По определению В.С.Соловьева и Н.А.Бердяева, "русская идея" - это замысел Божий о России. Существует библейское понятие богоизбранности (относительно израильского народа), и теоретически нельзя отвергать возможность избрания Богом какого-либо народа для той или иной роли в истории. Отрицать это - значило бы превышать свои полномочия и ограничивать Божественную свободу. Но мы не можем знать этого замысла во всей полноте (это знает только Бог), и поэтому разумнее всего предположить, что он, в конечном итоге, не отличается от аналогичных замыслов о других народах, ибо "Бог хочет, чтобы все люди спаслись" (1Тим. 2,4).

Сокровенным смыслом "русской идеи", да и, просто говоря, "русскости" является также представление о каких-то особенных отношениях русских людей с Богом. Что, несмотря на все внешние неудачи и даже грехи, они "свои" у Бога, Который нас, в конечном итоге, простит и спасет. Евангельские образы бедного Лазаря и благоразумного разбойника глубоко запали в душу русского человека, который стал откладывать настоящее покаяние на конец своей жизни. На Руси, как известно, бедность не рассматривалась как порок, и даже наоборот, более сочеталась с евангельским идеалом, чем богатство. Христианский парадоксализм, накладывающийся на фольклорный поведенческий стереотип Иванушки-дурачка, наследующего полцарства, находил свое выражение и в многочисленных юродивых. Интересно заметить, что русские летописи содержат подробные описания поражений русских в войнах и краткие неакцентированные упоминания о победах, что вроде бы говорит об отсутствии тяги к языческому триумфализму. Все "внешнее" стало казаться вообще не столь важным по сравнению с "внутренней" правдой. Такое мировосприятие формировало представление о Руси как Святой. "Православие" (истинная вера) утверждало такое самосознание как аутентичное.

После падения Иерусалима и Второго Рима - Константинополя - представление о "Святом Граде" и "Святой Земле" исторически переносится соответственно на Москву и на Русь. Огромные размеры страны расширяли сознание русских, неся с собой и опасность лжеуниверсализма, когда вместо Царства получалась Империя, а затем - ГУЛАГ. Достоевский в своей знаменитой "Пушкинской речи" говорит об универсализме русского человека, называя его "всечеловеком". Такая самооценка звучит очень претенциозно, и в незрелом сознании ответственность, предполагаемая ею, легко переходит в чувство избранности.

Много раз говорилось о некотором, конечно, не полном, параллелизме между русской и еврейской историями: великие мессианские залоги в начале, драматические отпадения и возвращения к Богу, разрушение Храма (в России Иерусалимскому храму как бы соответствует храм Христа Спасителя), 70-летний вавилонский плен (в России - коммунистический), период рассеяния (в России - нынешняя открытость границ и выезд значительной части интеллектуально дееспособного населения), общий кризис самосознания, вызванный историческим поражением. Таким образом, эти народы осознавали (в разной, конечно, степени) свои исторические пути как "священные истории".

Россия, включая в себя многие народы, находится между Востоком и Западом, что ставит большую проблему перед самосознанием нации. Как писал Бердяев, "русский человек пал жертвой своих пространств". Необъятные, необозримые просторы страны приводили к утрате ощущения любых ограничений. Конечно, как понимал и Бердяев, много писавший о противоречивости национального характера русских, не все сводится к географическому детерминизму, и мучительный вопрос остается: как произошло, что вместо "Святой Руси" образовалось первое в мире атеистическое государство и дьявольский рассадник коммунизма? Каким образом Царство Божие обернулось "светлым будущим", соборность превратилась в коллективизм, а христианский универсализм - в интернационализм? Очевидно, что это была "религиозная" программа спасения. Но "Третий Рим" почему-то стал быстро трансформироваться во вторую Вавилонскую башню, на этот раз не из камней, а из новых социальных теорий, на ином, так сказать, метафизическом уровне. Началась грандиозная реализация "проекта Великого Инквизитора" из Достоевского. Виновато ли само православие в такой подмене? Виноват ли "ангел света", что сатана может явиться под его видом? Но если об "ангеле света" как таковом мы знаем очень мало, то о национально-исторической религиозности - гораздо больше и, к сожалению, здесь можно разглядеть нечто, способствовавшее этому грандиозному псевдоморфозу. Прежде всего, это - установка на массовое, недифференцированное сознание, чему способствовала знаменитая "соборность": "православие и есть наш русский социализм" (Достоевский).

