1. Линч или Ганди?

Русский Журнал: Идея "Гражданского общества" сегодня часто воспринимается с подозрением. Существует ли оно в реальности, как социальный факт, или является чьей-то выдумкой?

Глеб Павловский: Гражданское общество - это, безусловно, выдумка, как любой теоретический концепт. Выдумка достаточно старая. Но в европейской традиции с XVII века этот концепт одновременно используется как политический инструмент. В XIX веке теория была разработана в классических вариантах - от Гегеля до Милля, а в ХХ веке самый известный пример - это польская "Солидарность", которая трактовалась именно как восстание гражданского общества.

Теория гражданского общества присутствует в документах европейских партий практически всего спектра, кроме самых крайних. Она считается некоторой священной коровой. Как любая священная корова, она подозрительна. Но с другой стороны, прелесть этой концепции в том, что она избавляет от необходимости всякий раз себя обосновывать: существует множество монографических и теоретических обоснований теории гражданского общества. Так что мы можем не вдаваться в дискуссию по этому поводу, как и по вопросу о власти, о государстве, о культуре. Не надо всякий раз доказывать, что предмет разговора существует.

Р.Ж.: И каков же этот предмет в данном случае?

Г.П.: В европейском политическом дискурсе суть концепции гражданского общества - это, в частности, право на явочное нарушение сложившегося баланса со стороны "неквалифицированных" граждан. Не в порядке избирательной кампании, не в порядке формирования партий, не в порядке политического лоббирования. Именно "явочным порядком" в политический быт вошел целый ряд вещей, которые сегодня составляют мейнстрим. Например, экология, то есть общественное манипулирование отдельными, вырванными из контекста научными или наукообразными терминами, отдельными примерами, отдельными цифрами, которые оказались необходимы в начале 70-х годов для того, чтобы заставить политиков серьезно отнестись к целой области проблем. Существовали до 70-х годов защитники животных. Существовали люди, которые боролись за свой парк, за свою зеленую зону. Существовали философские противники индустриального роста. Существовали примитивисты. Все существовали отдельно друг от друга, не играя никакой роли в политическом процессе. И вот появилась группа людей, которых у нас бы назвали "грязными политтехнологами". Они искусственно подобрали примеры, подобрали цифры, собрали все это в пакет, свинтили вместе и заявили, что вот, есть некая особая сверхценная зона проблем - экология. И она касается каждого, затрагивает любого гражданина - помимо всей политической системы позиций. Не важно, кто ты - христианин или социалист, - а экологически ты в угрожающем положении. Был создан некий страх, страх назвали "экологией" и вокруг страха сложился новый политический спектр.

Таким же образом была в конце концов навязана политическому истеблешменту проблема сегрегации цветных в Америке. Хорошо или плохо, но проблема-то решена. Я уверен, что этого нельзя было достигнуть путем обычного лоббирования: тема равноправия существовала в политической борьбе, в программах партий, но она никуда не двигалась.

Точно так же решаются многие другие проблемы. "Гражданское общество" - это пароль, по которому отдельные небольшие группы граждан получают право на явочное вторжение в сложившийся политический баланс и навязывают себя в качестве дополнительного носителя суверенитета, его "апгрейда". Гражданское общество - пароль расширения концепции суверенитета на новые области, отрицаемые в мэйнстриме. Можно назвать это политикой Линча, а можно - политикой Ганди.

2. Гражданская революция в России

Р.Ж.: Распространяется ли все сказанное на нашу страну?

Г.П.: В России эта теория сыграла свою политическую роль впервые, всерьез, в 80-е годы, когда была востребована для обоснования феномена неформальных организаций. 1991 год был сделан организациями гражданского общества, советского еще гражданского общества, а отнюдь не партиями, отнюдь не "оппозиционными политическими силами" (как теперь задним числом пишут): таких просто не было. А было именно восстание советского гражданского общества против советского политического строя. Не бесструктурное восстание, не бунт слепой улицы, а восстание сперва десятков, потом сотен тысяч маленьких организаций - вплоть до организаций микрорайонов, муниципальных организаций. Тогда они еще не назывались муниципальными. Но Москва их очень хорошо знала. Существовало множество клубов по интересам, клубов избирателей. В 1991 году вся эта стихия была сильнейшим механизмом давления и на выборный процесс, и на прессу. Стихия имела и свою, достаточно разнообразную, прессу - тысячи изданий.

