Запрет на курение в общественных местах ударил и по некурящим взрослым жителям Нью-Йорка: теперь им не хватает прокуренных баров, где царила особая товарищеская атмосфера.

Ужиная как-то на днях в ресторане, расположенном в самом центре Манхэттена, я бросил случайный взгляд в сторону бара. Люди, взгромоздившиеся на высокие стулья, беседовали друг с другом, склонившись к уху соседа; со стороны кухни доносился хрипловатый смех хорошенькой буфетчицы. Вдруг я вспомнил, как в ранней юности страстно мечтал принадлежать к этой классной взрослой компании людей, которых притягивало друг к другу безотчетное, но явно сексуальное влечение.

Затем я сообразил: чего-то не хватает. Не хватало табачного дыма. Поднимаясь от кончиков сигарет, он объединял нас, окутывал завесой, которая позволяла с большей легкостью флиртовать или заводить новых друзей. Без табачного дыма люди, собравшиеся тем вечером в ресторане у бара, казались чуть более разобщенными, менее расслабленными, чем раньше, когда не было запрета на курение в общественных местах. Общее пристрастие к курению объединяло нас в некий неформальный клуб, члены которого получали удовольствие, сознавая себя нарушителями правил приличия; теперь же, когда нам подрезали крылья, эта товарищеская атмосфера в чем-то, похоже, утрачена навсегда.

Мы всегда знали, что курить нехорошо. Не обязательно быть хирургом-онкологом, чтобы заметить у себя одышку, пятна на пальцах и зубах, не говоря уже о чудовищных снимках разлагающихся легких и прожженных дырках на дорогих трикотажных рубашках. Собственно говоря, в этом-то и было все дело. Мы курили во многом именно потому, что курить - плохо; завоевание права выбора между добром и злом, сопровождавшееся осознанием в себе самом доброго и дурного начала, в некотором смысле означало переход от детства к взрослой жизни. Дети обязаны быть хорошими, взрослые же имеют право выбора. Вполне понятно, что подростки по-прежнему составляют наиболее внушительную группу курильщиков: они инстинктивно чувствуют, что взросление подразумевает раскрытие и признание существования в себе самом положительных и отрицательных черт.

Подобный способ познания добра и зла отразился в некоторых великих моментах истории курения, особенно в классических американских "черных" фильмах 1930-1950-х годов, в ролях, сыгранных такими выдающимися актерами-курильщиками, как Хэмфри Богарт, Эдвард Робинсон, Джимми Кэгни, Таллула Бэнкхед. Их персонажи, представавшие перед зрителем в роскошных клубáх таинственного дыма, являли собой сложную смесь добра и зла, страха и отваги, гордости и мудрости. Все они были способны на жестокость, но и на нежность тоже. Они не были героями или злодеями в чистом виде, они были просто людьми. В самом деле, умение этих актеров заглянуть в душу своих персонажей, показать их внутреннюю доброту, скрытую за грубой оболочкой, создавало драматическое напряжение в большинстве фильмов с их участием. Однако, какими бы качествами они ни обладали, наивными их не назовешь. Они не были детьми. Творя добро или зло, они знали, что делают.

Вы можете несколько расширить рамки применения теории о курении и взрослении, чтобы лучше понять некоторых персонажей Шекспира. Представьте, кто из них мог бы курить, а кто - нет. Так, леди Макбет, конечно же, могла бы закурить (╚Прочь, проклятое пятно!╩), а Макбет не стал бы этого делать. Полоний наверняка не разрешил бы курить в своих семейных покоях, но его дочь Офелия вполне могла бы каждый день украдкой дымить на заднем дворе замка. Что же касается Гамлета, то он не смог бы ни наслаждаться этой привычкой, ни отказаться от нее. Яго курил бы с наслаждением, а Дездемона - покуривала бы тайком, но никогда - при Отелло: бедняга наверняка бы страдал от астмы. А что же сам Шекспир? Не сомневаюсь в том, что он курил бы трубку.

