Пола Холландера "Политические пилигримы: западные интеллектуалы в поисках идеального общества", где цитируется вышеуказанный пассаж Зонтаг, а далее следует занимающий три страницы список кубинских писателей и художников, сидящих (или отсидевших) в тюрьмах, подвергнувшихся пыткам или вовсе уничтоженных под воздействием спонтанной веселости Фиделя Кастро.

Зонтаг сочинила точно такую же сказку и про Северный Вьетнам, поведав читателю о необычайной гуманности его руководства. Ее пространная статья "Поездка в Ханой" (1968) - еще один классический пример безоглядной и беспардонной политической лжи.

Знатоки этого литературного жанра особенно оценят следующее замечание Зонтаг: главная проблема жителей Северного Вьетнама состоит в том, что "они недостаточно умеют ненавидеть". Автор объясняет, что доброе отношение вьетнамцев к американцам мешает как следует воевать. Вьетнамцы настолько искренне озабочены судьбой сотен пленных американских летчиков, что кормят их лучше, чем едят сами, "потому что мы великодушнее вас, как сказал мне один офицер вьетнамской армии, и добавил, что американцы привыкли есть больше мяса, чем мы". По мнению Зонтаг, жители Северного Вьетнама действительно верят в добрую природу человека, а также в то, что всякого морально падшего человека никогда не поздно исправить. Было бы любопытно справиться у сенатора Джона Маккейна (John McCain), который, попав в плен к вьетнамцам, подвергся жесточайшим пыткам, что он думает по поводу этих милых фантазий.

Зонтаг открыто признается в своей тенденциозности: оказывается, она преднамеренно идеализировала Северный Вьетнам, но лишь по той причине, что, "пообщавшись с вьетнамцами, поняла, что эта страна во многих отношениях заслуживает того, чтобы ее идеализировали". В отличие от любой страны Западной Европы, как вы понимаете, - и, главное, в отличие от Соединенных Штатов. "Вьетнамцы - полноценные и гармоничные человеческие существа, а не разодранные, как мы". В 1967 году, незадолго до своей поездки в Ханой, Зонтаг заявила: "Вьетнам, маленькая страна, населенная чудесными людьми, подвергается жестокому и ничем не спровоцированному насилию со стороны самой богатой, самой сильной и сверх всякой меры вооруженной страны в мире. Америка превратилась в преступную, поистине криминальную державу, пропитанную самодовольством, развращенную излишествами и проникнутую чудовищным убеждением, что она имеет право распоряжаться судьбами мира.

В статье "Что происходит с Америкой" (1966) Зонтаг объясняет своим читателям: Америка заслуживает одного - чтобы все ее богатства были переданы Третьему миру.

Особенно впечатляет следующий пассаж: "Правда состоит в том, что Моцарт, Паскаль, дифференциальное исчисление, Шекспир, парламентское правление, барочная архитектура, Ньютон, женская эмансипация, Кант, Маркс и балет Баланчина не искупают того вреда, который эта цивилизация нанесла окружающему ее миру. Белая раса - это раковая опухоль на теле человечества".

Что тут скажешь? Зонтаг отказывает американскому капитализму даже в такой малости, как "элементарная творческая продуктивность". Что не мешало ей без зазрения совести пожинать плоды этой продуктивности: грант от Фонда Рокфеллера в 1964 году, грант от Merrill Foundation в 1965, от Guggenheim Foundation Fellowship в 1966, etc.; венцом успеха послужила премия от MacArthur Foundation, врученная "в ознаменование ее гения".

Зонтаг сохранила репутацию "несгибаемого радикала" до конца жизни. В 1960-е годы она отличилась в связи с Вьетнамом и Кубой; в 1990-е - в связи с Сараево. Одно оставалось неизменным - ничем не насытимая ненависть к Америке, к ее культуре, политике, экономике, к самому ее существованию. После террористического нападения на Нью-Йорк и Вашингтон в сентябре 2001 года Зонтаг сочла нужным выступить на страницах журнала The New Yorker, чтобы объяснить нам, что 11 сентября было "не 'трусливым' нападением на 'цивилизацию', 'свободу' или 'гуманность' так называемого 'свободного мира' (боже, сколько кавычек!), но атакой на самопровозглашенное превосходство западного мира, предпринятой вследствие специфических американских альянсов и действий. <...> Что бы ни говорилось о тех, кто предпринял эту атаку, они не были трусами". Может быть, она хотела сказать, что они были убийцами-фанатиками? Ничуть не бывало. Несмотря на всю "амбивалентность" этого высказывания, Зонтаг не может скрыть своей ненависти к западному миру с его "самопровозглашенным превосходством" и своего восхищения перед мусульманскими фанатиками-убийцами.

Сьюзен Зонтаг сделала головокружительную карьеру. Но в отличие от того же Салмана Рушди, она достигла успеха не благодаря интеллектуальным свершениям, а вследствие пожизненной приверженности ко лжи и к извращенным требованиям радикальной моды.

Оригинал статьи

Перевод Иосифа Фридмана