Р.Ж.: Но чтобы реально на что-то влиять, нужны деньги...

Г.П.: Гражданское общество имело и свои финансовые схемы. Вообще, в любой революции очень важна финансовая сторона. В 80-е годы существовали кооперативы, которые, строго говоря, не являлись кооперативами как экономическими субъектами. На самом деле они были кассовыми структурами того же самого гражданского общества - и осуществляли его финансирование из государственного бюджета. Был выстроен механизм откачки безналичных средств, превращения их в наличные и финансирования неформальных групп. Обратите внимание: финансировались не какие-то "подпольные батальоны". Деньги шли в реально существовавшие неформальные группы - группы друзей, группы политически близких общественных классов, группы религиозные, культурные, этнические, которые объявляли себя "кооперативами". Это был самый простой способ зарегистрироваться. Все эти группы включались в массовый процесс обналичивания советских безналичных рублей. Мы знаем, как он вымыл деньги из государственного бюджета, но именно такова была официальная политика бюджетного финансирования общественной деятельности. И поскольку это происходило достаточно долгое время, нельзя сказать, что подобная политика осталась случайностью. Она породила многолетнюю убежденность в том, что политика - это разновидность системы обналичивания.

Р.Ж.: А заграница - помогала?

Г.П.: Существовала программа "Гражданское общество" Фонда Культурной Инициативы, позже известного как фонд Сороса. Я был одним из директоров этой программы. Программа возникла в 1989 году - с очень простой задачи: быстро включиться в процесс выборов, которые готовились на 90-й год, и создать максимально разветвленную систему технической поддержки структур гражданского общества. И по возможности - максимально увеличить на выборах число условно-демократических политиков. Мы эту задачу решили. Сорос проявил себя осторожным финансистом, денег едва хватало. На всю программу ушло порядка 1 млн. долларов, но мы эти деньги "квантовали", делали "пакет": ксерокс, факс, компьютер, принтер, плюс небольшие деньги на офис-секретариат. Огромное количество этих мелких грантов разбрасывалось по всей стране. В 1991 году возникла реальная сеть. Интересно, что тогда еще не было Интернета (в нынешнем смысле слова), но сеть называлась "информационная среда". Можно сказать, что Интернет для нас придумал Сорос.

Гражданское общество, таким образом, явилось той самой силой, которая привела к взрывным преобразованиям на рубеже 80-90-х годов - к так называемой "демократической революции".

Р.Ж.: Признаться, мне всегда казалось, что основные события в нашей стране происходят в результате чьих-то кулуарных решений. Получается, здесь было иначе?

Г.П.: Конечно, многие решения в 1991 году принимались кулуарно, но кулуарность эта была вся слегка в духе Валентина Павлова: собраться на даче, составить заговор, объявить переворот - и тут же уйти в запой. Подобная кулуарность существовала и в "демократических" вариантах. Мы помним Бориса Николаевича после августа 1991 года, когда он появился только в октябре и все гадали: где он? А он был примерно там же, где и Павлов. Разница только в том, что Ельцин пил после своей победы, а Павлов - до нее. Вообще, события 1991 года - это пример необъятных последствий, которые возникли в результате действий, произведенных ничтожными силами. Какими в сущности ничтожными силами было сделано ГКЧП - и какие последствия... Мышь родила гору, и гора ее раздавила. "Заговоров" и "кулуарных решений" было предостаточно, но они скорее оформляли процесс, чем его создавали.

3. От революции к карьере

Р.Ж.: Но процесс, очевидно, закончился. И где теперь "Гражданское общество"?

Г.П.: Буквально на другой день после событий августа 1991 года гражданское общество - со всеми своими активистами, прессой, интересами и запросами - было отстранено от голоса в политическом процессе, от влияния на большие СМИ и на большую политику. Несмотря на то, что события 1991 года были именно результатом этого влияния, победу у общества украли немедленно, даже не дав поиграться.

