Мне была оказана честь услышать,
как старый и забытый писатель-фантаст рассказал,
а потом и продемонстрировал собравшимся
то особое место,
которое люди занимают во Вселенной.

(Курт Воннегут)

Телевиденье - зло. В возрасте тринадцати лет я еще этого не знал, поэтому легко попал под действие изощренной PR-акции. Тогда, в разгар "застоя", прямая реклама била в одну точку и поэтому легко фильтровалась. Но с другой стороны, все, что не касалось политических и экономических достижений Советского Союза, воспринималось легко, без "конспирологических" сомнений. Да я и до сих пор не уверен, что подбор передач в этот день кем-то осуществлялся с хитрой целью.

Так или иначе, передача "В мире животных" была посвящена африканским слонам и охоте за их бивнями. Слоны были большие, ушастые и беспомощные, охотники - маленькие, противные, злые и жадные. Мне стало жалко слонов. Я увидел мощь естества, которая пасует перед человеческой подлостью. Я был начитанным мальчиком, поэтому свои чувства сформулировал именно в этих выражениях, выделенных курсивом.

Следующая передача была посвящена загрязнению окружающей среды. Тогда подобные сюжеты появлялись достаточно часто: речка, завод, труба, а из трубы в речку течет всякое дерьмо. Рыба всплывает кверху брюхом. После передачи про слонов я, наконец, понял, что имеется в виду, когда мне показывают трубу и речку.

Поздно вечером были "мультфильмы для взрослых", рассчитанные, на самом деле, на подростков типа меня. Пчелка надышалась ядовитого дыма от заводов и автомобилей - и умерла. Мальчик протягивает к зрителю ладонь, на которой лежит мертвая пчелка. Вряд ли я стал бы сочувствовать нарисованной пчелке... Но ведь сперва мне показали слонов!

А добило меня выступление какой-то советской певицы: жирная лоснящаяся баба пела веселую "чукотскую народную" песню про оленей, которые тянут нарты: "И бегут, как быстрее нельзя, быстроногие наши друзья". Как же, думал я, "друзья"! Гнусные, подлые людишки впрягли оленей в свои вонючие санки, заставили тащить - и еще лицемерно обзывают "друзьями"!

Не знаю больше ни одного человека (в том числе - ни одного экологиста), на которого бы подействовала эта PR-акция. Видимо, необходимой частью акции явилось избиение, которому меня подвергли в тот день школьные товарищи: я рос в пролетарском районе Москвы, то есть в классово-чуждой обстановке. Меня окружала толпа гопников - настолько обширная, что ее легко можно было принять за все человечество. Слоны спасли меня от слияния с этой толпой (или, что более вероятно, от ухода в подростковый аутизм). Сперва философы пытались объяснить мир, потом - изменить. Наконец в воздухе повисла простая мысль: мир надо уничтожить. Я понял (тогда), что мир не виноват. Достаточно уничтожить людей, и все встанет на свои места.

На самом деле, мизантропия (и шире - taedium vitae) движет любым борцом за отвлеченную идею. Идея выступает альтернативой миру, который нуждается в "коренных переменах" или, что то же самое, в уничтожении. Кант уточнил Платона, перенеся мир отвлеченных идей с заоблачных небес в человеческую голову. Фихте уточнил Канта, перенеся в человеческую голову и весь остальной мир. После Фихте taedium vitae оборачивается банальной ненавистью к собственной жизни, а героическая борьба с миром оборачивается столь же банальным самоубийством. Тотальное мироотрицание тождественно самоотрицанию. Экологическое сознание проводит спасительную грань: вот реально существующая "хорошая" часть мира, а вот - "плохая". Таким образом, есть за что (и против чего) бороться... Беда лишь в том, что в "плохую" часть мира попадает сам борец. Благодаря "Парадоксу Поррита" мы уже знаем, что экологическое движение остается в рамках "человеческого, слишком человеческого", а значит, не выдерживает "экзамена на экологичность".

Все эти сомнения довольно долго были мне чужды. Я полагал, что достаточно собрать вокруг себя группу единомышленников - и в результате совместных усилий возникнет зеленая идеология, которая поведет человечество к самоуничтожению. Годам к двадцати я уже понимал, что конечную цель необходимо тщательно скрывать даже от единомышленников, ограничиваясь компромиссом: мол, людям было бы неплохо вернуться к "естественному" образу жизни (на худой конец - в деревню). А единомышленники у меня были: при ДК МЭИ существовал клуб "Энергия 2050", заседавший раз в неделю. Официально название клуба объяснялось так: "энергия" намекает на нашу причастность к деятельности Московского энергетического института, а "2050" - на связи с футурологами, главным из которых был Бестужев-Лада (мы втихаря дразнили его "Бесстыжев-Лажа"). В реальности же слово "энергия" понималось нами в мистическом ключе, а число 2050 было датой конца света согласно одному из популярных в те времена предсказаний. Руководила клубом Е.Р.Мелкумова, имевшая некоторые связи как среди московских футурологов (включая академика Моисеева, автора концепции "ядерной зимы"), так и среди новосибирских экологистов, многие из которых состояли в новосибирском отделении общества "Память". Эта самая "Память" позволяла нам существовать довольно спокойно. С одной стороны, новосибирские "памятники", в отличие от московских, не имели ярко выраженного фашистского пунктика, а занимались Агни-йогой и борьбой против строительства Катунской ГЭС (водохранилище которой грозило затопить несколько священных долин на Алтае). С другой стороны, тогдашнее руководство МЭИ тяготело к московской "Памяти": параноики Васильева официально собирались в аудиториях института, среди студентов распространялись лекции Углова, посвященные проблеме пьянства (содержание этих лекций вскоре легло в основу "антиалкогольной политики" Горбачева). К тому же, начиналась "Перестройка". Видимо, власти присматривались к экологистам на предмет создания из них политической силы - альтернативной и в то же время безопасной.

