Парламентские кризисы приходят и уходят, но нечто копится и остается: это кризис парламентаризма.

С некоторых пор - причем весьма уже давних - функциональный смысл парламента в системе власти, его raison d'etre перестали быть очевидностью. Можно говорить о законодательной, представительной функции... Но этим еще ничего не сказано о принципе парламентаризма - том базовом полагании, которое делало его навязчивой идеей и внутренней потребностью целой эпохи. Сам принцип демократического делегирования, на который здесь было бы резонно сослаться, не несет в себе ничего специфически парламентарного. Об этом убедительно писал Шмитт: "Если вместо народа, по практическим и техническим основаниям, принимают решение доверенные люди народа, тогда, значит, от имени все того же народа может также принимать решение один доверенный человек...". То есть нет ничего невозможного в демократической системе "антипарламентского цезаризма". Понятно, что с таким же успехом в ее рамках может быть налажено и отправление законодательной функции. Поэтому вопрос о принципе парламентаризма - это вопрос о той специфической легитимности законопроизводства, которой может обладать (и которой, скажем так, некогда обладал) парламент. Согласно тому же Шмитту, специфика этого типа легитимности заключается не столько в принципе делегирования, сколько в принципах дискуссии и публичности.

В этом смысле парламент - чистейшее дитя рационализма и Просвещения. Рационалистическая вера в дискуссию может быть довольно точно резюмирована дожившей до наших дней бредовой сентенцией: "в споре рождается истина". Мера бредовости, конечно, варьируется в зависимости от того, насколько завершимым мыслится "рождение" и насколько абсолютной мыслится "истина", но решающим пунктом, в котором эта вера превращается в модель легитимности, является убеждение, что "закон" имеет отношение к "истине", а процесс законодательства - к ее дискурсивному поиску. "Парламент есть место, где рассеянные среди людей, неравно разделенные частички разума собираются и приводятся к публичному господству". Приводя подобные аргументы, Гизо вряд ли имел в виду раскрыть карты истории (карты одновременно игральные и путевые...) и уж тем более обнаружить блеф. Но с нашей сегодняшней колокольни дело рискует выглядеть именно так. Институт, который едва ли не поныне считают несущей конструкцией современных политических систем, оказывается придатком дотла высмеянной утопии разумного (основанного на разуме) правления.

Со вторым принципом - публичностью - дело обстоит схожим образом. В нововременной Европе требование публичности правления нарастает по мере распространения просвещенческой метафизики ("свет публичности - это свет просвещения" - язвит Шмитт) и крепнет в категорической борьбе с макиавеллическим почитанием государственных тайн и практикой кабинетной политики. Не удивительно, что знаменем утопии публичного правления стал парламентаризм - как антитеза опостылевшей замкнутости господства. Нет нужды объяснять, почему и в этот раз речь идет об утопии: история любого парламента - это история того, как центр тяжести его властных компетенций перемещается за кулисы (реальное законотворчество - в комнаты комиссий и комитетов, принятие решений - в подковерные пространства межфракционной и прочей торговли etc.).

Дело, впрочем, отнюдь не в том, что парламентаризм рожден духом утопии, а в том, что он рожден духом уже мертвой утопии. Осознание (ощущение) пропасти, пролегающей между парламентской дискуссией и реалиями власти, как и вообще между системой политических "слов" и системой политических "вещей", стало практически повсеместным. Сейчас, по прошествии нескольких десятилетий, новую убедительность обрели эти слова Шмитта: "Менее всего поверят в то, что из газетных статей, речей в собраниях и парламентских дебатов возникнут истинные и правильные (в наш постклассический век и слова-то эти звучат неказисто - М.Р.) законодательство и политика. Но ведь это и есть вера в парламент как таковой". Да что там вера... С парламентаризмом случился настоящий исторический курьез: как получилось, что это любимое детище рационализма и Просвещения стало (в общественном сознании) знаковым апофеозом иррациональности и непросвещенности?..

Перед лицом этой инверсии парламентаризм впору списывать со счетов. По меньшей мере, этого требует дух серьезности, звучащий в словах "Заратустры": "Там, где больше нельзя любить, - следует пройти мимо". Если в некоего бога больше не верят, значит, он умер. Признаться, лично мне родствен этот дух, но именно потому я не могу не помнить, как далек он от духа эпохи и как правы, в своем роде, те, кто зареклись от серьезности. Бог, в которого больше не верят, может существовать и дальше: теперь уже как предмет безверия. Ибо безверию необходим предмет - иначе оно распыляется и отравляет собой все вокруг.

Мысль, конечно, уже ясна: если парламент как предмет веры себя изжил, то именно теперь он жизненно необходим обществу как привилегированный предмет безверия. Отчуждение, ставшее не подлежащей обсуждению данностью современных политических систем, должно быть канализировано и направлено в нужное русло: отчуждение не является чистой негативностью, оно есть превращенная форма политической энергии. Парламент - вполне подходящее русло этой канализации.

Когда в начале века монарх был вынужден учредить Думу, в утешение ему говорили, что парламент станет клапаном для выпускания пара: в противном случае распирающая паровая энергия может взорвать систему власти. Дума была у нас изначально задумана как громоотвод, механизм канализации опасных энергий. Сейчас разница лишь в том, что никакой "распирающей", "эксплозивной" энергии у нас нет, и вместо нее царит "имплозивная" мощь отчуждения. "Эксплозия" - взрыв, катастрофическое высвобождение энергии; "имплозия" - придуманное бодрияровское словечко, означающее нечто обратное: катастрофическое свертывание энергии. Это взрыв наизнанку, уничтожающий не просто систему, но саму материю власти. Отчуждение как беззвучный гром, поражающий изнутри. Но, возможно, для него тоже бывают громоотводы.

Если так, то парламент небессмыслен. Мы будем презирать его и смеяться - чтобы сберечь нетронутой нашу исконную веру в бытие Власти.