Возник специфический закрытый режим России Ельцина. Можно по-разному его описывать, но в любом случае он базировался на отстранении гражданского общества от участия в собственности, от влияния на СМИ и политику. Теперь этот режим фактически демонтирован - подчеркиваю: именно как режим. Многое никуда не исчезло. Организации гражданского общества претерпели за эти 10 лет много изменений, но они возвращаются - в новом виде - в большую политику. И в большие СМИ.

Р.Ж.: Ждет ли нас в связи с этим новая революция?

Г.П.: Едва ли это грозит новыми радикальными переменами в политике. Сегодня не существует основы для конфликта между властью и гражданским обществом, нет идеологической составляющей конфликта, нет даже языковой составляющей. В постсоветское время, и мы это хорошо помним, люди "внизу" и люди "вверху" говорили на разных языках. Официальный язык принципиально отличался от неофициального. Языки эти фактически не имели между собой ничего общего, кроме некоторых предлогов. Сегодня этой культурной идеологически-языковой разницы нет: общественная среда говорит примерно на том же языке, на котором в более квалифицированном виде разговаривают элиты. Революция устранила культурную, языковую пропасть - разрыв между официальным и бытовым языком. И это принципиально мешает формированию массовых протестных идеологий, которые бы апеллировали к бытовому языку, противопоставляя его языку официальному. Не существует больше "стилистической оппозиции" - даже в той степени, которая была еще возможна при Ельцине. Ельцин ведь очень любил элементы такой риторики: "россиянин", "демократический россиянин", "процесс реформ". Все это - пункты, по которым он явно провоцировал категорическое "нет" снизу. А новая власть не создает поводов для категорического "нет". Она от них в принципе уходит.

Р.Ж.: К каким социальным слоям сегодняшняя власть наиболее близка лингвистически?

Г.П.: Язык новой власти ближе всего к стилю солженицынской "образованщины". Солженицын понимал под образованщиной не интеллигенцию, а массовый полуобразованный слой. Но полуобразованным слоем и было практически все советское общество. Это подтверждается хотя бы тем, что слово "ментальность", к примеру, в России стало массовым словцом. Его можно услышать у болельщиков "Спартака", у милиционеров. А ведь в других странах это слово входит в элитарный словарь. Это признак того, что у нас на массовом уровне сохранились некие "каналы сверхпроводимости" для ученых словечек. Язык "образованщины" стал одновременно и языком населения, и языком элит.

Р.Ж.: Получается, сегодня между "Гражданским обществом" и властью царит полная "симфония"?

Г.П.: Реальный конфликт - в другом. Достаточна ли нынешняя система, набор политических емкостей, для возможных позитивных массовых реакций? Почему мы не спрашиваем себя, куда пойдут новые слои, которые Путин инициировал? Выбиты пробки в бизнесе, в политике, в преобладании Москвы над всей остальной страной... Проблем, таким образом, в первую очередь надо ждать со стороны продвинутой группы "путинского большинства", которая активно вклинивается в сложившейся баланс. Люди, довольные собственной динамикой, стремятся эту динамику наращивать, стремятся идти дальше. Дальше, чем готов идти старый, еще в сущности ельцинский, аппарат, который был механизмом для первого периода путинских реформ. И дальше, чем хочет бюрократия, баланс которой сложился в начале 90-х годов путем инкорпорирования небольшой кучки демократов в советский аппарат. Но есть еще Путин, который может обратиться к стране не только от имени своего президентского манданта. Строго говоря, существует мандат суверенов, причем новых суверенов, возникающих в обществе. И этот мандат должен быть признан.

Если новая власть не даст выхода - причем институционального, квалифицированного выхода - новым центрам силы и влияния, то их кто-нибудь другой подгребет под себя - или сам ход событий соберет "путинское большинство" вокруг той или иной достаточно случайной идеологии.