Однако курение сигарет имело отношение не только к добру и злу; оно напоминало и о смерти. (Фанатики чистого воздуха могли бы зайти гораздо дальше в своих требованиях и настаивать на том, что курение не просто ведет к смерти, но что оно сродни убийству и самоубийству. Хотя мне это кажется некоторой передержкой.) Я бросил курить много лет тому назад, но время от времени мне все еще хочется взять сигарету, и уж конечно я не испытываю ненависти к людям, продолжающим курить. Бросить смерти вызов, выказать к ней пренебрежение, пококетничать и в то же время примириться с ней - все это присутствовало в каждой нашей затяжке. Когда мы вместе курили - в баре или клубе, на вечеринке или у себя дома, - сознание того, что мы смертны, возможно, даже подстегивало максимально использовать время, оставшееся в нашем распоряжении.

Скоро уже не только в США, но и в Европе нельзя будет курить в ресторанах и офисах. Для здоровья, разумеется, это полезно. Некоторые люди проживут немного дольше (но их жизнь от этого не обязательно станет более счастливой), а некоторые неприятные побочные эффекты курения уйдут в прошлое. Действительно приятно, что мы избавлены от необходимости вдыхать пропитанный табачным дымом воздух или чистить пепельницы от окурков после вечеринок. И меня не беспокоит мнимое посягательство на гражданские права: мы соглашаемся с тысячью предписаний √ от светофоров до принудительных вакцинаций и фторированной воды, √ издаваемых государством во имя общественного здоровья и безопасности.

Меня смущает не это, а паника, которая лежит в основе запретительных мер, - паника, которую породил культ здоровья, принимавший столь различные формы на протяжении последних тридцати лет. Этот культ становится единственной религией для значительной части западного общества. Вы сталкиваетесь с ним повсюду. Вспомните о всеобщей озабоченности диетами и физическими упражнениями; о бесконечной рекламе в средствах массовой информации (во всяком случае, в США), способствующей распространению все новых лекарств от растущего числа экзотических болезней; о нашей склонности воспринимать любые эксцентрические формы поведения как ╚синдромы╩, подлежащие медицинскому воздействию. Хотя ни одна из этих тенденций не страшна сама по себе, все вместе они приводят к новому пуританизму, который переворачивает с ног на голову прежнюю парадигму: теперь вместо того, чтобы искушать судьбу, становясь плохими, мы употребим все силы, чтобы быть безгрешными. Если курение было связано с взрослением, новый пуританизм обещает постоянное пребывание во младенчестве, что означает отказ от взросления, желание жить в защищенном мире, который может существовать лишь в воображении.

Возможно, все это было бы не так уж пугающе, если бы подобное отношение к жизни не было глубоко антиобщественным по сути. В обществе, где человек обуреваем навязчивой заботой о личном здоровье, на первый план выступает не альтруизм, а солипсизм, не готовность идти на риск, а осторожность, не щедрость, а откладывание денег на черный день. В таком обществе люди будут все менее склонны рисковать чем бы то ни было, чтобы оказать помощь ближнему: например, помочь бездомному в нужде или залезть на дерево, чтобы спасти соседскую кошку.

Кроме того, в культе здоровья есть какая-то чудовищная претенциозность: людям кажется, что достаточно бросить курить, питаться фруктами и овощами, сбросить вес до одного процента жира в организме - и они будут жить вечно или, по крайней мере, до тех пор, пока наука не изобретет способ сохранить их тело аккурат до Судного дня. Им не хватает смирения, о необходимости которого напоминает атака на башни Всемирного торгового центра или недавно прокатившийся цунами, - сознания того, что, несмотря на все наши усилия, нам подвластно очень немногое.

Дело не в том, курить или не курить. Никто никогда и не думал, что отказ от курения может что-либо изменить, во всяком случае, с тех пор как каждый некурящий житель Нью-Йорка знает, что с вдыхаемым им воздухом в его легкие ежедневно проникает эквивалент содержимого двух пачек сигарет. Меня больше волнует, что мы предпочитаем обманывать себя, как дети, и воображаем, что можем избежать смерти, уповая целиком на своего врача и личного тренера. Хотя курение, пожалуй, и вредит нам, сопряженный с ним дух товарищества делает нашу жизнь более интересной, а наш уход, возможно, не столь трагическим.

Перевод Сергея Карпа

Оригинал статьи