Так или иначе, нам никто не задавал вопросов. Моя фракция клуба, называвшаяся "Зеленый шум", заседала в ДК им.Курчатова, которым заправлял Троценко, поставленный гэбухой надзирать за рок-движением и до кучи - за мной. За рок-движением он, видимо, надзирал исправно, а мой семинарчик не считал достойным внимания. Собственно, не один Троценко придерживался подобных здравых взглядов. Наша пропаганда в среде хиппи, христиан и рок-музыкантов окончилась полным провалом. Я заслужил стойкую репутацию идиота, моих ребят обзывали "совками" - даже тех, кто носил длинные волосы и читал Маркузе. Экологисты-практики тоже не считали нас за людей. Тогда, в середине восьмидесятых, импортные экологические движения вроде "Гринписа" лишь примеривались к атаке на СССР, зато на отечественной почве выросло нечто куда более радикальное: БСБ, отряды борьбы с браконьерством. Отряды имели статус народной дружины, но их члены в ряде случаев могли применять оружие: ведь браконьеры тоже вооружены! Формально бээсбэшники должны были поймать браконьера, скрутить и передать милиции, но все понимали, что браконьер на суде выкрутится - если дело вообще дойдет до суда. Ведь браконьер - это не простой крестьянин, который охотится с голодухи, а большой начальник, который охотится для развлечения. Поэтому ходили слухи, что бээсбэшники всякий раз стремились нарваться на перестрелку и пришить такого браконьера на месте. Хорошие ребята! Именно их я планировал увлечь своей зеленой идеологией.

Но тактику пропаганды мы решили разработать позже, а для начала - определиться с целями и объектами "борьбы". Основным врагом природы мы считали "масонство". Не систему реально существующих лож и не виртуальное "иудомасонство" памятников, а "масонскую" идеологию: мир без границ, культурная унификация, опора на технический и социальный "прогресс" в ущерб национальным традициям... Сегодня эта идеология называется "глобализм": как выясняется, мы шли в ногу со временем. Мы, конечно, имели в виду не самоценность национальных традиций, а мистическую "привязку к земле". Методы этой "привязки" мы искали, разумеется, в язычестве - то есть, опять же, шли в ногу со временем, сами о том не подозревая (да и мой персональный антигуманизм тоже, оказывается, вполне вписывался в международный контекст). К нам иногда забредали комсомольские функционеры, мелкие диссиденты и религиозники различных конфессий - лишь для того, чтобы на собственных примерах продемонстрировать: ни политика, ни религия экологистам не нужны. Равно ненужным оказалось "неоязычество": национальная идея и "примордиальная традиция" ничего не давали для "привязки к земле".

Впрочем, комсомольцы один раз "развели" нас на участие в экологической акции. Мы сносили дачи, выстроенные кем-то на территории "Лосиного острова". Потакая нашим бзикам, сорокалетний комсомолец, замутивший это дело, прочел "языческую молитву", одной ладонью прикоснувшись к земле, а другую воздев к небесам... И мы принялись курочить чьи-то уютные домики. Но вскоре выяснилось, что мы расчищаем территорию вовсе не под лесопосадки, а под строительство "элитного жилья" для... комсомольских функционеров. До сих пор не знаю, было ли это жилье в конце концов построено, но с Комсомолом мы больше дел не имели.

Да и друг с другом мы тоже вскоре перестали иметь какое-либо дело: в 1987 году за экологическое движенье взялся великий методолог-терминатор П.Г.Щедровицкий. Сперва он прошелся по "китам". Помню, как Реймерс выступал с высокой сцены какой-то аудитории в центре Москвы, каждую минуту вытирая пот и испуганно оглядываясь на самоуверенного молодого человека. В отличие от Реймерса, молодой человек - Щедровицкий - говорил гладко и обоснованно, доказывая, что наши экологи сами не знают, чего хотят. Оно и понятно: кто же публично, с такой высокой сцены и в таком почтенном возрасте, готов признаться (хотя бы себе), что хочет всего лишь уничтожить человечество!

Щедровицкий мне понравился своей интеллектуальной безжалостностью. Мы-то, решил я, молодые, уже лишенные подростковых комплексов и еще не обросшие старческим маразмом, сумеем смело и четко сформулировать свои задачи... В результате я пригласил Щедровицкого на наше заседание, которое, как легко догадаться, стало последним. И за это я Щедровицкому благодарен. Он задал персонально каждому из нас простой вопрос: "Что вы собираетесь делать?" О ужас! Оказалось, каждый собирается делать что-то свое. Наше единство существовало только в моей голове. В то время я еще не успел начитаться Фихте, поэтому впал в состояние глубокой задумчивости.

В котором, собственно, пребываю до сих пор.