В первую очередь следует обратить внимание на те группы (чаще - не в Москве), чье экономическое положение стало лучше, а политическое не изменилось. Также речь идет о профессиональных кадрах, которые стучатся в государственный аппарат - а им говорят: извините, все места заняты. В 90-е годы существовала ясная перспектива кадрового продвижения для активных людей. Причем не одна, а две: новая пиратская экономика (налетел, захватил, вперед) - и государственный аппарат, позволяющий тебе прорваться к тем местам на административном рынке, где происходят основные сделки между новой экономикой и аппаратом. Оба пути сопоставимы по балансу риска и выгод.

Сегодня административный рынок дискредитирован властью. Но он не исчез. Поэтому в государственном аппарате те же самые верные кадры, наворовав выше крыши, теперь говорят: "Ну, можете приходить, у нас есть места младших референтов. Но имейте в виду, воровать теперь нельзя, поэтому вы там не особо шалите, мы за вами проследим".

А в новом, явном деловом оживлении есть все, что угодно, - кроме систем кадрового роста. Ни в одной корпорации вы их не найдете. Даже в самых крупных и успешно развивающихся вам ничего не обещают. А в 90-е годы могло быть все. Очень многие переходили в "точке соприкосновения" из корпорации на госслужбу - и наоборот. Верхушка окружения Ельцина была ярким примером этой взаимной инфильтрации.

Сейчас инфильтрацию пресекли. В России человек кадрово подвижный, человек с хорошим образованием оказался лишен кадровых перспектив. Для такого человека неприемлемы разговоры о стабилизации. Для него "стабилизация" означает: все, сливай воду и езжай куда-нибудь в другое место. Таким людям должны быть предложены какие-то мало-мальски правдоподобные системы кадрового роста. Вариантов для этого существует всего два. Первый вариант - каким-то образом снять верхушку старых кадров, создать динамику "лифта". Подобное явно не планируется. Значит, необходима система ротации в бизнесе, система формирования кадрового резерва. Это не может сделать один человек. Это должно предложить государство. И государство, поддерживая процесс укрупнения бизнеса, укрупнения финансовых групп, направляя их агрессию из политики в экономическую сферу, должно одновременно потребовать от них нести какие-то социальные издержки по формированию кадровых программ - внутрикорпоративных или даже межкорпоративных. Сейчас это реально возможно - и вряд ли вызовет сопротивление на уровне крупных корпораций.

Другой вариант сводится к известной формуле: "Революция - это сто тысяч новых вакансий". Революция и есть устаревший способ быстрого обновления кадров. Если мы хотим выйти из революций окончательно, надо предложить основным типам активных людей удовлетворяющий их спектр вариантов кадрового продвижения. И поскольку ставка делается в значительной степени на экономический рост, то государство должно построить (по меньшей мере - назвать) интерфейс, с помощью которого население будет попадать в зоны участия в экономическом росте. Вопрос: есть ли в России экономический рост? Местами - есть. В России всегда все бывает "местами"! И важно, чтобы была возможность продвигаться в эти места. А значит, все виды посредничества, все виды коммуникаций должны быть облегчены. Иначе "пробки выбьет".

4. От вещания к коммуникации

Р.Ж.: Коммуникации, по идее, должны обеспечиваться прессой. Насколько наши СМИ удовлетворяют этому требованию? Ведь "четвертая власть", равно как и "вторая реальность" - не совсем то, о чем Вы говорите...

Г.П.: В прежней системе было одно важное достоинство, которого не ценили ни массы, ни элиты - потому что не замечали. Считалось, что мы живем в ситуации крайней нестабильности, где каждый следующий день может принести что-то совсем новое. Никто не понимал, что "нестабильность" эта в значительной степени виртуальна и бескровна. Мы жили в ситуации виртуальной лихорадки, которая поглощала энергетику реального протеста. Люди жили по телевизору. Новости были постоянным "сериалом". Никто не собирался выходить на улицу - чтобы не пропустить интересненького в новостях. Сколько Зюганов ни звал людей на улицу - их туда не тянуло. Потому что у них была программа "Итоги". Люди жили в ситуации искусственной, бесполезной, зато безопасной драмы.