В хомяковской "соборности" ничего плохого, конечно, нет, но она все-таки предполагает некое духовно-мистическое единство развитых личностей, без чего все оборачивается первобытным коммунизмом, что и произошло. Большинство русских людей не заметили дьявольской подмены, слова-то остались те же, христианские, о братстве, справедливости, равенстве. Духовного зрения явно не хватило, снова сказалось и традиционное отсутствие рефлексивно-критического мышления. Само понятие православия в сознании народа было равносильно истине в конечной инстанции, истине в готовом виде, и что самое страшное - истине официальной. А развитая внешняя явленность, эстетическая насыщенность православия (вспомним знаменитый "выбор веры" из "Повести временных лет") легко переходила в элементарное обрядоверие, ритуальный мистицизм. "Умозрение в красках" (Е.И.Трубецкой) не смогло заменить богословия в мыслях, которого явно недоставало.

Обрядоверию всегда противостояло мистическо-харизматическое направление, претендующее на непосредственное общение с Божеством. Но внутри официальной церковности ему не находилось места, и его лидеры уходили в секты, где и терялись в хлыстовской стихии. Противоположным полюсом обрядоверию мог бы явиться философский трансцендентализм, но поскольку схоластики (то есть школы мышления) не было, то этим зримым полюсом стало монашество как истинное христианство. Эти два полюса (бытовое православие и монастыри) не так уж противостояли друг другу, сливаясь в том же обряде, имеющем до сих пор монастырскую структуру.

Православие, как известно, носит в целом монашеский характер. "Вся Россия - большой монастырь", - писал Гоголь. Здесь сказалось и влияние восточной духовности в форме манихейского дуализма, причем не столько философско-онтологического (философии вообще не было), сколько - психологического. Это приводило к неразличению никаких цветов, кроме черного и белого, что, в свою очередь, очень устраивало инфантильное, не желающее разбираться в сложностях жизни, мышление. Таким образом, "середина", а значит, земная жизнь рассматривалась лишь как средство для подготовки к какой-то иной жизни, которая терялась в мареве богослужения.

Самым сложным был и остается вопрос о взаимосвязи этих двух реальностей: Божественной и человеческой. При одномерном (черно-белом) взгляде система, выражаясь техническим языком, становится крайне неустойчивой, и от "если Бога нет, то все позволено" к "если Бог есть, то все позволено" переход может быть очень быстрым, как и от обрядоверия - к атеизму. Если для первого высказывания важно отсутствие "страшного суда", то для второго - ощущение эфемерности земной жизни, лишенной даже относительной самоценности. Ясно, что само понятие "Бог" (есть Он или - нет) при этом трактуется очень упрощенно, то есть как объект, обладающий определенными свойствами. Такой Бог не понимается как носитель принципов добра и справедливости, которым нужно следовать. "Апофатическое (отрицательное) богословие" остается лишь красивым выражением, а вкус к истине, правде как сути религии не развивается, и подлинного расширения сознания не происходит. Даже наоборот, идеологизация делает его нетерпимым, зауженным.

Реальной противоположностью обрядоверию официальной религиозности стал в действительности атеизм практический (на уровне бытовой психологии) и теоретический - в образованных кругах. И никакая изощренная эзотерическая философия имен и символов и запоздалый неоплатонизм Флоренского, никакое философско-религиозное возрождение не смогли предотвратить случившегося. Атеизм показался чуть ли не откровением для знаменитого русского "онтологического интуитивизма", уповающего на психологическую очевидность, непосредственность восприятия. Атеизм, с богословской точки зрения, и является гипертрофированным апофатизмом, качнувшимся, как маятник, от излишней явленности обряда - в отрицание любой неявленности, а значит - и Бога. Произошло "короткое замыкание" на реальность. Не пройдя школы критического мышления, русское сознание бросилось к очередной "жар-птице" как к "единому на потребу". Сказалась и жажда чуда. "Жар-птица" и "жареный петух" давно породнились на русской почве.