Такого телевидения, как прежнее, уже не будет. В этом смысле сегодняшний уровень потенциальной нестабильности выше прежнего. Зато он сильно распределен по региональным ситуациям, по разным группам населения. Прежний телевизор "сшивал" общество - телевизор трехканальный, я бы даже сказал - трехкнопочный. Куда бы ты ни переключался, тебя гоняли с канала на канал. У тебя возникала не только картина мира, а картина твоей мнимой реализации в этом мире. Для этого достаточно было выбрать одну из аналитических еженедельных программ.

Но теперь место "ящика" в обществе изменилось. СМИ больше не являются "умиротворяющими". Это уже видно во всем, даже в избирательных кампаниях - расчеты сделать кампанию через "ящик" не оправдываются. СМИ больше не могут управлять людьми как система вещания. Я напомню, что российские СМИ 90-х годов были системой вещания на население, в этом смысле они наследовали советским СМИ. Вообще, вся система "демократических" СМИ (а в мэйнстриме ничего не было, кроме так называемых "демократических" СМИ) - это была та же самая советская система вещания населению, подвергнутая некоторым косметическим переделкам. На Суслова натянули фрак и кормили устрицами. Система вещания была принципиально односторонней, не рассчитанной на коммуникацию между социальными группами. Теперь система вещания частью не существует, частью не действует. Мы имеем дело с населением, которое отвергло систему вещания и не примет ее. Это значит, что теперь СМИ могут быть только СМИ, то есть средствами коммуникаций разных групп населения. СМИ сегодня могут выжить (и сохранить влияние) только одним способом: они должны реально доводить позиции одних групп до других групп - в значимых для этих других групп образах. Чтобы те догадались: есть другая позиция, с ней придется иметь дело и как-то на это реагировать. В цивилизованном мире такая постановка вопроса считается нормальной. А у нас это большая новость, сенсация, особенно для журналистов.

Р.Ж.: Насколько я знаком с западными СМИ, они еще более "совковые", чем наши...

Г.П.: Любые СМИ очень далеки от модели идеальных средств массовых коммуникаций. Но структура и палитра западных СМИ искажают иначе, чем наша система политического вещания. Западные СМИ - система ссылок друг на друга, они могут пародировать и очернять, но в каких-то пределах не могут умалчивать о существании других реальностей. Бесконечно искажая реальность, каждый вносит свой вклад в общее создание некоего ландшафта, в котором ориентирующийся субъект (квалифицированный политический субъект, представитель того самого среднего класса) может получать достаточную для себя информацию - при всех поправках на ограниченность субъекта и его подверженность мифам. Условно говоря, я могу читать "Нью-Йорк Пост", но я знаю, что есть "Нью-Йоркер". Я могу не читать "Нью-Йоркер", но я знаю, что он существует - для этих противных либералов, высоколобых евреев, гомосексуалистов и так далее. А перейдя к "Нью-Йоркеру", я могу узнать, что существует нечто более специальное. То есть, передо мной - некое дерево траекторий...

У нас этого нет. Из нашей прессы вы не узнаете о нашей прессе, о существовании нашей журналистики - кроме тех видов журналов, которые существуют исключительно для того, чтобы о них сообщили в газетах. В идеале же любые СМИ - не что иное, как система ссылок. Ссылка может выглядеть не только как упоминание другого СМИ, она может выглядит как определенный способ свертывания информации, реферирования разных видов информации, в том числе - в образной форме.

Сейчас гражданское общество в России имеет дело с ситуацией тотальной информационной сегрегации. Все наши социальные слои существуют так, как раньше существовали негры в Штатах. У них была своя полноценная жизнь - но в фильмах существовал четко определенный набор "негритянских" ролей. Все знали этот набор ролей. Так и тут. У нас гражданское общество присутствует в виде "демшизы". Или еще в виде "экологов" - смесь бывших учителей биологии, наемных лоббистов и отставных офицеров с некоторым процентом шпионов-любителей. Ну, и Джордж Сорос, к которому только что присоединился Борис Березовский. Вот основные роли, в которых для СМИ различимо в России гражданское общество.

Есть реальная жизнь людей с их интересами, которые пересекаются, взаимодействуют, - и есть информационная "реальность", где ничего этого нет. Надо устранить для начала эту сегрегацию, а потом посмотреть, что получится.

Беседу проводил Кирилл Якимец