Сейчас, как, может быть, никогда в истории, русское самосознание переживает острый кризис. Формула "Православие, самодержавие, народность", пройдя коммунистическое преломление (социализм, коммунистическая власть, советский народ), теперь модифицируется во что-то пока неопределенное. Синкретизм религиозности, национальности и государственности одновременно изживает себя в ползучей модернизации общества и возрождает себя в мифологии возродившегося евразийства. Как культурный феномен старая триада вполне могла бы существовать (как королева в Англии), но ведь русское идеологизированное сознание не удовлетворяется "срединностью" культуры.

В наши дни, как и вообще в периоды кризисов, вскрываются те болезни, которые привели Россию к катастрофе 1917 года: антиперсоналистический коллективизм (неощущение того, что человек сотворен по образу и подобию Божию), подмена православия лишь одним его аспектом - внешней стилистикой византийского богослужения, постоянное желание искать легкие ответы на трудные вопросы. Оказалось, что можно верить в православие и в русский народ и... не верить в Бога (как это было с Шатовым в "Бесах" Достоевского). Даже сегодня можно наблюдать, как вчерашние коммунисты-атеисты вдруг становятся "православными", понимая под православием прежде всего патриотизм, идеологию национального единения. У православных же коммунисты также вызывают меньшее отталкивание, чем, например, западные христиане-"еретики". Проще верить в Родину, народ, чем в Бога.

Новая демократическая реальность оказалась совершенно непривычной русскому сознанию, хотя для демократии и существует богословское соответствие в виде той же "соборности" как такого благодатного единства (собрания), которое не подавляет личности. Но хомяковская "соборность", к великому сожалению, так и осталась на архаическом уровне синкретически-мистического тождества, нечувствительного к проблематике социальной реальности. А демократия - это прежде всего инструментально-функциональное понятие, это то, что работает.

До сих пор молчаливо полагается, что политической проекцией православия является монархия во главе с "отцом отечества". При этом забывают, что монархия как раз более присуща язычеству с его представлением о Боге как об "объекте", которому должен соответствовать единый "объект" на земле - монарх. Забывают, что монархия - типично языческое государственное устройство. Желание израильского народа иметь царя рассматривается в Библии именно как отпадение в язычество (1Царств. 8). Основная ошибка славянофилов в том, что они мыслили в категориях родоплеменного семейственного сознания, уповая не на "скучный закон", а на "любовь". И действительно, что может быть лучше, когда все отношения построены на совести и на любви, как в хорошей дружной семье. У этого проекта, как и у всех других утопических проектов, есть один существенный недостаток: он нереализуем в социальном плане. Идеалы, конечно, нужны, как путеводные звезды, но есть вполне определенная граница между утопией и реальностью, и существуют вещи, о которых можно только молиться. Благодушная неофитская наивность славянофилов, не видевших принципиальной границы между "должным" и "возможным", не имела иммунитета против будущего террора большевиков.

Большой загадкой остается падение коммунизма. Ясно, что это произошло не в результате какого-либо давления извне или изнутри, или того, что кто-то в правящей элите что-то вдруг "понял". И не в итоге проигранной гонки вооружений (чувство реальности давно было утрачено, тем более, что безбедное существование, как минимум, на десяток лет, несмотря на падение цен на нефть, было обеспечено, а о большем уже не задумывались). И не в результате давления "снизу" или со стороны диссидентского движения: в сакрализованной иерархической системе любые изменения возможны только по инициативе "сверху". И не только желание партократии "отмыть" капиталы и пожить не на пайках (даже очень хороших), а более свободно. Хотя все эти причины "внесли свою лепту". Крах системы был неожиданным, она как бы "посыпалась" при всей своей военной мощи и всепроникающей внутренней полиции, еще вчера, казалось, способной сломить любое число "недовольных". Очевидно, постепенно накопились такие изменения в сознании людей (хотя большая их часть продолжала безмолвствовать), что дальнейшее существование системы стало невозможным. И вторая Вавилонская башня (символ гордыни людей, желающих устроиться без Бога) разрушилась, как и первая, - по воле Божией.